История

История

Александр ЯНОВ

История русской идеи*

* Продолжение. Начало в № 2.

От редакции. Мы позволили себе несколько изменить последовательность статей по сравнению с той, в которой их по своим соображениям (в частности, как это видно из приводимой ниже статьи «Заговор против России?», в связи с некоторыми комментариями читателей) представил автор. Он уже в конце второй статьи (которую мы печатали в предыдущем номере газеты) начинает разговор о Великой реформе, а третья его статья посвящена целиком ей. Но две последующие статьи посвящены событиям, которые имели место до этой реформы и одно из них – Крымская война, – и сделало реформу неизбежной. Мы сочли целесообразным расположить статьи в соответствии с хронологией описываемых в них событий. Также те из них, которые не имели у автора заголовка, мы озаглавили соответственно их основному содержанию.

3. Рождение панславизма

На протяжении трех десятилетий, с 1825 по 1855, внешняя политика России диктовалась, как ни парадоксально это звучит, мятежом декабристов. Точнее, травмой, которую перенес в день мятежа ее демиург Николай I. А поскольку он был совершенно убежден, что «безумие наших либералов» нагрянуло с Запада, откуда же еще, то миссию свою видел он в искоренении революции в самом ее логове – в либеральной Европе.

Тем более важным казалось это царю потому, что был он необыкновенно тщеславен. Лавры старшего брата, победителя Наполеона, не давали ему спать. Он тоже мечтал о блистательных победах, о прозвище Агамемнона Европы и титуле Благословенного в России. Имея в виду, однако, что место великого корсиканца заняла в его время в качестве возмутителя спокойствия именно Революция, то единственной для него возможностью сравняться с покойным братом могла стать лишь одержанная под его водительством победа над этой революцией. Так все сошлось – и травма на Сенатской площади, и царское тщеславие.

Федор Иванович Тютчев очень точно сформулировал для Николая эту миссию: «В Европе только две действительные силы, две истинные державы – Революция и Россия. Они теперь сошлись лицом к лицу и завтра, быть может, схватятся. Между той и другой не может быть ни договоров, ни сделок. Что для одной жизнь, для другой смерть. От исхода этой борьбы зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества».

Невыполнимая миссия

Глядя из XXI века, мы ясно видим, что миссия, приснившаяся Николаю и экзальтированным идеологам его режима, была невыполнима. Больше того, признать свое поражение пришлось ему, как мы увидим, еще при жизни. Но тогда, в 1830-е, это было совсем неочевидно. В конце концов, Россия была после победы над Наполеоном европейской сверхдержавой. И ничего невозможного не было, казалось, для ее государя. Так прямо и писал второй выдающийся идеолог режима Михаил Петрович Погодин. Вот образец.

«Спрашиваю, может ли кто состязаться с нами и кого не принудим мы к послушанию? Не в наших ли руках судьба мира, если только мы захотим решить ее? Что есть невозможного для русского Государя? Одно слово – целая империя не существует; одно слово – стерта с лица земли другая; слово и вместо нее возникает третья от Восточного океана до моря Адриатического. Даже прошедшее может он изворотить по своему произволу: мы не участвовали в крестовых походах, но не можем ли освободить Иерусалим одной статьей в договоре? Пусть выдумают русскому Государю какую угодно задачу, хотя подобную той, кои предлагаются в волшебных сказках. Мне кажется нельзя изобрести никакой, которая была бы для него трудна, если бы только на ее решение состоялась его высочайшая воля».

В еще большей степени, чем Тютчев, выражал тогда Погодин общее мнение, дух эпохи, если хотите. Мало кто не согласился бы с ним в тогдашней Европе и тем более в России. Но и Погодину было не угнаться за поэтическим воображением своего соперника. Вот тютчевская картина будущего России.

«Лишь два факта могут заключить на Западе революционное междуцарстие трех последних столетий. Эти два факта суть:

1) окончательное образование великой православной империи, одним словом, России будущего, осуществленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;

2) воссоединение двух церквей, восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель Италии и Рима, православный Папа в Риме, подданный императора».

Короче, пробил, наконец, для России час Третьего Рима. Буквально. И закружились головы... Погодин аккуратно резюмировал: «Русский Государь теперь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универсальной империи. Да, будущая судьба мира зависит от России. Какая блистательная слава! Россия может все, чего же более?»

