Книжные новинки

«Кент Бабилон»

Главы из романа

НИКОЛО ПАГАНИНИ

До Электрошурки – в «бабилонском» нашем оркестре – на басовке играл Коля Чуканов, по кличке Паганини. Днём Николо «клеил людям» обои. Это была песня. Паганини был обойщиком-баркароло, обойщиком-виртуозом, обойщиком-престо-а-темпо, обойщиком-ля-фине. Заказов у него было, хоть ночью ешь. За один обойный (убойный) день Паганини огребал месячную инженерскую зарплату. Что касается лабания, то басистом он был – типа «до-фа». Не знаешь, что это, читатель? Опять займёмся ликбезом. Не стану мучить тебя теоретическими выкладками. Не буду – со свойственным мне занудством – рассказывать, на какой линейке пишется «фа», а на какой – «до». Начнём непосредственно с практики. Слушай внимательно. Закрой глаза. Представь себе: ты сидишь не дома (в метро, в автобусе, на работе), а в харьковской филармонии, приблизительно в третьем ряду. Я сказал: «Закрой глаза!». Что за дурацкая привычка всё время пялиться в текст?! Настоящий читатель должен слышать, о чём кричит автор. Иначе бедный автор сорвёт голос. И далее – ничего, кроме сплошных «кхе-кхе!» и «кхм-кхм!», читательскому взору не предстанет. Ну что, закрыл?! Продолжаю: ты – в зале филармонии. Кругом – свежевыстроенные башни дамских причёсок, волнительный плеск вееров, одуряющий запах духов, глубокие бассейны декольте, в которых плещутся… Ладно, не будем… На сцену выходит конферансье в чёрном фраке. И голосом, не допускающим возражений, объявляет: «“Чардаш” Монти. Исполняет солист филармонии, контрабасист-виртуоз такой-то».

Появляется виртуоз с контрабасом. Аплодисменты, и вновь тишина. Представил, читатель?!

…Непокорная прядь волос ниспадает на вдохновенный лоб ма­эстро. С невероятной проворностью охаживает виртуоз толстые контрабасные струны. Руки его скачут столь стремительно, что музыкант начинает напоминать многорукого Шиву, в каждой руке которого – ещё и по смычку. Однако вместо чардаша – со сцены доносится лишь протяжное, хриплое блеяние металлических струн: «До-о-о-о-о-о – фа-а-а-а-а-а…».

…Сталинскими соколами – в виртуоза и его контрабас – летят перезревшие помидоры, взращённые совхозом «Пролетарий Харьковщины» (пролетарии всех стран, пролетайте!), диетические яйца Борковской птицефабрики, груши садово-огороднического кооператива «Изобретатель», дыни магазина «Рыбтрест» и ряд других просроченных продуктов.

Представить себе такое, дорогой мой читатель, невозможно. Во-первых, контрабас – не скрипка, и «Чардаш» Монти на нём сыграешь вряд ли. И, во-вторых. Рачительные харьковчане никогда не станут швыряться дарами природы и инкубаторов. Ибо дары эти употребляются харьковчанами в пищу. Из гнилых томатов, к примеру, можно сконструировать великолепный борщ, из не очень свежих яиц – бисквит, из груш – компот, а подпорченные дыни – само провидение велит переработать на самогонку. Кроме того, нельзя себе представить, что подобному До-Фа (а имен­­но такие басисты относятся к категории «до-фа») удалось пролезть в филармонию. Басисты «до-фа», как правило, прячутся за чугунные глотки, шуст­рые клавиши и звонкие струны своих коллег в некоторых общепитовских ВИА.

Ау-у, читатель! Ты проснулся? Покидаем филармонию и быстренько (одна нога там, другая – здесь!) отправляемся в кабак, где работали мы с Паганини. Барабанистом у нас был Саня Гиюр-Братский, тащившийся на группу Бони М и получивший за это кликуху Боня (Бонифаций). Стучал Боня задорно, тр-р-рескуче – на ветхих своих барабанах, обклеенных поблескивающими обоями «под плитку» для ванной. Обои на Бонины барабаны «поклеил» – за 20 р. – Паганини. Такой влагонепроницаемой обшивке были нипочём не только взбитые сливки, соус ткемали и яичный ликёр, но даже свекольный самогон, подкисшее пиво, вино «Лиманское» и рвотные массы. Издали барабаны выглядели внушительно. Казалось, они обложены кафелем. Из водоотталкивающих своих тамбуринов громовержец Бонифаций исторгал молнии. На сверкающие медные тарелки обрушивался ливень его барабанных палочек. Играли мы по принципу «чем громче, тем лучше». Визжал, в три глотки, электроорган, хлестал по ушам саксофон.

