Встреча для вас
Вероника ДОЛИНА
|
Вероника Долина родилась 2 января 1956 года в Москве, в семье авиаконструктора Аркадия Яковлевича Фишера и врача Людмилы Александровны Долиной. Дед по материнской линии, выходец из бессарабского местечка Вад-Рашков, участвовал в Гражданской войне в составе кавалерийской бригады Г. И. Котовского, затем был комиссаром Одесского артиллерийского училища. Брат — Александр Аркадьевич Долин — переводчик художественной литературы с японского языка. Училась в одном классе с Егором Гайдаром. Окончила музыкальную школу.
В 1979 году окончила Московский государственный педагогический институт им. В. И. Ленина, получив профессию учителя французского языка. Некоторое время работала в библиотеке, затем — в редакции специализированного журнала.
С 1971 года Долина начала писать песни и исполнять их, аккомпанируя себе на шестиструнной гитаре. К большинству своих песен Долина сама написала стихи и музыку, есть также песни на стихи Ю. Мориц и песни, написанные в соавторстве с А. Сухановым. С середины 1970-х Долина активно участвовала в жизни сообщества московского КСП, хотя значительная часть сообщества (особенно поначалу) критически относилась к «острой» творческой манере и подчёркнуто женской тематике её песен.
Как и у многих других бардов, регулярные публикации произведений у Вероники Долиной начались в эпоху перестройки. В 1986 году у неё выходит первый диск, вскоре — второй (тираж более 1 млн). В 1987 году она становится членом Комитета московских драматургов. В том же году у неё в Париже выходит первый сборник стихов.
В 1989 году фирма «Мелодия» издала компакт-диск Вероники Долиной «Элитарные штучки». На сегодняшний день у Долиной выпущено более 10 сборников стихов, 9 виниловых дисков, более 20 компакт-дисков.
В 2005 году была присуждена литературная премия «Венец». |
* * *
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, –
Всех видов и мастей.
И, гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних – отцов семейства,
Других – совсем юнцов.
Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда –
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда.
Мудрец научит дурака,
Как надо жить наверняка.
Дурак пускай научит брата
Вкушать, как жизнь сладка.
Сестра-простушка учит прясть.
Сестра-воровка учит красть.
Сестра-монашка их научит
Молиться, чтобы не пропасть.
Когда б я сделалась стара,
Вокруг накрытого стола
Всю дюжину моих потомков
Однажды б собрала.
Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад!
И то, что этим братья схожи,
Дороже во сто крат.
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила –
Всех видов и мастей.
Средневековый диалог
Как Ваша Светлость поживает?
Как Ваша Светлость почивает?
О чем она переживает,
Достаточно ли ей светло?
– Ах, худо, друг мой, очень худо!
Мы все надеялись на чудо,
А чуда что-то нет покуда,
А чуда не произошло.
Что Вашу Светлость удручает?
Что Вашу Светлость огорчает?
Что Вашу Светлость омрачает?
Вас любит люд и чтит ваш двор.
– У черни – что же за любови?
Всё время вилы наготове.
А двор – прости меня на слове, –
Что ни сеньор – дурак и вор.
У вас, мой герцог, ностальгия,
Но вас утешит герцогиня!
Она ведь верная подруга.
Ваш брак, я слышал, удался?
– Мой друг, мы с вами с детства близки.
Скажу вам, женщины так низки!
Супруга мне уж не подруга,
И с ней живет округа вся.
Не нанося стране урона,
Я отрекаюсь, друг, от трона.
Кому нужна моя корона?
А жизнь моя, скажи, кому?
Какой тебе я к чёрту Светлость?
Долой и чопорность и светскость!
Пойдём-ка лопать макароны,
В ту симпатичную корчму!
Как Ваша Светлость поживает?
Как Ваша Светлость почивает?
О чем она переживает,
Достаточно ли ей светло?
– Ах, худо, друг мой, очень худо!
Мы все надеялись на чудо,
А чуда – так и нет покуда,
А чуда не произошло...
* * *
Не пускайте поэта в Париж!
Пошумит, почудит – не поедет.
Он поедет туда, говоришь, –
Он давно этим бредит.
Не пускайте поэта в Париж!
Там нельзя оставаться.
Он поедет туда, говоришь, –
Не впервой расставаться.
Не пускайте поэта в Париж!
Он поедет, простудится – сляжет.
Кто ему слово доброе скажет?
Кто же тут говорил, говоришь.
А пройдут лихорадка и жар –
Загрустит еще пуще:
Где ты, старый московский бульвар?
Как там бронзовый Пушкин?
Он такое, поэт, существо, –
Он заблудится, как в лабиринте.
Не берите с собою его.
Не берите его, не берите!
Он пойдёт, запахнувши пальто.
Как ребенок в лесу, оглядится.
Ну и что, говоришь, ну и что?
Он бы мог и в Москве заблудиться.
Все равно где ни жить, говоришь.
