Культура
Воспоминания о волшебном соловье
«Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья…»
Из последнего стихотворения Г.Р. Державина,
6 июля 1816
«Старик Державин», как его назвал Пушкин, оказался прав и на этот раз. Удивительно, что герой нашего повествования родился и умер примерно в те же дни июля месяца, что и Державин, только переставленные наоборот. Попробуем все-таки «реку времен» на мгновение повернуть вспять и вытащить «из пропасти забвения» имя замечательного певца Михаила Александрóвича (ударение – на «о»).
За последние годы у меня собралась неплохая фонотека с записями «старых» итальянцев. Среди них два баритона с одинаковым именем Тито: Руффо и Гобби и несколько теноров от Энрико Карузо с Беньямино Джильи до Марио Ланца и Тито Скипа, есть и более современные Лучано Паваротти и Андреа Бочелли. На пластинках и дисках – арии из опер и неаполитанские песни. Этих замечательных исполнителей, исключая Боччели, давно нет в живых, но их удивительные голоса радуют нас до сих пор. Не удалось пополнить коллекцию только записями Александровича. Его редкой красоты голос, чарующий, неподражаемого тембра и его исполнение неаполитанских песен произвело в юности на меня и многих моих сверстников неизгладимое впечатление. Сейчас имя певца незаслуженно забыто, а между тем в послевоенные годы и особенно в 50-60-десятые он был очень популярен (в «Рубеже» № 10 за 2005 год был большой материал о Михаиле Александровиче. – Ред.).
Александрович много ездил по стране, его концерты становились событием, громадными тиражами вышли 75 записанных им пластинок. В доме моих родителей было несколько пластинок Апрелевского завода с записями Александровича, исполнявшего неаполитанские песни, какие до него традиционно имелись в репертуаре всех великих баритонов и теноров: «Скажите, девушки, подружке вашей…», «Вернись в Сорренто», «Санта Лючия», «Марекьяре» и другие. Как вспоминал сам певец, голос у него был не сильный, как у оперных светил, поэтому он не стремился петь в опере. «Мне, – вспоминал он в своей книге, – было ясно, что громко петь я не смогу, а партнеры не станут петь тише, чтобы подстроиться под меня. Поэтому я выбрал камерное пение, сольное исполнение».
Была ещё одна причина, по которой певец избегал оперу, несмотря на усилия председателя союзного Комитета по делам искусств Храпченко затащить его в Большой театр (был даже издан указ о зачислении Александровича солистом в штат Большого). Этой причиной, о которой певец, естественно, не любил говорить, была его заурядная внешность: рыжий, неказистый, маленького роста, он действительно, как говорят остряки, был метр с кепкой, всего 158 см. Чтобы сцены объяснений в любви или, скажем, объятий с рослыми партнершами не выглядели комичными, Александровича в его нескольких состоявшихся спектаклях усаживали на скамейку рядом с партнершей, и так они исполняли свои партии. С этой же целью для Александровича изготовили специальную, очень неудобную, обувь на высокой платформе. Великий Пуччини как-то сказал знаменитому итальянскому тенору Б. Джильи, тоже не блиставшему красотой и ростом, и который к тому же был полным человеком: «Публика забудет о вашей комплекции, как только услышит ваш голос». Джильи смог преодолеть свою «оперную» неполноценность, на его счету 60 (!) оперных спектаклей на многих мировых сценах. Александрович же тяготился всевозможными ухищрениями сделать его выше, а уж громкость голоса он никак не мог увеличить.
Храпченко вскоре сняли за «исторически фальшивую» оперу Вано Мурадели «Великая дружба» (1948, очень невегетарианский год), и Александрович, воспользовавшись моментом, сбежал из Большого. Об опере больше речи не было, его мучения кончились. В камерных концертах и на эстраде таких нелепостей не возникало, а оперные арии Александрович и с эстрады исполнял много и с охотой. Вместе с классическими романсами и другими произведениями они составляли примерно половину его репертуара, другую половину составляли песни, среди которых были еврейские, русские и особенно любимые им неаполитанские. В них он мог показать свой чудный голос во всей красе.
