История

Собрание общественности Санкт-Петербурга

6 октября 1831 года

Этот очерк имеет странное название, как будто заимствованное из советских газет 70-х годов XX века, вот только Петербург назывался тогда Ленинградом. Многие читатели, вероятно, помнят, что в те годы письмами в поддержку любых начинаний партии и правительства были заполнены страницы газет в бывшем Советском Союзе. Но в XIX веке ещё не практиковались письма в редакции газет коллективов дворян, крестьян, купцов, артистов, художников и писателей с общенародным мнением «...целиком поддерживаем и полностью одобряем политику родного царя-батюшки и его верных министров». Вот и поручил Николай I в 1832 году живописцу Григорию Чернецову написать картину, в которой было бы изображено российское общество, которое целиком поддерживало и полностью одобряло его политику усмирения мятежной Польши.

Картина сейчас экспонируется в музее А.С. Пушкина в Царском Селе под Петербургом и называется «Парад на Марсовом поле». До 1917 года полотно находилось в Зимнем дворце и называлась иначе – «Парад и молебствие на Марсовом поле 6 октября 1831 года по случаю окончания польской кампании», иногда её ещё называли «Парад 6 октября 1831 года на Царицыном лугу по случаю окончания военных действий в царстве Польском». Старые названия больше проясняли суть изображённого на картине события.

Самодержавие – самодержавием, но хотелось, чтобы было видно, что одобряют и поддерживают. Время было другое, и император вынужден был принимать более изящные решения.

I

Картина отражает конкретное историческое событие, и без истории нам не обойтись.

1830-й был для Российской империи тяжёлым годом. С юго-востока страны на северо-запад двигалась эпидемия холеры. Занесённая в 1829 г. из Бухары и Хивы в Оренбург, болезнь быстро распространилась и в 1830 году охватила почти всю европейскую часть страны, проникнув и в Москву.

Зимой эпидемия приутихла, но весной 1831 года вспыхнула с новой силой, на сей раз распространившись до западных границ империи. Холера свирепствовала и в Петербурге, где число жертв доходило до 600 в день. Уровень медицины и гигиены того времени не позволял быстро ликвидировать эпидемию. Министерство внутренних дел напечатало «Наставление к распознаванию признаков холеры, предохранения от оной и первоначальному ее лечению», запрещавшее «жить в жилищах тесных и нечистых, предаваться гневу, унынию и беспокойству духа и вообще сильному движению страстей». Меры, предпринимаемые правительством, которые сводились к карантинам и заставам, прерывающим движение по дорогам, создавали трудности для населения и озлобляли его. Страх перед эпидемией, беспомощность правительства, темнота и забитость простого народа порождали холерные бунты с убийством врачей и разгромом больниц.

Резко осложнилось положение в Европе: революция во Франции и образование независимой Бельгии, отделившейся от Нидерландов, не встретили противодействия европейских держав. Это стало свидетельством того, что Священный Союз, с большим трудом созданный императором Александром I, больше не выполняет своей роли: Пруссия и Австрия более не согласовывали свои внешнеполитические действия с Россией.

Император Николай I так описывал в своих заметках тогдашнее положение России в Европе: «...это ставит нас в новое и изолированное, но осмелюсь сказать, почтенное и достойное положение. Кто осмелится нас атаковать? А если и осмелится, то я найду надёжную опору в народе...»

В Европе Россия оказалась в изоляции, а тут ещё и внутренние потрясения: вспыхнуло восстание в Царстве Польском, которому Александром I была дарована конституция, вызывавшая зависть либералов как в Западной Европе, так и в самой России. Народное представительство в Польше осуществлял сейм, а исполнительная власть принадлежала возглавляемому наместником Административному Совету, состоявшему из пяти назначенных императором министров. Фактически Польшей управляли наместник брат царя великий князь Константин Павлович, занимавший также пост главнокомандующего польской национальной армией, и сенатор Новосильцев, имперский комиссар при Административном Совете. Конечно, ни о каком соблюдении либеральной конституции царства, включённого в состав огромной самодержавной империи, не могло быть и речи.

П.А. Вяземский так говорил о конституции в Польше: «Конституционные сени в деспотических казармах – уродство в искусстве зодческом, и поляки это чувствуют. Нам от их сеней не тепло, но им из нашей казармы очень холодно». Такая политика вызывала недовольство польских дворян, зрели патриотические настроения, стремление восстановить независимость и прошлое величие Польши. Польские патриоты надеялись на включение в состав своей независимой страны Подолии, Литвы и Украины.

