Литературная страница

Татьяна Дубинецкая

Бессонница

У нас в душе есть глубина,

Куда стихи не долетают..

В той бездне (ведь она без дна)

Запасы кислорода тают...

Там задыхаются слова,

Не в силах выразить утраты.

И затонувшие фрегаты

Уже не больше чем дрова…

Лежат разбитые мечты –

Осколки с острыми краями..

И только рыбы с фонарями

На вас глядят из темноты..

Город

И чего занесло тебя 
в этот город на белом холме?
Запоздалая­ оттепель 
затопила дороги к тебе.
И когда бы не стужа,
бесприютна­я, в сердце моем,
ну кому был бы нужен он,
кто бы вспомнил о нем,

этом городе сонном.
Ну какое в нем, к черту, житье!
Ни лицом, ни фасоном,
ни линялой каймой – не твое.
Всё задворки, да штольни,
и мои заплутали следы
от седой колокольни­
до стоячей воды.

Города – бастионы
из распахнуты­х недр встают.
Из стекла и бетона
для тебя создавая уют.
Им земля не помеха – 
нет на свете прочней естества.
Я ж – скорлупка ореха,
я – сухая трава…

От земли оторваться­ 
мне дыханья хватило б вполне.
Кабала гравитации­!
Этот мраморный холод в спине
тянет вниз, ну а мне бы!...
Неужели лететь не дано?
Пусть не птицею в небо…
Так хоть камнем в окно…

Рождественский вальс

Вставай, просыпайся! Сочельник у двери.

Мерцающий свет осыпает подушку.

Я слишком большая, чтоб в это поверить

и снова пролезть сквозь игольное ушко.

Мне жизнь предлагала простые решенья,

к устойчивым формам внушая доверье,

привычно сводя все мои прегрешенья

в один знаменатель – к неверью, к неверью.

Но сами собой зажигаются свечки,                                                             

и тянутся руки к картонке на полке.

Ах, что там в коробке? – верблюды, овечки...

Ну хватит пылиться! – на елку, на елку!

Мы все без рождественской елки сиротки.

Наш крест – обделенность, и с горькой утратой

промчится без радости век наш короткий,

когда б не коробка с серебряной ватой.

Вся мудрость веков в серпантиновых свитках.

Мы небо от тверди отделим сначала.

Шары, как планеты, подвесим на нитках.

(Мне знаний о мире всегда не хватало.)

С планетами – ангелов, в трубы трубящих.

И прямо по центру, не выше, не ниже,

звезду золотую, светило не спящих,

что ночью сияет над нашею крышей.

Когда ж еще, если не в зимнюю вьюгу,

под глянцевым солнцем согреться беспечно,

миры создавать, и кружиться по кругу.

Когда еще думать о вечном, о вечном…

Иль, может быть, внутренним струнам внимая,

любви и тоски путеводные крошки,

как бусы, на тонкую нить собирая,

в забытое детство отыщем дорожку.

И кубарем – в небо, и мячиком – с горки,

скользя по виткам мандариновой корки,

душа пронесется по гладкому склону,

по тайному следу, назад, к эмбриону!

Ах, где-то б в пути закатиться под елку,

где мягкие ветки, ванильные сласти,

и жизнь бесконечна, и страхи без толку,

псалмов-колыбельных волчковые страсти...

Сперва – испугаться, потом – оглядеться...

Сжимается сердце в тисках узнаванья.

Я помню, я помню… далекого детства

простые решенья,.. простые желанья…

И тут, словно вечность меня поджидая,                                                        

послышится голос, знакомый до боли:

«Смотри, дорогая, все признаки Рая».

И пахнет так славно! – невинностью, что ли?..

Ночь

Окно,  выходящее в ночь,

Где пахнут ночные фиалки

И сон, выходящий за рамки

Простого забвения. Прочь

Из каменных,  давящих стен!

Туда, где с самим мирозданьем

Сольешься единым дыханьем,

Вольешься в извечный рефрен

Тех гимнов, что стая поет,

Хранителей древнего слога,

Во славу Единого Бога,

Что каждое утро встает

Из пепла. И кажется мне,

Я слышать могу не случайно,

Как дышит великая тайна

В распахнутом настежь окне.

Проводник

Мне снятся сны о дальней стороне.

Три дня была я влюблена в проводника.

Пока мы шли. И горная река

шептала предостереженья мне.

О том, что горы выше облаков,

о том, что камень не хранит следа,

и что в горах особая среда –

здесь все влюбляются в проводников,

и, бросив все, чем жизнь была пуста,

скитаются в безвременье дорог,

врезающихся в каменный отрог

прожилками осеннего листа.

Сума и посох – классика пути

и аскетизма. Нет верней удела,

лишь обострятся чувства до предела,

и ты научишься след в след идти,

другого не ища ориентира

как впереди идущего спина.