Паганини демонстрировал чудеса исполнительского мастерства. На одухотворённом лице маэстро отражалось движение музыкальной мысли, пальцы стремительно бегали по гитарному грифу, демонстрируя пассажи высочайшего пилотажа. И только прильнув ухом к басовому динамику, можно было уловить тихое, жалостливое: «До-о-о-о-о-о – фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а». Независимо от тональности и ритмического рисунка исполняемого произведения.

ЛЁНЯ ШИФОНЬЕР

Не знаю, как где – а в Харькове народ жил всё счастливей. Антресоли трескались от печени трески, майонеза и рижских шпрот. Хотелось петь и танцевать. И народ запел. И затанцевал. Вокально-инструментальные ансамбли плодились, как кролики. Их расхватывали забегаловки, обжираловки, тошниловки и обжималовки. Начиналась эпоха всеобщей лабализации.

Термин «басист до-фа» – именно басист (гитаристам-ритмачам и эстрадному духовенству прятаться было не за кого) – ввёл легендарный наш «аккордеолог», отец харьковского шансона Лёня Шифоньер. Так называли на скулёжке Леонида Марковича Шавинера – пышнощёкого еврейского богатыря с ручищами с экскаваторный ковш, отца пятерых детей, бывшего трамвайного водителя, взявшего в руки аккордеон в тридцать лет. Микрофон в Лёниной лапе смотрелся, как колпачок от авторучки. Когда Лёня, рвя меха и прядая головой, заводил своим глухим баритоном «По тундре, по железной дороге…», плакали законопослушные общественники, троллейбусные контролёры и даже учителя военного дела. Не было мелодии, которой не знал бы Леонид Маркович. Если он забывал слова, то на ходу заменял их своими, идущими от души, что придавало эпитетам и образам неповторимый шавинеровский шарм:

«Пусть струится над твоей избушкой тот приветный хлебосольный свет…»

«Ты меня ждёшь, а сама с лейтенантом живёшь…»

«Дети общие и деньги общие у моей жены и у меня…».

Он мог запросто объявить: «А сейчас послушайте песенку из репертуара «Бони М» – и врубить фирменную запись. При этом народ пускался в пляс, пребывая в полной уверенности, что танцует под «Бони М» в исполнении Шифоньера, а не под «Бони М» в исполнении «Бони М».

Лёня был первомакетчиком. Именно он ввёл определение «макет».

…Идея Шифоньера – проста, как колумбово яйцо под майонезом. Свадеб тогда в Харькове было – море. В этом море Лёня высмотрел две мощнейшие волны, стремящиеся друг к другу с бешеной силой. Находчивому Шифоньеру удалось свести две встречные волны в одну. А энергию, полученную от их «схлопывания», – преобразовать в нехилую финансовую прибыль. Две волны элементарного человеческого тщеславия – одна со стороны спроса, другая со стороны предложения – катились навстречу друг другу. Каждый клиент (а клиенты катились со стороны спроса) стремился, чтоб о его свадьбе вспоминали, как о чём-то значительном. Что играл, мол, не какой-то задрипанный голяшник, а целый оркестр. С другой стороны, масса жаждущих артистической славы и дамского внимания студентов, молодых экспедиторов и гардеробщиков мечтала покрасоваться на эстрадных подмостках.

На свадьбу бывший вагоновожатый являлся в сопровождении четырёх «макетов» (так называл Лёня шаромыжников, не умеющих, в отличие от музыканта «до-фа», сыграть – вообще! – ни ноты) и с самопальным своим «дядей Ваней», представлявшим собой помесь аккордеона с электронной барабанной приставкой Псковского радиозавода. Макетам Шифоньер предоставлял пионерский барабан и три сломанные электрогитары, списанные с учёта одним небогатым детским домом. Струны олицетворяла старая обмоточная проволока.