Александрович, родившийся в еврейской семье в Латвии (тогда это была Российская империя), свободно говорил на многих языках: его русский язык был великолепен, дикция безупречна, он хорошо владел немецким и английским (жил и работал в Англии и Соединенных Штатах), идиш был его родным, латышский – тоже, в силу места рождения, без итальянского вообще не обходится ни один большой певец – это позволяло ему исполнять песни многих народов на их языке. Казалось бы естественным: такой талант должен был родиться в музыкальной семье, но его родители, люди среднего достатка, к музыке имели мало отношения, лишь отец любительски играл на скрипке. Но как истые иудеи, они регулярно посещали синагогу, и, вероятно, именно пение кантора в синагоге способствовало развитию музыкальных способностей мальчика.
После переезда родителей в Ригу мальчика прослушали преподаватели еврейской народной консерватории (была такая в Риге, содержали её меценаты) и определили у него поразительный слух, прекрасную память. Они были поражены чистотой голоса, правильным дыханием мальчика, что очень важно для певца. Михаил попал к хорошим учителям, они разглядели в нем больше, чем задатки будущего большого еврейского певца, и начали, помимо нотной грамоты и сольфеджио, заниматься с ним классической музыкой европейских и русских композиторов: Шуберта, Грига, Гуно, Римского-Корсакова, Глинки.
В 9 лет, желая материально помочь родителям, он начал ездить по соседним странам (Литва, Эстония, Польша, Германия) с концертами, исполняя еврейские песни и классический репертуар. Газета «Ригаше нахрихтен» писала о юном певце осенью 1923: «он не имеет себе равных среди вундеркиндов. Его первое появление на сцене вызвало всеобщее изумление и восторг. Человек, не присутствовавший на концерте, просто не может представить себе всю проникновенность его пианиссимо, форте и необъятный диапазон голоса». Все заботы по организации концертов и о самом мальчике взял на себя латышский композитор и пианист Оскар Строк, который не только первое время сопровождал юного певца, но и был его аккомпаниатором. Читатели старшего поколения, вероятно, помнят талантливого мелодиста О. Строка, автора многочисленных танго, среди которых: «Черные глаза», «Скажите, почему», «Лунная рапсодия» и другие. Его заслуженно прозвали «королем танго». Оскар Строк учил мальчика не только технике пения, но и как чувствовать мелодию, как вести себя на сцене, а также маленьким житейским премудростям артиста. Впоследствии Александрович исполнял некоторые произведения своего наставника.
Повзрослевший Михаил успешно учился в Рижской консерватории, периодически стажировался у Беньямино Джильи. Знаменитый певец то ли по доброте душевной стал помогать соплеменнику (Джильи был из итальянских евреев), а может разглядел в молодом певце большой талант и будущего коллегу, с которого неудобно брать деньги, но учил его бесплатно. «Помощь Джильи оказалась неоценимой. Его вокальное мастерство стало для меня образцом на всю жизнь» – вспоминал Александрович в своей книге «Я помню…» (вышла в 1985 в Мюнхене, в 1992 – в Москве).
В тридцатых годах прошлого столетия Александрович много гастролировал, служил кантором в синагогах Англии и Латвии. В 1940 Латвия вошла в состав СССР (точнее – ее вошли), и имя Михаила Александровича стало известно по всему Союзу. В годы войны Александрович, так же, кстати, как и его наставник О. Строк, был неизменным участником фронтовых творческих бригад, перед солдатами и офицерами он всегда появлялся элегантно одетым, что было особенно поразительно в той обстановке. После войны с его популярностью могли сравниться только звезда эстрады Клавдия Шульженко и корифеи оперной сцены Лемешев и Козловский, но у корифеев было преимущество: оба были писаные красавцы и представители «титульных» наций, один русский, другой – украинец. Последние, конечно, как представители «серьезного» искусства были более обласканы советской властью: оба были народные артисты СССР, у Лемешева – три ордена Ленина, у Козловского к концу жизни их было аж пять, оба – лауреаты Сталинской премии, Козловский – дважды. Александрович тоже не был обижен Советской властью, хотя награды были, учитывая его более «легкий» жанр, поскромнее: в 1947 ему присвоили звание заслуженного артиста РСФСР, а в следующем году он получил Сталинскую премию.