Ноябрьской ночью 1830 года отряд учащихся варшавской офицерской школы подхорунжих ворвался в резиденцию великого князя – Бельведер – с криком: «Смерть тирану!». Константин Павлович сумел бежать из Варшавы, весь город оказался в руках восставших, русские войска были оттеснены за Буг. Правительство Польши вело переговоры с Константином и не шло на обострение ситуации. Нерешительность польского правительства вызывала недовольство поляков. Восстание не носило характер общенародного, в нём участвовали только дворянство и население городов Польши, но в руководстве восстания взяли вверх радикальные элементы, и была создана диктатура, возглавляемая генералом Хлопицким. Как всегда, когда в восстании берут верх радикальные силы, оно сопровождалось арестами, казнями и самосудами, погибли сотни поляков и русских, были разграблены и разгромлены дома и особняки особо ненавистных представителей русской администрации. В декабре на сторону восставших перешли польские полки русской армии. Положение становилось серьёзным.

Известие о восстании достигло Санкт-Петербурга 9 декабря 1830 года. Весть возмутила царя, он был охвачен негодованием. В петербургском обществе, в чиновничьих и военных кругах подымалась волна враждебности к полякам. Царь направил восставшим ультиматум, приказывая им немедленно сложить оружие. В манифесте к русскому народу император, призывая его к войне «против тех, кто совершил эту ужасную измену», с негодованием говорил о кучке безумцев, которые «на один момент осмеливаются мечтать о победе, осмеливаются предлагать условия нам, своему законному государю».

Восставшая Польша рассчитывала на помощь европейских государств, особые надежды возлагались на Францию, где общество демонстрировало большую симпатию к полякам. В поддержку польского восстания выступали В. Гюго, Пьер-Жан Беранже, К. Делавинь. В Париже был образован комитет помощи восставшим, который выпустил специальное воззвание и проводил уличные демонстрации. Вопрос о военной помощи Польше неоднократно обсуждался в Палате депутатов.

Частями русской армии, выдвинутыми к западным границам и готовыми двинуться на помощь нидерландскому королю, который стремился подавить восстание бельгийцев, командовал фельдмаршал И.И. Дибич-Забалканский. Он только что вернулся из Берлина, где безуспешно пытался склонить прусский двор к совместным действиям против революции в Европе. Дибич снова обратился к полякам с требованием сложить оружие. Но польский сейм был настроен очёнь революционно и 5 января 1831 года лишил Николая права на польскую корону, объявив польский престол вакантным.

Это означало войну. Основная армия восставших была разбита под Остроленкой, но Дибич медлил с развёртыванием наступления на Варшаву. А между тем холера настигла русскую армию в Польше, в мае от холеры погибли главнокомандующий Дибич и великий князь Константин Павлович. Армию возглавил фельдмаршал И.Ф. Паскевич, который начал энергичные военные действия. Восстание было обречено. Началось бегство участников восстания на Запад.

Победа далась русской армии нелегко: свирепствующая эпидемия холеры, нерешительные действия командования привели к большим потерям. Впервые русская военная машина не смогла быстро раздавить плохо вооружённые и необученные повстанческие полки. Прозвенел первый звонок будущей Крымской войны. И были люди, которые это почувствовали.

Одним из тех людей, кто почувствовал опасность ситуации и отразил общественное мнение России (в то время общественное мнение страны – это мнение дворян империи) в его отношении к восстанию в Польше, был Александр Сергеевич Пушкин.

Прорвавшись через холерные карантины и заставы, Пушкин выехал из Болдино и 5 декабря 1830 года появился в Москве, где нужно было выяснять отношения с семьёй невесты Натальи Гончаровой и решать все вопросы предстоящей свадьбы. В Москве Пушкин и узнал о польском восстании; здесь поэт получил французские газеты, которые присылала ему Е.М. Хитрово, дочь русского полководца М.И. Кутузова. Газеты были полны новостями о восстании, призывами поддержать поляков и осуждением самодержавной России. Во французской палате депутатов раздавались речи, призывающие к вооружённому вмешательству в военные действия, в речах депутаты называли Россию «больным колоссом на востоке Европы».

9 декабря Пушкин пишет Елизавете Михайловне в Петербург: «...Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России и опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т.д. ... Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной на истребление или по крайней мере должна быть таковой... Всё это очень печалит меня. Россия нуждается в покое...»