Получив с клиента оговоренную сумму, Лёня расставлял колонки и настраивал свой регентовский усилок. Раздав «макетам» гитары, он щёлкал замками аккордеонного футляра и извлекал своего «дядю Ваню». «Дядя Ваня» вздрагивал и хрипло вскрикивал. Лёня поднимал «дядю» за ремень и надевал на себя через плечо. «Дядя» вис на богатырской Лёниной груди и замирал. Огромной своей пятернёй Лёня поправлял микрофончик, прикрученный к пюпитру, и сходу запевал «Вам 19 лет, у вас своя дорога, вы можете смеяться и шутить…» Дядя же в это время – то растягиваясь, то скукоживаясь, – пыхтел, хрипел, содрогался и плакал под проворными Лёниными пальцами. Отдувались Шифоньер с дядей, конечно, за пятерых. Лжебарабанщик молотил палочками воздух. Лжегитаристы теребили безответную проволоку на гитарах и, стараясь попадать в текст, безмолвно разевали рты. Они имитировали групповой акт звукоисторжения. Чёрные провода, тянувшиеся от гитар к электронному усилителю, были изготовлены изобретательным Лёней из вываренной в смоле бельевой верёвки.

«…А мне возврата нет, я пережил так много, и больно, больно так – в последний раз любить – та-ра-ра-рам…», – продолжал публично изливать душу Шифоньер, роняя слезу на гармазон…

Пипл, очарованный Лёниным пением, свято верил, что перед ним «вышивает» не одинокая гармонь, а солидный музыкальный коллектив. За такой квинтет Лёня брал с клиента квинту, то есть, ровно в пять раз больше, чем если бы выступал один. «Макетам», естественно, денег не платил. И даже грозился снимать с них по трояку – за предоставленный реквизит, хозяйское «Шампанское», бутерброды с икрой и возможность «поторговать» матральниками перед тёлками.

Однажды Лёня лабал пикник – во дворе издательства «Червоный кобзарь» по случаю Дня Победы. Гуляла редакция «Социалистической Харьковщины». А у завотделом новостей Борщёва, оказавшегося на торжестве без супруги, «снесло вдруг башню». И он со всех ног бросился обхаживать практикантку Зиночку, сидевшую на образовании и городской хронике. Они танцевали в обнимку и пили «Стрелецкую» из одного стакана. После очередного совместного глотка Зиночка обожгла ухо Борщёва горячим: «Мы проснёмся на рассвете, мы с тобою вместе встретим день рождения зари…» Борщёв подхватил пассию на руки и посеменил, с этим счастьем, к оркестрантам – дабы те воплотили её девичью мечту в реальный звук.

И тут – как в добром индийском фильме – мужчина узнаёт в барабанщике своего сына! Это была трогательная встреча. Рыдающий отец падает перед сыном на колени и умоляет:

а) ничего не рассказывать мамульке,

б) открыть секрет, когда и где сын успел так натаскаться на барабане.

И сын обещает хранить страшную тайну отца, если тот выделит ему бабки на 2-скоростной японский магнитофон. А заодно сливает папаше информацию, каким макаром лабает вся Лёнина капелла.

Через неделю у Борщёва-младшего появляется стационарный «Sony», а в «Социалистической Харьковщине» – зубодробительный фельетон «Макеты Шавинера».

Лёнины дети приходят из школы в слезах. И он, буквально с колёс, переводит детей на фамилию жены.

Теперь наследники легко окорачивают злопыхательствующих одноклассников: «А мы – не Шавинеры, мы – Лифшицы!».

…Иногда «макеты» входили в раж. Начинались интересные разговоры: «Сделай гитару тише, ты заглушаешь мою». Или: «В ах-Одессе сегодня соляру играю я!».

Всё отдам!

Иногда мечтаешь о чём-то, что тебе не дано, не подвластно, с чем и обращаться-то, по сути, не умеешь. И вдруг подваливает прун – несказанный. И вот оно, счастье – в твоих, можно сказать, руках!

И ты, не способный по-настоящему любить и быть любимым, взлетаешь на почудившуюся тебе вершину. И начинаешь лупить пальцами по безответной трансформаторной проволоке. … Ладно, довольно о «макетах»!

ПЕСНЯМ НАПЕРЕКОР

Вернёмся к Паганини. «Сустав» наш работал на аппаратуре, принадлежавшей Николо. В руководителях он числился только поэтому. Стоил такой комплект не менее трёх штук. Но – песням нашим наперекор – вырастали в Харькове новые жилмассивы. Шла застройка Алексеевки, Салтовки, Новожанова. Масса счастливчиков вселялась в пахнущие свежей краской квартиры. Обойный бизнес шёл в гору. Вскоре, когда заказов у Паганини стало невпроворот, он объявил, что с музыкой завязывает. Вместе с Паганини от нас уходили усилóк, колонки и ревер.