В год, когда Александровича наградили Сталинской премией, его первого наставника Оскара Строка вышвырнули из Союза композиторов Латвии за «безыдейность» его танго и фокстротов, а ведь во время войны тот написал много патриотических песен: «Сталинградский вальс», «Фронтовой шофер», «Мы победим» и другие. В объявленной борьбе с формализмом в искусстве и западничеством не посчитались ни с чем: его музыку не исполняли, а пластинки изъяли из продажи. А его ученик тем временем купался в лучах славы и народной любви, но антисемитизм добрался и до него. «Я не жалуюсь на мою жизнь в Советском Союзе. Единственное, что мне не хватало, – это иметь возможность служить еврейской культуре, своему народу. Видит Бог, я любил эту страну и искренно хотел стать её сыном. И не моя вина, что остался пасынком».
Александрович не был диссидентом, нигде не протестовал, но для популяризации еврейской культуры вытребовал себе возможность в каждом концерте исполнять две еврейские песни. Дружил со знаменитым режиссером, председателем Еврейского антифашистского комитета Михоэлсом, стоял у его гроба. Впоследствии, во времена явного антисемитизма, этого оказалось достаточным, чтобы очутиться в немилости у правителей: перестали давать хорошие концертные залы, прекратили выпускать пластинки с его записями, сократили число гастролей, уменьшили гонорары, значительно сократили трансляции по радио.
Когда в 1971 году Александрович с семьей выехал в Израиль, его записи в СССР вовсе исчезли – их размагнитили. Но зато перед певцом открылись двери лучших концертных залов по всему миру. На следующий год по приезду в Израиль он стал победителем международного конкурса канторского искусства в Иерусалиме и затем продолжил это занятие, увлекавшее его еще в юности, работал кантором в синагогах Тель-Авива, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и других городов. Много гастролировал по всему свету с исполнением оперных арий, русских и европейских романсов, итальянских и еврейских песен.
С началом горбачевского потепления вспомнили и о волшебном соловье, Михаиле Александровиче. Его гастроли в СССР в 1989 году прошли с громадным успехом, зрители обеих столиц, а также Харькова, Одессы, других городов, даже Магадана, вновь услышали прекрасный, неувядающий голос певца. Среди слушателей, кроме хорошо помнивших его людей старшего поколения, оказалось много молодых людей, впервые открывших для себя это имя. Я открыл Александровича еще в подростковые годы, он повлиял на мое увлечение музыкой, мне нравилось слушать музыкальные передачи по радио (телевидения ведь не было), научился играть на аккордеоне, в общем, вся моя сознательная «музыкальная» жизнь началась с этого певца. И сейчас, слушая неаполитанские песни в исполнении разных знаменитостей, невольно приходят на память тексты этих же песен, которые пел Михаил Александрович на русском языке, петь на итальянском почему-то ему запрещали: «О, не забудь меня, пойми, ты счастье мне дала…» («Не забывай меня») или уже упоминавшаяся «Скажите, девушки, подружке вашей…» и многие другие.
С 1990 года Михаил Давидович окончательно поселился в Мюнхене, почти до конца жизни он оставался бессменным кантором в синагоге. Много раз бывая в Мюнхене, я ловил себя на нелепой мысли: «А вдруг я встречу Александровича?», хотя и понимал, что при встрече, случись такая, даже не узнаю певца, а все же хотелось его увидеть. Я не знал тогда, что его уже нет в живых. В июле 23 числа 1914 года он родился, в июле 3-го числа 2002 года умер, и в следующем году исполнится 100 лет со дня его рождения. Тешу себя надеждой, что эти воспоминания о Михаиле Давидовиче Александровиче послужат, быть может, знаком всем, имеющим отношение к культуре, что рядовые слушатели не забыли певца, и что они надеются в будущем году стать свидетелями и участниками мероприятий как в Германии, так и в России, посвященных его юбилею.
В заключение хотел бы повторить мудрые слова раввина, сказанные им на прощании с умершим певцом: «Мы все – люди грешные. Но когда он предстанет перед судом Всевышнего, ему достаточно спеть, и все его грехи будут прощены».
Анатолий Буровцев