Что поймет, говоришь, не осудит.
Не пускайте поэта в Париж!
Он там все позабудет.
Все равно где ни лечь, говоришь,
Под плитой да под гомоном птичьим.
Не пустили б поэта в Париж –
Он лежал бы на Новодевичьем.
Была ещё одна вдова...
Посвящается Люсе
Была ещё одна вдова.
О ней забыли.
Ну, может, вспомнили едва,
Как гроб забили.
Она жила невдалеке,
А шла в сторонке.
Был уголок в её руке
От похоронки.
Она привыкла и смогла
С другим быть рядом.
Она давно уже жила
Иным укладом.
Но день июльский – стынет кровь,
Какой морозный.
Кому бессмертную любовь
В наш век бесслёзный?
Его отбросило волной –
Её прибило.
Она была его женой,
Она любила.
Не приближаясь, стороной
Идет по кромке.
По самой кромке от взрывной
Его воронки.
Была ещё одна вдова
В толпе гудящей.
Любовь имеет все права
Быть настоящей.
Друзья, сватья и кумовья –
Не на черта ли?
А ей остались сыновья
С его чертами.
1981
* * *
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день!
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьём.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживём!
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть…
И будет трава расти,
А в доме – топиться печь.
И, Господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать.
Ну хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…
* * *
О, женщина, летающая трудно!
Лицо твое светло, жилище скудно.
На улице темно, но многолюдно.
Ты смотришься в оконное стекло.
О, женщина, глядящая тоскливо!
Мужчина нехорош, дитя сопливо...
Часы на кухне тикают сонливо –
Неужто твоё время истекло?
О, женщина, чьи крылья не жалели!
Они намокли и отяжелели...
Ты тащишь их с натугой еле-еле,
Ты сбросить хочешь их к его ногам...
Но погоди бросать еще, чудачка, –
Окончится твоя земная спячка;
О, погоди, кухарка, нянька, прачка -
Ты полетишь к сладчайшим берегам!
Ты полетишь над домом и над дымом,
Ты полетишь над Прагой и над Римом.
И тот еще окажется счастливым,
Кто издали приметит твой полёт...
Пусть в комнатке твоей сегодня душно,
Запомни – ты прекрасна, ты воздушна,
Ты только струям воздуха послушна –
Не бойся, всё с тобой произойдёт!
Не боюсь ни беды, ни покоя,
Ни тоскливого зимнего дня,
Но меня посетило такое,
Что всёрьёз испугало меня.
Я проснулась от этого крика,
Но покойно дышала семья.
«Вероника, – кричат, – Вероника,
Я последняя песня твоя».
«Что ты хочешь, – я тихо сказала, –
Видишь, муж мой уснул и дитя,
Я сама на работе устала.
Кто ты есть? Говори не шутя!»
Но ни блика, ни светлого лика,
И вокруг темноты полынья.
«Вероника, – зовут, – Вероника,
Я последняя песня твоя».
Что ж ты кружишь ночною совою?
Разве ты надо мною судья?
Я останусь самою собою,
Слышишь, глупая песня моя!
Я немного сутулюсь от груза,
Но о жизни иной не скорблю,
О моя одичавшая муза,
Я любила тебя и люблю.
Но ничто не возникло из мрака,
И за светом пошла я к окну,
А во тьме заворчала собака:
Я мешала собачьему сну.
И в меня совершенство проникло
И погладило тихо плечо,
«Вероника, – шепча, – Вероника,
Я побуду с тобою ещё».
* * *
И вот уже вхожу в такую реку,
Что самый дальний берег омывает,
Где человек прощает человеку
Любую боль, которая бывает.
Пускай река всему меня научит,
Пока плыву по этой самой глади,
Где человека человек не мучит,
Не может мучить человека ради.
Хотя б коснуться берега такого,
Который мог покуда только сниться,
Где человек не мучает другого,
А только сам трепещет и казнится.
И ни челна, ни утлого ковчега,
Волна речная берег предвещает,
Где человек прощает человека,
Где человека человек прощает.
Когда все будет лучше, боже мой?
Когда вернемся с радостью домой,
прольем слезу, опустошим флакон?
А прежде не мечтали о таком.
Мечтали рвать да изо всех когтей.
А вот уж – глядь, проклятых новостей
стоит стена – и воет, и ревет...
Уже никто и в гости не зовет.
Зачем в гостях мы, со своей чумой?
Когда ж иначе будет, боже мой...