На весь Харьков оставалось два неустроенных бас-гитариста: Черкашин и Сумасбройт. Бывший аспирант института радиоэлектроники Коля Черкашин, уволенный из ресторана «Центральный» (до «Центрального» Коля работал со мной в оркестре Вальсона), в качестве кандидата не рассматривался. Пару лет назад Черкашин был объявлен персоной нон-грата во всех кабаках и обжималовках города Харькова. Оставался только Фима Сумасбройт, которого недавно выгнали из кафе «Колос» – за драку на сцене с вокалистом Ваней Козорезом. Сумасбройт ходил в фирменных джинсах, фирменном ремне и без зубов. Не так давно он посеял по пьянке гитару и вставную челюсть. Зубы Фимке были выбиты значительно раньше – победителем соцсоревнования 1972 года, водителем зерноуборочного комбайна Иваном Перекусидышло – в клубе образцового, трижды ордена Ленина совхоза «Пролетарий Харьковщины», где глупый Фимка рискнул за дешку возлабать на обжималовках.

Фимка тоже был кандидатурой не белой и не пушистой.

СЛУЧАЙ В «ЦЕНТРАЛЬНОМ»

Это произошло в конце семидесятых-вместе-взятых, когда весь советский народ шагал к синим, как чистейшая денатýра, коммунистическим горизонтам. В один из вечеров к оркестру ресторана «Центральный» подошёл невысокий подвыпивший еврей с картофелеобразным носом и распухшим портмоне из крокодиловой кожи. Он протянул музыкантам 25-рублёвую купюру с Лениным и попросил исполнить «Боже, царя храни». Хитрый Моня Бильфорд, руководивший эстрадным ансамблем, башли, конечно, взял, но вместо «Боже…» предложил еврею запрещённые «Семь-сорок» или даже «Хаву Нагилу» – любую композицию на выбор. Еврей продолжал стоять на своём и добавил ещё четвертной, после чего Моня присовокупил к предложенным ранее фрейлехсам – «Плач Израиля» и не менее крамольных «Журавлей» из репертуара Петра Лещенко. Картофеленосый покрутил пальцем у виска и потребовал свой полтинник обратно. Грустный Моня вздохнул, вернул бабки и объявил перерыв. Пьяный еврей отправился к своему столику, где его дожидались 300-граммовый графинчик водки и недоеденная куриная котлета. И тут к картофеленосому подскочил бас-гитарист ансамбля, также находившийся в состоянии алкогольного опьянения. Басист извинился за Моню и заявил, что за такие бабки зашарашит «Боже, царя…» – без ансамбля, «сам, бля, один, бля». И потребовал две ленинские купюры назад. На что картофеленосый вдруг бесстыже заявил, что передумал. И ничего играть уже не нужно. Опешивший от такого вероломства Черкашин («Ах, бля, тебе не нужно?! Тогда получи!») вскочил на эстраду, схватил басовку и, совершенно бесплатно, заделал «Царя» – наглому еврею назло.

Из милицейского протокола от 07.08.1976:

«…Остальные члены преступной вокально-инструментальной группировки в антисоветской агитации не участвовали, так как на данный момент:

1. Губин Александр Викторович (1937, украинец, ф-но), Рубинчик Аркадий Ефимович (1927, русский, гитара) и Рябенко Захар Моисеевич (1946, молдаванин, труба) – согласно свидетельским показаниям швейцара Грищука В.П. – вели в вестибюле ресторана азартную игру в так называемую «коробочку».

2. Бильфорд Мондрус Исаевич (1922, русский, саксофон) и Бильфорд Александр Мондрусович (1943, тоже русский, ударные инструменты) – согласно показаниям официанта Пилюгина Н.Н. – допытывались у гостя из так называемой солнечной Грузии Чантурии Тенгиза Гургеновича, какую песню желает услышать его дама – Кузубова Лариса Алексеевна, работающая в Харьковской областной больнице в должности санитарки.

Гражданин Черкашин Николай Акимович (1950, украинец, бас-гитара) проследовал на сцену в единственном числе и, аккомпанируя себе посредством гитары «Fender Jazz Bass» (произведена в 1971 году в американском штате Алабама) исполнил в микрофон (типа МКЭ-2, ленинградского производства) слова в виде «Боже, царя храни», в тональности, как он сам утверждает, до-бемоль-мажор.