В это время Пушкин находится в гуще литературной жизни. Вышедший в Петербурге отдельной книгой «Борис Годунов» пользуется, к удивлению поэта, значительным успехом, но даже в успехе трагедии Пушкин не забывает о польских событиях и думает, как они скажутся на судьбе издания. В письме Плетнёву он пишет, что «ждёт переводов и суда Немцев, а о Французах я не забочусь. Они будут искать в Борисе политических применений к Варшавскому восстанию».

Пушкин продолжает обсуждать политические новости, поступающие из Польши, с Е.М. Хитрово, возможно, она единственная из окружения поэта, кто следит за событиями не только по сообщениям российских газет, но регулярно читает зарубежную прессу, и поэт пишет ей 21 января 1831 года: «Вопрос о Польше решается легко. Её может спасти только чудо, а чудес не бывает. Её спасение в отчаянии una salus nullam sperari salutem (единственное спасение в том, чтобы перестать надеяться на спасение – лат.). Только судорожный и всеобщий подъём мог бы дать полякам какую-либо надежду. Стало быть молодёжь права, но одержат верх умеренные, и мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить 33 года тому назад».

Пушкин ошибся: вверх в Польше взяли радикалы, а пушкинское мнение об учреждении губерний взамен национальных территориальных образований снова возникло к концу XX века в знаменитой статье А.И. Солженицына «Как нам обустроить Россию».

18 января состоялось венчание Пушкина и Натальи Гончаровой, и все политические новости исчезают на время из круга интересов поэта. Но политическое положение тревожит Пушкина, и уже 9 февраля 1831 года он отправляет письмо Елизавете Михайловне: «Мы ждём решения судьбы – последний манифест Государя превосходен. По-видимому, Европа предоставит нам свободу действий. Из недр революции 1830 г. возник великий принцип – невмешательства, который заменит принцип легитимизма, нарушенный из одного конца Европы до другого...»

Оторванность от политических новостей и беспечность дворянского общества Москвы раздражают Пушкина: «...Москва город ничтожный. На её заставе написано: оставьте всякое разумение, о вы, входящие сюда. Политические новости доходят до нас с опозданием или в искажённом виде. Вот уже около двух недель, как мы ничего не знаем о Польше, – и никто не проявляет тревоги или нетерпения!...» (из письма к Е.М. Хитрово 26 марта 1831 года).

И не только споры с тёщей гнали поэта из Москвы, но и отдалённость от политического центра в это кризисное для страны время. В конце мая Пушкины переехали в Царское Село на нанятую дачу. Царский двор тоже вскоре оказался в Царском Селе, покинув Петербург, к которому приближалась холера. И тут, за пределами Петербурга, Пушкин оказался в центре политической жизни, а политические новости – это основное, что волновало поэта в ту пору.

Неудачи военных действий русской армии в Польше, изолированное положение России в Европе, антироссийская кампания в зарубежной печати и бездарность командования русской армии, надолго застрявшей в Польше, – всё это заставляет Пушкина мысленно обращаться к событиям войны 1812 года. Размышления поэта вылились в обращение к тени великого полководца М.И. Кутузова («Перед гробницею святой...»)

Внемли ж и днесь наш верный глас,

Встань и спасай царя и нас,

О, старец грозный! На мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись: вдохни восторг и рвенье

Полкам, оставленным тобой!

Явись и дланию своей

Нам укажи в толпе вождей,

Кто твой наследник, твой избранный!

Но храм – в молчанье погружён,

И тих твоей могилы бранной

Невозмутимый, вечный сон...

«Стихи эти были написаны в такую минуту, – писал поэт, – когда позволительно было пасть духом». В Петербурге и в Царском Селе Пушкин попал в напряжённую атмосферу слухов и толков о происходящих событиях, о чём пишет П.А. Вяземскому 1 июля 1831 года: «...Но всё-таки их надобно задушить и наша медлительность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем её судить по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания и пристрастия, нужны и для народов и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств держаться в сём случае правила non-intervention, т.е. избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие ещё, что мы в прошлом году не вмешались в последнюю французскую передрягу! А то был бы долг платежом красен».

2 августа поэт пишет стихотворение «Клеветникам России», в котором выражены те же мысли, что и в письме Вяземскому:

О чём шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

.................................................................