* * *
В ком что-то несуразное болит, в ком теплится обычная душонка – езжай скорей сюда, космополит. Такой уж день. То Праздник индюшонка. Съезжаются фургончики с утра – вся область тут, на то мы и столица. Не Тур-де-Франс, он вообще мура, а зверь домашний призван веселиться. И голубя, и кролика лицо, и нежный дух трехдневного утенка... Я б написала богу письмецо, да все боюсь, что напишу не тонко. А петуха честнейшие глаза – все ждет-пождет, но чувствую, дождется. И наконец, индюшек голоса – курлы-курлы, а к Рождеству – придется. Купи себе дружка, пришла пора. Купи, не жмоться, дурень-обыватель. Он будет брат тебе или сестра, он не игра. а духа воспитатель. Когда придет назначенный момент, ты будешь принужден принять решенье – он выступит что твой интеллигент. Он знает все про жертвоприношенье. Да, у детей счастливые глаза. Полны зверья картонные коробки. Не знаю, сколько верят в чудеса – но дружелюбны, веселы, не робки...
* * *
Сегодня папин день. Как я живу? Как десять лет назад я не реву, не вою, не воюю, не тираню себя давно, да даже и не раню, не мучаю как прежде, не казню, глотая слезы, десять раз на дню. Где я теперь живу? В далеких селах, где не слыхать его шагов веселых – а он любил войти, вертя ключи, как утром входят первые лучи... Он нес орехи, горстку чернослива и улыбался чуть ли не счастливо... Вот есть малыш, вот, слава богу, дед. Не будет деда – и большой привет. С кем я теперь? Да только со стихами. Как с папоротниками, лопухами, что выросли на даче под Москвой, где ходит папа мой, всегда живой.
* * *
Приехала. Подобие кадавра. Фактически начавший пахнуть труп. Но только увидала трубы Гавра – как будто услыхала голос труб. Купалась. В нашем Маншике холодном. Бодрит и промывает как стекло. А люди в этом климате свободном скорей винишко ценят чем тепло. Легла в песок. Омоны, чрезвычайки – все-все уплыли, вот какой заскок. Затопали вблизи ногами чайки. Похоже, все ж испортил их Хичкок. Встряхнулась. Вновь свободу возлюбила. Оделась и поехала домой. У дома сбила голубя-дебила. Хичкок и только, разлюбимый мой.
* * *
Не верится – но август посередке разрезан как порядочный арбуз. Ничем мы не поможем нашей лодке. Расстрелян наш еврейский профсоюз. Драконьи яйца, зубы крокодила. Я в маленьком музейчике стою. Так вышло, что еще не заходила я в эту мезозойскую семью. Давненько тут паслись все эти морды. Друг друга жрали что ли, не пойму. И ставили небось, свои рекорды. Не Каа, не Тортилы, не Муму. Кто где кого умял – не очень ясно. Возможно, разберется молодежь. Но Франция с тех пор живет прекрасно. Хоть есть, конечно, небольшой галдеж. Тиранозавры были наши боги. Они-то и остались, ей же ей. А вот в Европе палеонтологи давно забрали косточки в музей.
* * *
В те невозможные, в те древние поры была я школьницей, одетой в «Детском мире». Балладу «Три незрячие сестры» я сочинила – уже или шире... Объемистая книжечка была, а школьница – как говорят, былинка. Но книжечка упала со стола и оказалась книгой Метерлинка. Вот именно не пьесы, а стихи – простые,мы таких и не встречали. Не так-то дети слепы и глухи. Но Метерлинк – пойди найди вначале...
* * *
...Не думать о Москве, как о кошмаре.
Ведь не сказать, чтоб жизнь не удалась?...
Сегодня я по маленькой фуаре,
То бишь, по барахолочке прошлась.
Не так уж дивно подивилась хламу,
Не то чтоб закусила удила –
Но где картинку поскребла, где раму –
Да вроде и в музее побыла.
Потрогала стаканчики потоньше,
Керамики старалась избежать.
Так вот какой он, господи, покой же!
Здесь можно жить, стихи писать, дышать.
Да вот и ящичек хрустальных пробок –
Я тут пасусь который год подряд.
Не будь наглец, не будь и слишком робок –
Пристроишь к горлу эту пробку, брат.
Нашли ребенку зеркальце и мишку.
Сказали, как положено, мерси.
И скромно побрели к себе в домишку,
Понурясь, как ведется на Руси.
* * *
Сегодня мотались в столицу департамента Кальвадос. Вся Москва-то летает в Ниццу, целует ее взасос... А мы – тихонько, легонько поехали по косой – да и приехали только с утреннею росой... Это значит – что были в полдень. Когда истинный-то француз – полдень празднует как господень, как души и тела союз.... Он заказывает салатик. Он берет себе минераль. Он – полуденных снов фанатик. Тут концепция и мораль. Ровно в полдень наступит бденье. Остановятся все дела. Каждый полдень – как день рожденья. Не традиция, а скала. Поколенье за поколеньем – все разламывают багет, с тихой нежностью, с сожаленьем, что закончится их обед... С очевидною неохотой – грустно платят счета у касс... Так полдня пройдут за работой. Я сейчас завершу рассказ. Мы зачем мотались в столицу департамента Кальвадос? Пообедать? Повеселиться? Я отвечу тебе всерьез. Человек человеком понят, полноценен, почти крылат – если двое садятся в полдень – и совместно едят салат.