Подписи:

1. Лейтенант Сидько А.В.

2. Член ДНД Промышлянский М.А., институт Тяжпромэлектропроект

3. Член ДНД Помазановский О.А., институт Тяжпромэлектропроект»

Неизвестно, зачем пьяный Коля поведал лейтенанту Сидько про тональность «Боже…». Возможно, просто пудрил менту мозги. А может, надеялся этого жлоба разжалобить. До-бемоль-мажор – тональность капризная, стрёмная (о семи бемолей). Стоит хватануть по киру вместо бемоля бекар – и пиши пропало, парнус летит в тартарары. Не знаю, как у лейтенанта, а у меня лабающий в до-бемоль-мажоре всегда вызывает сострадание. Кстати, ежедневный свой «Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт» мы играли, по моей инициативе, именно в до-бемоль-мажоре…

«ПРАЗДНИКА НЕТ»

…А дальше – мне неслыханно повезло. Пару новелл я отправил в популярный московский еженедельник, редактируемый Назарием Завлитовым, маститым прозаиком и литературным критиком.

Ответ мэтра в мой электронный адрес пришёл с поразительной быстротой:

«Кому: kapelushnik@mail.de

Здравствуй, любимая! Совсем что-то я закрутился, запутался в сроках! Да и жена всё время начеку, короче, тебе объяснять не надо. Давай сделаем так: если можешь по работе, если есть билеты на Москву, то приезжай 15 сентября – на недельку-другую. Только сообщи заранее, а я постараюсь снять квартирку поприличней, а не такую, как последний раз в Домодедове. Мои плечи уже соскучились по твоим ножкам, руки по сисечкам, а мой барсучок – по твоей норке! Жду тебя, Настенька, весь извёлся, измучался, жизни нет! Да и твои разборки с мужем тоже не радуют. А тут ещё у Витальки моего каникулы, нет возможности звонить. Вот и ты не дуйся, а приезжай. А я тебя отъе…ать, как следует, обещаю! Целую, твой Зарик».

ЗАРИК

Контрответ не заставил себя долго ждать:

«Дорогой Зарик! Пишет тебе не Настенька, а Савелий Капелюшник из далёкой Германии. Послание твоё получил. И буду хранить его вечно – в своём израненном сердце и на жёстком диске компа. Ты прав, жизни нет. Изнылся ты весь, перепутал адресочек, нажал не на тот сосочек. Даю тебе шанс выскочить из этой помойки сухим (в письмеце я посылал подборку новелл). А что до твоего телефона, так он мне доподлинно известен, – в чём ты скоро убедишься, когда я позвоню и посекретничаю – или с тобой, или с твоей благоверной. А может, и в какое СМИ писульку твою определю за хорошие бабки. То-то веселья будет! Будь здоров и не кашляй. Жду подборки, как барсучок – норки.

P.S.

1. Высылаю ещё 25 новелл и 72 юмористических стихотворения. Посмотри их, Зарик, обогрей и пристрой.

2. В приложении к сему письму – номер банковского счёта для гонораров ($3 США за строку прозы и $5 за стихотворную строку) и мой адрес, чтобы ты мог высылать авторские экземпляры.

3. Привет Настюхе»

Через две недели Марина обнаружила в нашем почтовом ящике пахнущий типографской краской еженедельник – с двумя моими новеллами и шестью стихотворениями. Публикация была предварена статьёй Завлитова. Из статьи я узнал, что являюсь автором пяти нашумевших романов.

«…На зарубежном литературном небосклоне вспыхнула новая яркая звезда. Это звезда Савелия Капелюшника – писателя, поэта, сатирика. Эмигрантская русская литература, бушующая по углам десятков русскоязычных европейских и американских периодических изданий, приобрела, наконец, в его лице – признанного мастера, живого классика…» – писал мэтр.

Завлитов тиснул меня в четырёх номерах подряд, перечислил за это 7000 дойчмарок – и слетел с поста редактора.

ГЕРР ВОПЛЬ

А вскоре в нашей квартире прогремел телефонный звонок, возвестивший о начале новой эры. Рассыпаясь в комплиментах, редактор «Нордических новостей» Вальдемар Иванович Вопль сообщил, что прочитал – в подборке, которую «дал сам Завлитов», – мои материалы. И что редакция будет не против, если я пожалую ей что-нибудь со своего поэтического плеча.