Вы грозны на словах – попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясённого Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

Беспокойство о вмешательстве европейских держав в военные действия в Польше не оставляет Пушкина, 3 августа 1831 года он пишет Вяземскому: «Кажется, польское дело кончается; я всё ещё боюсь: генеральная баталия, как говорил Петр I, дело зело опасное. А если  мы осадим  Варшаву (что требует большого числа войск), то Европа будет иметь время вмешаться в это дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии не для чего с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся». И еще  раз 14 августа: «…скажу тебе, что наши дела польские идут, слава богу: Варшава окружена, ...мятежники... хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает... Король голландский погорячился, но, кажется, он принуждён будет отложить попечение о Бельгии: Пруссии не до него. Если заварится общая европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве возьму жену в торока».

Наконец, 26 августа 1831 года Варшава была взята русскими войсками. В Царское Село известие о победе привёз 4 сентября граф Александр Аркадьевич Суворов, внук великого полководца. В памяти многих взятие Варшавы соединялось с именем Александра Васильевича Суворова, который, подавляя мятеж поляков под руководством генерала Костюшко, 24 октября 1794 года взял предместье Варшавы Прагу и тем решил исход сражения. Правительству было приятно сознавать, что и нынешние генералы продолжают победы Суворова и Кутузова, да и Пушкин призывал «завинтить свой измаильский штык».

Обращение к прошлым победам, одержанным великими полководцами страны, в дни испытаний стало в русской истории уже традицией, так что не оригинален был И.В. Сталин, обращаясь к теням великих полководцев в своей речи на параде 7 ноября 1941 года.

Варшава пала в день годовщины Бородинской битвы, и Пушкин использовал эти ассоциации в своих стихах «Бородинская годовщина».

Великий день Бородина

Мы братской тризной поминая,

Твердили: «Шли же племена,

Бедой России угрожая;

Не вся ль Европа тут была?

А чья звезда её вела!..

Но стали мы пятою твердой

И грудью приняли напор

Племён, послушных воле гордой,

И равен был неравный спор.

....................................................

Ступайте ж к нам: вас Русь зовёт!

Но знайте, прошеные гости!

Уж Польша вас не поведёт:

Через её шагнёте кости!..»

Сбылось – и в день Бородина

Вновь наши вторглись знамена

В проломы падшей вновь Варшавы;

И Польша, как бегущий полк,

Во прах бросает стяг кровавый –

И бунт раздавленный умолк.

В своём дневнике поэт отмечал тяжёлые потери русских войск при штурме Варшавы: «Наших пало 6000, поляки защищались отчаянно. Приступ начался 24 августа, Варшава сдалась безусловно 27».

Пушкин читал «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину» друзьям и знакомым, которые жили в Царском Селе, с этими стихами первые познакомились В.А. Жуковский и фрейлина Александра Россет. Жуковский, тоже охваченный «боевым порывом», написал стихотворение «Русская песня. На взятие Варшавы», полное восклицательных знаков. Стихотворение имело указание – «на голос „Гром победы раздавайся!“»

Спи во гробе Забалканский!

Честь тебе! Стамбул дрожал!

Путь твой кончил Эриванский,

И на грудь Варшавы стал.

Эриванский! Князь Варшавы!

Клик один во всех устах.

О, как много русской славы

В сих волшебных именах!

...............................................

Спор решён! Дана управа!

Пала бунта голова!

И святая наша слава,

Слава русская жива!

Соберитесь под знамёна,

Братья, долг свой сотворя!

Возгласите славу трона,

И поздравьте с ней царя.

На него надёжна вера:

В мирный час он в душу льёт

Пламень чистого примера;

В час беды – он сам вперёд!

Слух о новых патриотических произведениях проник к императорскому двору. Ещё до сдачи Варшавы царь просит Жуковского прислать ему стихотворение «Клеветникам России». Далее события развивались с калейдоскопической быстротой. 5 сентября, на следующий день после получения известия о взятии Варшавы, стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», а также стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад» (другое название – «Русская песнь. На взятие Варшавы») представлены Николаю I, и он, сразу оценив политическую ценность стихов двух выдающихся русских поэтов, распорядился немедленно их напечатать. Уже 7 сентября получено цензурное разрешение на книгу «На взятие Варшавы», которая включает представленные Николаю I произведения Пушкина и Жуковского. Не дожидаясь выхода книги, Жуковский рассылает рукопись друзьям и знакомым.