Учись молчать. И помнить имена

камней и трав. Слова «картина мира»

вдруг явят суть, и выйдут из границ

сентенций праздных, ветреного звука.                                         

Все, чем была религия, наука,

прочтешь ты по следам зверей и птиц,                                             

полету пчел, отягощенных медом,

по звону зерен у плода внутри..

И станут не нужны календари,

где все и так идет привычным ходом.

А горных хижин предвечерний свет

покажется теплее и родней

домашних окон, городских огней.

И вот теперь уже возврата нет..

А тот, кто ждал, и потерял покой,

пройдя тропой бродяг и лесорубов,

найдет тебя в чужой одежде грубой,

со старою винтовкой за спиной.

Как вздорный сон, представший наяву..

Еще до глубины души не веря,

что ты уж не находка, а потеря,

в глазах твоих увидит синеву....

И осознав, что даже и любя,

не выкупить, не возместить залога,

отправится в обратную дорогу,

смирившись с тем, что не нашел тебя...

Прощание с Грецией

Греция проводит за порог,

и обнимет теплою рукою.

Впредь приговоренный к непокою,

ты простишь ей качество дорог.

Ведь теперь во сне и наяву

вечно будем мы искать друг друга

на отрезках мелового круга

улиц, уходящих в синеву.

И оставив взятое внаем,

унесешь с собой мечту о чуде,

эхо в керамическом сосуде,

и тоску в сосуде кровяном..

Фламенко

Живой финал экскурсии субботней.

Фламенко. Это – вопль из подворотни.

Рожденный далеко не в наши дни,

Во время оно – где-то и когда-то..

Из глоток обезумевшей родни..

Наткнувшись на зарезанного брата..

Здесь в переулке не горят огни.

Чернеет ночь. Черны в крови ладони.

И топот, топот бешеной погони

Сливается со стуком кастаньет.

Здесь нет любви, как жизни больше нет.

Глухой раскат чужой гортанной речи..

И женщины трясущиеся плечи..

И взгляд ее, разящий, как кинжал..

Еще ведь Лорка предостерегал

От примеси дурной цыганской крови.

В Малаге, и Севильи, и Кордове

Вам нет прибежища теперь, ни там, ни тут!

А месть – такое блюдо, что отныне

Никто не будет ждать, пока остынет.

Его горячим завтра подадут!

Уже сегодня…Ждать, ведь нету мочи..

…Ты выпадаешь в духоту испанской ночи.

Спиною – к древней кладке… Где вода?!

И, ощущая холодок в затылке,

Глотаешь воду прямо из бутылки..

Чего не делаешь, обычно, никогда…

Конец сюжета

И снег тот был уже не первый,

и не пригодный для желаний.

Он не стремился тратить нервы

на оправданье ожиданий.

Мне нравилась его беспечность,

непринужденное круженье.

Он пролетал и падал в вечность

с гримасою пренебреженья.

Я ж куталась в уют домашний,

снег наблюдая сквозь ресницы,

все с той же скукою вчерашней

листала прошлого страницы.

И согреваясь чашкой чая,

сидела в кресле до обеда,

освобождения не чая

своей души из власти пледа.

Так часто ждем конца сюжета

теряя смысл на каждом слове.

Как зимней ночью ждем рассвета

весеннего. Притока крови

к замерзшим пальцам. Глядя в даль,

клянем ненужную отсрочку.

Но только пережив февраль,

мы можем здесь поставить точку.

В конце оборванной строки..

В метаниях бессонной ночи..

И в дрожи замершей руки

над компромиссом многоточий…

Когда-нибудь мне станет жаль.

И вспомнится февраль, февраль..

Последний снег всех долгих дней

не пережитых февралей.

Португалия

Мой бедный рай – курорты не в сезон.

От крика чаек холодно в груди.

Толпой не заслоненный горизонт

очертит край пространства впереди.

Край света мой – в полупустом кафе.

Побега цель, где не окончен путь.

Где чашка кофе даст простор строфе

и силы, чтобы парус развернуть.

Ко мне подсесть за столик не моги

на ширину простертого крыла.

Есть мастера очерчивать круги,

стеречь границы. Я из их числа.

Desсulpe! Эта Индия – моя!

Моих мечтаний призрачный предел.

Я первая, кто рваные края

береговые с мачты разглядел.

Пустынный пляж, ты двери отворил

в свой скромный быт. Так вслушаться позволь

в раскаты волн – Кашкаиш… Эшторил… –

шипеньем убаюкивают боль.

Дай мне пройти по кромке, не задев

в свои раздумья погруженных птиц.

Мне надо, полпути преодолев,

побыть одной, внутри моих границ.

Мой бедный странник, путник, пилигрим,

ты бесприютен, если не нашел

сиротский рай для тех, кого Гольфстрим

своим теченьем теплым обошел.