Литературная страница
Алла Калмыкова
Родилась в 1947 г. в Москве. Окончила педагогический институт, три года учительствовала на Крайнем Севере, в заполярном якутском посёлке. Вернувшись в Москву, работала редактором в издательстве «Русский язык», с 1991 по 2008 г. – в независимом христианском журнале «Истина и Жизнь» (журнал «Истина и жизнь» – экуменический, меневский, во многом даже светский и – просто умный, интеллигентный). Перевела с польского две книги Папы Иоанна Павла II: «Переступить порог надежды» и «Римский триптих». Автор сборника стихов «День Марфы», пьес «Зелёное знамя надежды. Страницы жизни и бессмертия Януша Корчака» и «Пожалуйста, живи!», поставленных Театром детей «Тимур» (г. Харьков, Украина). |
Стихи
* * *
И. Бродскому
Так далёк, что не выпало ни одного
шанса даже на посмертную встречу,
и ни снов, ни отзвуков – ничего,
сколько мерзлоту ни продышивай речью,
бормотаньем бессвязным, затасканными до дыр,
как детдомовские башмаки, словами
без корней: пур-га, ка-юк, щур-бул-дыр
(хоть последнее, к счастью, стряслось не с нами).
Но нашли друг друга свеча и свеча –
да, твоя, та самая, где гроздья и листья, –
с этой вот, в жестянке, – из-за плеча
твоего мне в окно смотрит морда лисья.
И уж вовсе наперекор языку
и дневному смыслу (что невозможно)
мой якутский наслег, где я волоку
трудовую повинность жизни безбожной,
и твоё изгнание – за рекой,
за горой, за тундрой (лишь ураганный
ветр домчит), за волчьей ночной тоской –
Норенская аукнулась с моей Нораганой.
Таас-харгы, по-русски сказать – Тумат*,
не прибавил росту мне ни на волос…
Я о том, что тогда не сошла с ума,
потому что слышала – слышу – твой голос.
___________
* Норагана, Таас-Харгы (Тумат) – названия посёлков в Якутии.
* * *
В России оглохшей, где человека не слышат,
даже когда бедолага криком кричит,
всяк, взыскующий смысла, стихами пишет,
а кто не пишет – стиснув зубы, молчит.
В России расхристанной, где номерные знаки
и кабаки святою водой кропят,
нет ничего надёжней клочка бумаги,
бессонной совестью исчёрканного второпях.
Вторя рваному ритму сердечных ударов,
лицо юрода к немому небу задрав,
душу спасает рифмой Славка Макаров,
ибо иных отнюдь не имеет прав.
И, на лучшие годы лагерями ограблен
и переплавлен – до чистого серебра,
над Славкиными прозреньями плачет Борис Чичибабин –
всякому правдолюбцу единокровный брат.
Да будут благословенны безвестные графоманы,
чьи голоса охрипшие не годятся для од,
не ждущие славы, тем паче – небесной манны,
но знающие нутром: они-то и есть народ.
СЫНУ
Сердцем знаю: был бы ты здоров,
выла бы в степи седой волчицей,
не сумев солгать и откупиться
от военкоматских докторов.
Господи, спаси-убереги
тех, кого смело и поглотило,
на кого молитвы не хватило
у села чужого Атаги...
Вопрос – ответ
…Да как же так? Один рябой
и сухорукий параноик
смог уморить народ живой?
Один – и всех? Проснись, историк!
И разуметь перестаёт
мой ум, догадкой изумлённый,
что сам себя сгубил народ:
доносов – сорок миллионов
в архивах*! Не по одному
сексоту, суке, вертухаю –
на каждого «врага». Страну,
ту, по которой я вздыхаю,
в распыл пустили. И она –
как бы шагреневая кожа –
и неприглядна, и темна,
до отвращенья не похожа
на ту, какою быть должна.
А вот военных славных лет
картинка – Коля Арронет
прислал (он в ссылке под Бишкеком
тогда подростком-полузэком
жил с матерью):
сорок четвёртый год.
По выжженной степи этап идёт
вразброд, кто как… Им нет конца.
От вшей шевелятся лохмотья.
Глаза белы. У этой плоти,
у этой муки – нет лица,
занé мертвец от мертвеца
неотличим.
Но смертный вой
ты в генах записал, конвой,
своих!
Ты гнал их по степи
гуртом, как гонят скот, –
вайнахов,
прикладом в спину: – Эй, не спи! –
И думал, не оставит знаков
твой ратный труд в твоей крови?..
Да, правил нами сатана,
когда российский ум за разум
зашёл…
Труд совести – заказан:
иные нравы-времена.
Вот-вот подавится страна
голодной Азией, Кавказом,
беспамятством…
Так чья вина?
_____________
* По словам С. Довлатова.
* * *
Время чужое, мёртвое,
закрыв глаза, пробегу
и окажусь на том, на раннем,
на твоём берегу,
где туман не стал ещё облаком,
и река ещё не утекла,
и я не стала рекою,
пока в неё не вошла.
Воздухом быть не умею,
водою не смею, лишь
слышу, как дышишь,
знаю, что слышишь,
несу в себе эту тишь,
оплаченную судьбой,
не связанную обетом,
сравнимую с детским светом,
наполненную тобой.
* * *
Ветхая, как верига,
зачитанная до дыр,
если умрёт книга,
значит, умрёт мир.
Рухнули небоскрёбы.
Наг человек и сир.
Дай ему дом, чтобы
не одичал мир.
Божий детсад вздорен.
В час его злых игр,
чтобы он не был взорван,
книга, взрасти мир.
Отчей любви улику,
пропуск на званый пир,
если спасём книгу,
значит, спасём мир.