Переводы

Маша Калеко родилась 7 июня 1907 года в городе Шидлове (Галиция, бывшая Дунайская Монархия; ныне эта местность называется Грцанов (Chrzanow) и находится на территории Польши).
 

Родители Маши – евреи по национальности, но разной гражданской принадлежности: отец – из России, мать – из тогдашней еще Австро-Венгрии.

Позднее Маша сознательно умалчивала о своем происхождении, т.к. в тех сложных политических условиях от выходцев из Галиции могли отвернуться все без исключения жители Западной Европы.

Первая мировая война забросила семью в Марбург; отец Маши был интернирован вместе с другими русскими. Так, эмигрировав еще ребенком, Маша нашла в лице Берлина город, который могла бы считать своей родиной.

Окончив школу и поступив на работу в бюро, Маша оказалась среди так называемых «маленьких людей»: служащих, продавцов кондитерских магазинов, мелких чиновников. Продолжая писать стихи, она идентифицирует себя с ними, разделяя их рядовую жизнь.

Стихи Маши Калеко, самобытные и несентиментальные, после первых же публикаций сделали ее популярной. В этих стихах: личный протест против «закамуфлированности» жизни, ее внешней непроницаемости, и одновременно удивительная способность адаптироваться в трудных условиях существования.

Когда руководитель одной крупной газеты пригласил Машу с целью знакомства с поэтессой, он, встретившись с нею в кабинете редакции, решил, что девушка просто ошиблась дверью, – так молодо она выглядела.

Стихи Маши Калеко – о любви и расставании, о переполняющей сердце тоске и об одиночестве, они отражают личный жизненный опыт поэтессы.

Чувства – против черствости и скептицизма, чувства человека, вооруженного лишь недремлющим взглядом на бытовые ситуации, на людей внутри этих ситуаций…

Маша принимала жизнь такой, какова она есть, твердо зная: достаточно лишь жить на этом свете, чтобы любить, излучать любовь для каждого дня, для каждого часа.

В 1938 году поэтесса покинула Германию. В этом году распался ее брак с филологом по образованию С. Калеко, и она эммигрировала со своим вторым мужем (Шемио Винавером) и маленьким сыном Стевеном в Соединенные Штаты Америки.

Стихи к Шемио
Я И ТЫ

Мы были просто парой: Я и Ты.
Любили так, как только я и ты…
Встречались утром при любой погоде.
Единственным был каждый в своем роде.
Мы были просто парой: ты да я.
На сорок лет Ты – мой, а Я – твоя.
Любили мы и в радости, и в горе.
Мы создали супружество, не споря.
Мы были, словно облако и ветер.
Мы были «Ты» и «Я» на этом свете.
Все потому, что чувства не обманут:
Единственные множеством не станут.

Такие поэты как Б. Брехт, Иоганес Р. Бехер, Анна Зегерс, Алекс Веддинг и многие другие, были твердо убеждены, что Гитлер падет, и они снова приедут на Родину – в Германию. У этих поэтов было место, куда они могли вернуться. Для Маши все выглядело по-иному. В силу многих причин она не могла принять решения заранее. Она ощущала вынужденный отъезд как изгнание, как неотвратимый удар судьбы и душа ее была смертельно ранена чувством тоски и тревоги, а также потерей связи с родной языковой средой. Вполне понятно: поэзия возникает как явление только из глубокого источника родной Речи.

Составитель статьи к 90-летию со дня рождения Маши Калеко («Kulturspiegel»,июнь 1997 №9) приводит высказывание Артура Костлера:

«Культура – это остров. Он тесно связан с соседствующими островами, но может лишь на свой лад переживать трагедию и на свой лад веселиться».

До 1962 года остается Маша со своей семьей в Америке, потом она из любви к мужу уезжает с ним на постоянное место жительства в Израиль. Только там надеется Шемио реализовать дело своей жизни: он профессиональный композитор классической музыки. Но Маша в Израиле, так же как и в Америке, остается никому не известной поэтессой.

В 1968 году в Нью-Йорке внезапно умирает ее сын Стевен в возрасте 30-ти лет. А спустя пять лет, в 1973 году от продолжительной болезни и муж Шемио. Горе и одиночество Маши безутешны. Она крайне редко выходит за пределы своей квартиры…

В 1974 году Маша получает приглашение переехать в Берлин. Она очень робко обыгрывает в мыслях эту возможность, пытается представить себе переезд, свое будущее жилище там, куда уже однажды забрасывала ее судьба.

Однако, смерть освободила Машу от принятия решения. 21 января 1975 года в первые утренние часы Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха (Швейцария). Она умерла в утешительной уверенности, что путь человека не ограничивается его физической смертью.

В том, что Маша Калеко и ее стихи не забыты, не в последнюю очередь заслуга ее подруги из Швейцарии Гизелы Цох-Вестфаль, ей особая благодарность – за бережное хранение поэтического наследия Маши и помощь в составлении публикуемых материалов.