У меня хватило сил – не разреветься от счастья. И я, не отходя от вырисовывающейся кассы, поинтересовался платёжеспособностью г-на Вопля.

Редактор вздохнул. Платить, как центральное российское СМИ, он, конечно, не сможет. Но 20 дойчмарок за новеллу и 50 пфеннигов за стихотворную строчку – вещь реальная.

Я ответил, что должен подумать, и через несколько дней отправил Воплю небольшую порцию моих стишков на злобу дня. Опубликованы они были мгновенно, и снова – со вступительным словом, в котором редактор представлял меня как «живого классика». А дальше – без пары-тройки моих вещичек не обходился ни один выпуск «Нордических новостей».

Марина уже преподавала математику в реал-шуле. Она с немецкой скрупулёзностью отслеживала публикации и проверяла поступление гонораров. Читать мои опусы Марине было недосуг. К ним она относилась, как нордическая принцесса Софья-Фредерика-Августа Анхальт-Цербтская (впоследствии – Екатерина Великая) к оловянным солдатикам своего блаженного супруга.

РЕАБИЛИТАЦИЯ

После того как я выскользнул из лап своего второго инфаркта, и редкозубый, веснушчатый обер-лейтенант медслужбы бундесвера – герр Рудигер Дуденхоффен – в операционной Кёльнского госпиталя – вскрыл мне циркулярной пилой грудную клетку, а затем увенчал мой остановленный миокард пятью байпасами, изготовленными из артерий, вытащенных из моей правой ноги, прошло одиннадцать лет. С тех пор на вопрос «Welche Staatsangehörigkeit haben Sie?» («Под­данным какого государства вы являетесь?») отвечаю, как истинный сатирик: «Ich habe einen ukrainischen Pass und fünf deutsche Bypasse» («Я имею 1 украинский пас и 5 германских байпасов»).

…Это было в конце июля. Я приходил в себя после операции и заново учился перемещаться на своих двоих – в Боннской реабилитационной клинике. И тут Марине подвернулась путёвка на море, в Испанию. Отличная, двухнедельная, с 12-процентной скидкой за верхний этаж в гостинице и 10-процентной – за группен-тур.

Там, на курорте, Марина познакомилась с немолодой супружес­кой парой из Баден-Бадена – Томой и Костей. Любимая прожужжала мне все уши – какой Костя весёлый, и что с таким мужем – хочется жить, а не вешаться от скуки.

И вот однажды Марине позвонила Тома: они с Костей собираются в наши края. И приезжают в воскресенье – региональным поездом в 13:56.

ХОЗЯЙКЕ НА ЗАМЕТКУ

«Проснуться знаменитым можно только один раз.

На следующее утро могут уже забыть…»

С.К.

…В духовке доходила курица по-президентски. Жена моя, придирчиво вглядываясь в зеркало, наносила на лицо заключительные мазки.

Даже матери не рассказывала Марина, как готовит эту вкуснятину. В тайны своей кухни она не посвящала никого. Однажды Марина пробросилась словцом: «Если женщина хочет, чтобы её любили, в ней должна быть загадка».

Возможно, «в теремах тех высоких» томятся секреты всех моих страданий и непреходящей, изматывающей бодрости.

…Курица по-президентски – это покрытая хрустящей коричневой корочкой птичка, начиненная яблоками и сливами. Да простит читатель автору некоторую смазанность текста, но виной всему эта самая курочка. Стоит лишь упомянуть о ней, и у автора, как у собаки Павлова, начинают течь слюнки…

Название блюду дано автором. Отведав лакомство впервые, он вместе с вожделенным крылышком (а птицу автор ест исключительно руками) едва не отгрыз себе пальцы, – такая это была вкуснотища.

– Волшебница! – сказал автор натрудившейся своей Музе. – Да это же просто «курица по-царски»!

– Тоже мне невидаль, особенно для царя! – забраковала название Муза.

И автор понял: Муза права. Цари ведь с младенчества в роскоши купаются. Царь бы кусочек отщипнул, остальное челяди бы скормил.

– Значит, «по-президентски», – мгновенно исправился автор. – Потому что пальцы себе можно откусить!

В то время президентом России был Борис Ельцин, сын уральского плотника. Голодное детство, продпайковая юность. Колбаса пропащая – Свердловского мясокомбината.