10-12 сентября 1831 года вышла в свет брошюра «На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина», которая продавалась по 2 рубля. Газета «Русский инвалид», которая имела тираж до 1200 экземпляров и подписчиков по всей России, в своём №233 перепечатывает «Клеветникам России». Можно считать, что общий тираж стихов Пушкина, 3600 экземпляров, очень велик для того времени. А стихи Жуковского из брошюры перепечатала газета «Северная пчела» в №201 за 1831 год. Возможно, изданию Булгарина больше импонировали стихи Жуковского. Так что пропагандистская кампания проводилась по всем правилам.

Подавление польского восстания вызвало подъём патриотических настроений в русском обществе. Как написал писатель Виктор Астафьев в своем известном письме к советскому историку Натану Эйдельману: «У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги». Евреи в то время ещё не доросли до «врагов русского национального возрождения» и ими стали поляки. Национальное чувство, как на дрожжах, поднималось на ненависти к полякам, самому многочисленному национальному меньшинству империи.

Российское общество было не очень велико в то время, но патриотический подъём вызывал огромный спрос на брошюру, выразившую в стихах чаяния многих. Друзья и знакомые авторов засыпают их просьбами прислать экземпляр. Свой восторг выражают Е.М. Хитрово, А.А. Веневитинов, А.Я. Булгаков, И.И. Дмитриев и другие. Пётр Яковлевич Чаадаев прислал Пушкину прочувствованное письмо: «Вот, наконец, вы национальный поэт; вы угадали, наконец, своё призвание. Не могу выразить вам того удовольствия, которое вы заставили меня испытать... Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я вам говорю. В нём больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. Мне хочется сказать: вот, наконец, появился наш Дант...»

Дипломатические представители срочно сообщают своим правительствам перевод стихов. В общем, успех полный: великий русский поэт, как никто другой, сумел выразить мнения, политические чаяния и надежды русского общества той поры.

Но раздавались и другие голоса. Князь П.А. Вяземский записывал в своём дневнике: «15-го сентября (1831) ... Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспевать победы Паскевича, потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа всё на их стороне.

22-го сентября. Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы легко и самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения?

Мы тормоз в движении народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем над ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим.

Мне уж надоели эти географические фанфароны наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дура... Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европой воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и ещё против совести и без пользы?.. Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 миллион могут пересилить 40, а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного и измученного колосса...»

Представлял ли Вяземский, что его голос не будет услышан? Конечно, но он считал, что «бороться в текущий час с подавляющим извержением голосов бесполезно и неразумно; но это не мешает подавать, хотя, для очистки совести, свой одиночный, протестующий голос; ...но нравственная сила одинокого протеста может быть принята в соображение, если не ныне, то завтра, как ни будь далеко это гадательное завтра».

Пушкин, конечно, знал, что «нам с Европой воевать была бы смерть» и очень беспокоился об этом, но он потому и великий поэт, что откликался на общественное мнение своего круга и выражал его прекрасными стихами. Беспокоясь об опасности войны с передовыми странами Европы, не знали Александр Сергеевич и Петр Андреевич, что царствование Николая I закончится той самой войной, которой они так опасались.

Соседка Пушкина по Псковскому имению Прасковья Александровна Осипова, женщина умная и незаурядная, стремилась охладить патриотический восторг Пушкина, называя польскую кампанию «дурацкой войной», а восхищение поэта храбростью царя при усмирении холерных бунтов вызывало её насмешку и осуждение военных методов правления. Старые друзья Пушкина Александр и Николай Тургеневы тоже осуждали его неприкрыто националистическую позицию. Александр Тургенев писал 2 сентября 1831 года брату, находящемуся в иммиграции: «Твоё заключение о Пушкине справедливо: в нём точно есть варварство, и Вяземский очень его гонял в Москве за Польшу... Пушкин варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства. Стихи его „Клеветникам России“ доказывают, как он сей вопрос понимает. Я только в одном Вяземском заметил справедливый взгляд на поэзию и на весь нравственно-политический мир (или безнравственно). Слышал споры их, но сам молчал, ибо Пушкин начал обвинять Вяземского, оправдывая себя; а я страдал за обоих, ибо люблю обоих».

Но отдельные голоса диссидентов не были слышны в патриотическом хоре, распевающем песню Жуковского на голос «Гром победы раздавайся!»