Вольный перевод статьи с немецкого Марины Гершенович –

по тексту Шарлотты Вассер опубликованному на страницах «Kulturspiegel» – 1997 год, июнь,

newca.com

Маша Калеко. Письмо в никуда

Я посылаю письмо в весну, письмо кому-то, кого, вероятно, не существует. Бумага, которую я исписываю прямыми латинскими буквами, совсем не изысканная. А ведь я могу припомнить время, когда отсылала безукоризненные в почтовом отношении письма...

Я не принадлежу к тем, у кого всегда наготове так называемые «чувства». Однако же всё началось с букета жёлтых примул. Вы, наверное, посмеётесь, если я расскажу, что тот весенний день начался солнечными лучами, голубизной неба и прочими мелкими атрибутами, и что только поздним вечером, когда я выглянула из моей комнаты в темнеющий колодец двора, я встретила весну. Я стояла у окна, день незаметно уходил, и несколько жалких световых пятен, остатков заходящего солнца, лежали рассеявшись на земле. Помню, что у меня была весенняя головная боль, я высунула голову из окна – не то чтобы, кроме воздуха, я хотела глотнуть «вечернее настроение» или такого рода «впечатлений», нет, я получила в предыдущие дни достаточно впечатлений… Я точно помню, что спокойно приняла к сведению серебряное порхание первой бабочки над решёткой балкона. Я стояла одна в вечерней тишине моей комнатки и прислушивалась ко двору внизу. Скрип дверей, отзвуки шагов. Широко распахиваются окна, звенят тарелки за гардинами, с которыми играет ветер, время ужина. В выходящей на улицу части дома и в боковых флигелях бодрые семейки идут, согласно программе, к ужину. Двигаются туда и сюда стулья, звенят ложки, из открытого окна вылетает  полфразы. Ещё не наступила ночь, солнце не совсем зашло, но и луна пока не появилась. Бодрые семейки уже включили электричество – они не хотят нарушать их порядок и не любят небрежную полутемноту… Вечер был как тысячи других вечеров, совершенно обычный весенний вечер, массовый продукт дневной фабрики господа Бога, и Он при его изготовлении, конечно, не думал, что этот смехотворный экземпляр Его продукции станет для какой-то бездельницы там внизу началом весны.

Предыдущие дни я совсем не заметила, они просто прошли мимо меня. Безоблачное небо, тепло и свет – исполнение моих голодных зимних фантазий – всё это я не восприняла. Но теперь, когда день клонился к вечеру, когда тяжесть нависающих домов во дворе и скудная пара квадратных метров неба легли на моё сердце, теперь я проснулась. И вышло наружу всё, что я в последние недели запихала в самый дальний ящичек моей души…

Я не помню, щебетали ли тем вечером птички в парке – наверное, но я их не слышала. Но когда какой-то ребёнок своим трогательным тоненьким голоском запел простенькую короткую уличную песенку, на меня нашла бесконечная печаль. Я почувствовала себя отринутой и покинутой… Все это пронизало меня, как будто снова хотело поселиться во мне.

Нет, сказала я себе, одна с моими голыми стенами и мебелью, нет, сказала я с вызовом. Это было смешно, но и раньше так тоже начиналось. Значит, оно пришло опять. Последние недели проползли мимо меня, да и последний год тоже. Всё было впустую. То, что я делала, я могла бы не делать, и наоборот, то, что я оставила в стороне, я должна была бы сделать. Всё в прошлом...

Вот так сообщила о себе весна. Как будто кто-то объявил: «Весна!». Безутешная остановка на пути в следующий год...

Таким был этот вечер. Его нельзя просто так вырвать из календаря, так как не существует таблеток против боли в нашей душе.

Но сегодня... если сегодняшним утром я вырвала листок из моего старого серого с мраморными разводами школьного дневника с белой наклейкой «Тетрадь для сочинений» для того, чтобы написать письмо, то это ничто иное, как игра весеннего утра. Сегодня может даже случиться, что я начну петь от восторга – от сплошных ярких солнечных бликов на линованной бумаге и на моих старых обоях. Я не могу умолчать, что утром тихо улыбнулась первой сирени на чужом балконе, как будто предыдущие вечера навсегда ушли в прошлое, далеко-далеко от берега, куда меня выбросил этот день. И не исключено, что я надену сегодня отчаянное летнее платье, причём просто для себя самой. Кто знает, если я этим вечером подойду к окну, не пронесётся ли через мою голову мысль о лете, о голубых озёрах и об отдыхе под цветущими деревьями.

Да, вот такой сегодня день.

Всё утро я почти и не думала о каком-то определенном письме. Ранним утром кто-то даже прислал мне свежий букет жёлтых примул, и я не подумала спросить, от кого он. Хотя...

Я посылаю письмо в мир, письмо кому-то, кто, наверное, вовсе не думает обо мне. Но я хочу передать ему привет, из-за его вечеров, когда он стоит у окна перед мрачными дворовыми колодцами, из-за первой сирени, цветущей для него на чужом балконе. Для него я царапаю мои тонкие буквы на последнем листе той школьной тетрадки, которая когда-то приняла мысли ухоженного ребёнка, ребёнка, который не стал счастливым, но стал взрослым.

Я посылаю это письмо кому-то, о ком я так и не знаю, встречалась ли с ним когда-нибудь...

Перевод с немецкого

Бернхард Хайльман, Михаил Шнейдерманн,

г. Кельн