Значит, могли придворные стряпуны изготовить Борису Николаевичу такую жар-птичку, – как только он в Кремль переехал. Конечно же, «курица по-президентски»! Тем более что у президента на руке пальцев не хватало…

– Сева, ты страшный человек! – вновь услышал автор от Музы.

КОСТЯ

…Встречать гостей было поручено мне.

Поезд пришёл точно по расписанию. Народу сошло совсем немного. Константин оказался гиперактивным остряком, «агрегатом непрерывного травления» – как сказали бы в Металлпроме. Увидев меня, он закричал:

– Мы мирные люди, но наш бронепоезд – стоит на запáсном пути!

И указал на вагон, из которого только что вышел.

– Как доехали? – был мой вопрос.

– Ехали на тройке с бубенцами, а вдали мерцали огоньки! – мгновенно отреагировал Костя.

– Спасибо, доехали отлично, – улыбнулась Тамара. И спросила:

– А где Маринка?

– Калинка-Маринка-малинка моя! – пропел остроумец.

– Курицу жарит, – незатейливо отвечал я.

– Курица, курица, курица родная – мясоедовская курица моя! – тотчас же выдал Константин.

– Ну и напрасно – сказала Тома. – Лучше бы с нами прогулялась.

– А я гуляю, а я хмелею, и на себя капусту тратить не жалею! – отозвался острослов частушкой из Вилли Токарева.

Мы вышли из стеклянно-шиферной холобуды ифгаузеновского вокзала.

– Надо ехать или идти? – спросила Тамара.

– Мы поедем на трамвае, – ответил я.

– Мы поедем на трамвае, на оленях утром ранним, – подхватил тут же Константин. – И отчаянно ворвёмся в наш родной немецкий дом! Эгей!..

Подошла «шестёрка». Мы сели и поехали вдоль Рейна. «Мы с тобой два берега у одной реки…» – пропел арию неиндийский гость. Затем колея нырнула под землю, в вагоне включился свет («Пусть всегда будет солнце, пусть всегда небо, пусть всегда будет Тома, пусть всегда буду я!»). Трамвай затормозил и – под «Постой, паровоз, не стучите, колёса!» – остановился.

«Devora-Platz, nächster Halt Antoniusstraße», – сообщил динамик.

– Хер шпацирен дойче официрен! – отозвался Константин…

Гость острил всю дорогу. 

…Когда мы заходили в квартиру, взгляд его впился в дверную табличку. На табличке значилось: «Marine Kogan und Sawelyy Kapeluschnik».

– Вы с Мариной на разных фамилиях? – удивился Костя, перейдя неожиданно на прозу.

– Да, – ответил я.

– И ты – Савелий Капелюшник?!

– Он самый.

– Я к тому, что есть такой юморист. В «Нордических новостях» печатается. Получается, твой тёзка, двойной, – констатировал Константин.

– Это я юморист, – задыхаясь от гордости, пробухтел я.

– Ах, ты тоже пишешь? Нет, то – известный мужик. Это он написал: «Говорят, что Диоген стырил где-то автоген». Или, например, такое: «Извращенец-балерун сильно хочет в Камерун»! – рассмеялся Костя, победно взглянув на меня. – Ты тоже так умеешь?

Я начал раздуваться, как воздушный шар. Казалось – вот-вот, и оторвусь от земли.

Константин поддавал жару:

– Знает каждый футуролог: вскоре ждёт его уролог!

– Перестройщик-перестро, обещал ты нам пестрó!

– Позарастали разные штучки – там, где гуляли милого ручки!

Тамара внимала мужу и сияла.

И тут я начал сдуваться, как проколотая велосипедная шина. С одной стороны, стало стыдно, что сочинял такую хрень. С другой, я чувствовал себя полнейшим ничтожеством по сравнению с этим искромётным остроумцем.

Из кухни к гостям вышла Марина. Начались объятия. Костины острóты про извращенца-балеруна и «милого ручки» ей, судя по всему, понравились. Марина и не подозревала, что автор острот – её муж.

Сели за стол.

– Что ж ты, кайф мне стопоря, не предложишь стопаря? – продолжал программу Костя. – Это тоже, между прочим, твой тёзка сочинил!

После четвёртой рюмки – мои стишата, опубликованные в «Новостях», посыпались из Кости, как из дед-морозовского мешка:

– Как у нашего главкома: штука баксов – глаукома!

– Это правда, что де Ниро ест котлеты без гарнира?!

– А вчерашний винегрет мне на ужин разогрет?