II

Восстание было подавлено, его участники оказались в тюрьмах, ссылке или эмиграции. Победители праздновали победу, и 6 октября 1831 года на Марсовом поле Петербурга состоялся военный парад, посвящённый окончанию польской кампании. Ритуал парада, как всегда, включал торжественный молебен, преклонение знамён, бой барабанов, исполнение музыки всех полков и церемониальный марш. В параде участвовала пехота, кавалерия и артиллерия. Император Николай Павлович писал в Варшаву фельдмаршалу Паскевичу: «Смотр и вся церемония были прекрасны, войска было 19000 при 84 орудиях, погода прекрасная и вид чрезвычайный». Вот изобразить этот парад император поручил своему придворному художнику Чернецову.

Григорий Григорьевич Чернецов (1801 – 1865) родился в мещанской семье иконописца в городе Луха Костромской губернии. Мальчик учился у отца и старшего брата, талант художника проявился в Григории очень рано и был настолько явен, что это признавали все окружающие. В семье решили дать ему художественное образование и обратились в Академию художеств с просьбой принять его в число учеников на казённый счет, но за малолетством и отсутствием вакансий ему отказали, и в семье решили больше не обращаться в Петербург.

Так бы и остался Григорий иконописцем, если бы не встреча с писателем, журналистом и издателем Павлом Свиньиным, который проезжая через Луху, обратил внимание на талантливого молодого человека, взял его с собой в Петербург, обещал похлопотать и устроить его в Академию художеств. Свиньин, служивший в Коллеги иностранных дел, много путешествовавший по Европе, был известен в художественном мире, как издатель журнала «Отечественные записки», коллекционер русских древностей, собравший замечательную коллекцию картин, портретов, монет, медалей, рукописей и книг, член Общества поощрения художников. Он первый из коллекционеров начал собирать произведения художников «русской школы» – Венецианова, Егорова, Шебуева и Щедрина. Свиньин был горячим патриотом, и по воспоминаниям современников, «неподдельной страстью в нём было отыскивать все замечательно русское, в том числе и русские дарования...»

По ходатайству Свиньина Григорий Чернецов стал пенсионером Общества поощрения художников. С 1820 года Чернецов начал посещать Академию в качестве постороннего ученика. Хотя он поступил в Академию довольно поздно, ему было уже 19, но талант и трудолюбие позволили Чернецову опередить многих соучеников, которые обучались с детских лет. Во время обучения в Академии Чернецов достиг выдающихся успехов и был награждён малой, а затем и большой серебряными медалями, в 1827 году за картину «Вид военной галереи в Зимнем дворце» он был награждён большой золотой медалью. С 1829 года художник носил звание придворного живописца и получал содержание от Императорского Кабинета.

III

Император поручил Григорию Чернецову написать вид, изображающий парад на Царицыном лугу «в ту меру, как написана картина Крюгера „Парад в Берлине“». Берлинский художник Крюгер был одним из любимых художников Николая I. Франц Крюгер (Franz Krueger, 1797-1857) учился в Берлинской Академии художеств, с 1825 года профессор Академии и придворный живописец прусского короля. С 1832 года Крюгер несколько лет по приглашению императора работал в Петербурге.

Картина Крюгера «Парад на Оперной площади» была выполнена художником по просьбе великого князя Николая. Картина изображала памятное событие в жизни императора Николая Павловича, он очень любил эту картину, и она висела в его кабинете на третьем этаже Зимнего дворца. В 1814 году 20-летний великий князь Николай, следующий за русскими войсками к французской столице, познакомился в Берлине с 16-летней красавицей дочерью прусского короля Фридриха-Вильгельма III Шарлоттой-Фредерикой-Луизой-Вильгеминой. Молодые люди понравились друг другу. Царь Александр I и прусский король одобрительно отнеслись к планируемому браку, и в 1815 году состоялась помолвка. В 1817 году великий князь снова посетил Берлин, где его уже принимали, как члена семьи. Король, зная, что Николай Павлович увлечён военным делом и видит своё призвание в военной службе, сделал будущему зятю подарок – назначил его шефом прусского Бранденбургского кирасирского полка. 8 (20) апреля состоялась передача полка новому шефу, и Николай Павлович, гарцуя на английском гнедом жеребце в прусском кирасирском мундире с оранжевой лентой ордена Чёрного орла, провёл полк церемониальным маршем мимо прусского короля. Влюбленный взгляд красавицы принцессы, ощущения молодости, удачи, слитности движения с лошадью и сотнями всадников за спиной – всё это давало неповторимое чувство счастья и успеха.

 Портрет Чернецова.

Рис. Пушкина, 1829 г.

Владимир КОГАН,

(окончание следует)