– Пьяный в доску трансвестит расстегнулся и свистит!

– Говорят, что Анна Вески постирала занавески!..

– Шéрлок Холмс на оверлоке прострочил себе молоки!

– Это что там за счастливчик с Деми Мур срывает лифчик?

– Знал ли Даниэль Дефо, что Европу ждёт дефолт?

– Поначалу эмигранты к местным харям толерантны…

– Даже у Тутанхамона в спальне не было ОМОН’а!

– Стройка вам – не Мексика, здесь иная лексика!

– Перед мерсом старый ЗИЛ очень мерзко лебезил.

– Позовите Толика со второго столика!

Затаив дыхание, сидел я за столом, боясь спугнуть благовестного этого соловья.

– Молодец. Таким нужно быть, – кивая на Костю, шептала мне Марина.

ДЕЛЬ’АМОРЕ

«Молодец, таким нужно быть», – это у Марины от тёщи.

…Белла Аркадьевна смотрит сериал о сицилийской мафии.

Дель’Аморе – молодой брутальный атлет со шрамом через всю щеку – появляется в квартире банкира Ди Джакомо, рыхлого слизняка с трясущимися руками.

– Я выполнил твой заказ, Джакомо, – говорит бандит банкиру. – Я прикончил твоего конкурента Сильвестро, который хотел прибрать к рукам безналичный кредит на покупку биржевых акций. Я забил его, как антилопу – пятью выстрелами в упор, когда он выходил из своего бронированного джипа, чтобы пересесть в вертолёт. Он околел на месте и больше не представляет для тебя угрозы. Заодно мне пришлось отправить к праотцам его шофёра и трёх ни в чём не повинных парней из личной охраны. Теперь ты должен сделать то, что обещал. Рассчитайся со мной, Джакомо.

– Я готов с тобой рассчитаться, Дель’Аморе, – отвечает банкир бандиту. – Но как ты докажешь, что этого спрута больше нет? Я привык платить за дела, а не за слова.

Дель’Аморе хватает с журнального столика дистанционный пульт и включает телевизор. Вспыхивает взволнованное лицо дикторши:

– Только что на частном аэродроме «Анталия» был убит председатель совета директоров банка «Козинни» Сильвестро Милош. Он был расстрелян пятью выстрелами в упор из револьвера с глушителем. Убиты также три телохранителя и личный шофёр Сильвестро Милоша. Убийца скрылся, прихватив с собой 17 миллионов долларов, находившихся в джипе Сильвестро. Полиция ведёт расследование по горячим следам…

– Ты не удержался, чтоб не хапнуть 17 миллионов! Теперь тебя вычислят именно по ним! – кричит слизняк вне себя от ярости. – И у тебя, дурака, ещё хватило ума припереться ко мне за несчастными десятью тысячами?!

– Да. Мне хватило на это ума, – говорит Дель’Аморе и выхватывает из кармана револьвер. – Гони монету, Джакомо!

– Конечно, конечно. Сейчас я выпишу чек, – лепечет перепуганный банкир.

– Никаких чеков! Гони наличные, ублюдок!

– У меня нет ни цента наличными.

– Ах, у тебя нет ни цента?! Тогда поговорим по-другому! – Дель’Аморе хватает банкира за горло и начинает душить.

– Ах! Ох! Ах! Пусти! – хрипит банкир. – Я дам тебе наличные…

Бандит разжимает руки. Слизняк ковыляет к сейфу. Набирает код. Толстая металлическая дверца медленно открывается. Раздаётся хлопок. Банкир падает замертво. Белоснежный ковёр окрашивается кровью. Ловким движением руки убийца обрывает бархатную портьеру. Освобождает сейф от аккуратных пачек долларов, выгребает жменю брильянтовых колье и кипу ценных бумаг. Ссыпает всё в портьеру. Появляются титры: «В тот день в сейфе Ди Джакомо находилась почти половина его состояния – $250 000 000».

Дель’Аморе вгоняет ещё одну пулю в голову банкира и, дунув на дуло револьвера, покидает осиротевшую квартиру. Выйдя из подъезда, злодей с чёрным узлом за плечами – исчезает под покровом ночи. «Сегодня мне будет, чем порадовать мою Джулию!» – доносится из темноты его ликующий шёпот.

Белла Аркадьевна в восторге: «Молодец! Таким нужно быть!».

 Рисунки Ольги Чикиной