Можно, конечно, спорить, о чем именно свидетельствовало это полубезумное фанфаронство самых влиятельных идеологов режима, о славе России или о ее ... болезни. Владимир Соловьев не сомневался. «Россия больна, – писал он – и недуг наш нравственный». Я как ученик Соловьева не только разделяю его мнение, но и назвал эту болезнь в трилогии по имени: «наполеоновский комплекс России» (еще одно добавление к нашему терминологическому лексикону). Бесспорно, однако, что началось все это в николаевское тридцатилетие и началось именно потому, что Россия твердо тогда, казалось, восседала на сверхдержавном Олимпе. Но об этом придется подробнее.

Наполеоновский комплекс

Речь тут, собственно, не о какой-то специально русской, но именно о европейской болезни (это еще раз подтверждает, что Екатерина была права и даже в болезнях своих оставалась Россия державой европейской). И вообще называю я ее так лишь потому, что самым ярким ее примером – и жертвой – была Франция.

Удивительно, право, как Наполеон, гениальный во многих отношениях человек, не понимал тщету своей кровавой перекройки Европы. Да, он стал хозяином континента. Но очевидно ведь было, что даже в лучшем для него случае развалится после его смерти вся эта гигантская постройка, как карточный домик. И к чему тогда его триумфы? Тем более, что заплатить за них пришлось страшно: целое поколение французской молодежи полегло на европейских и русских полях. Во имя чего? Что осталось от всей этой помпы, кроме безымянных могил неоплаканных солдат в чужих, далеких краях?

Еще удивительнее, однако, что тщета сверхдержавных триумфов Наполеона ровно ничему не научила его последователей, один за другим встававших в череду «за первое место среди царств вселенной», ни Николая I, ни Наполеона III, ни Вильгельма II, ни Гитлера, ни Сталина, ни даже Буша. Несмотря даже на то, что у вожделенной этой сверхдержавности постоянной прописки, как мы теперь знаем, нет, кочует, подобно древним номадам, из страны в страну.

Еще хуже, что комплекс этот имеет коварное свойство давать рецидивы. За первичной его фазой неминуемо следует вторая, едва ли не более жестокая. Я говорю о пронзительной национальной тоске по утраченной сверхдержавности. Именно она, эта страшная тоска, привела на место Наполеона I Наполеона III, на место Вильгельма II Гитлера, на место Николая I Сталина.

Если первичная фаза наполеоновского комплекса опирается на ПРАВО СИЛЬНОГО, то ключевое слово второй – РЕВАНШ. Иначе говоря, со страной, на долю которой выпало историческое несчастье побывать на сверхдержавном Олимпе (и неминуемо быть после этого разжалованной в рядовые) происходит, по сути, то же, что с человеком, потерявшим на войне, скажем, руку. Руки нет, а она все болит. Человек, конечно, осознает, что боль эта фантомная. Но разве становится она от этого менее мучительной? Потому и называю я эту вторичную, реваншистскую, фазу наполеоновского комплекса фантомной (еще один термин, который нам понадобится). Ее, эту фантомную фазу, переживали в СССР большевистские вожди, а в эмиграции русские националисты. Переживали сменовеховцы, принявшие всерьез клятву Муссолини возродить империю Рима и ставившие фашизм в пример советской России. Переживали евразийцы, проектировавшие «континентальную и мессианскую империю» на просторах Евразии. Да зачем далеко ходить, ее и в наши дни переживают изборцы. Послушайте хоть А.Г. Дугина: «Евразийский проект нисколько не утратил своей силы и привлекательности. Его реализация зависит от нового поколения. К нему обращен евразийский призыв, ему вручен евразийский завет».

Но если жажда реванша не дает спать даже нашим современникам, то что говорить о трех славянофильских поколениях, отчаянно тосковавших по утраченной сверхдержавности после ее крушения в злосчастной Крымской войне, о поколениях, для которых реванш, собственно, и стал Русской идеей?

На перекрестке

Эти термины важны потому, что именно на перекрестке двух фаз наполеоновского комплекса и обрело славянофильство, будущая идея-гегемон постниколаевской России, собственную внешнюю политику. До того политика эта была исключительно доменом идеологов режима. А для тех славянство было пустым звуком. Их Русская идея зиждилась на «третьеримской» избранности русского народа, а не на племенной солидарности. Как сказано было в циркуляре Министерства народного просвещения: «Оно [зарубежное cлавянство] не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе. Мы без него устроили свое государство, а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование».

С точки зрения принципов внешней политики Николая это было логично. В конце концов зарубежные славяне были подданными других легитимных государей, и царь твердо стоял на страже их легитимности. В такой конструкции славянофилы были поистине пятой спицей в колеснице. Все изменилось после 1848 года, когда Европа справилась с революцией без его помощи (его пригласили лишь «подчистить хвосты» в Венгрии) и старая мечта сравняться с покойным братом рассыпалась прахом. И титулом Благословенного в России тоже не пахло. Одним словом, срочно требовалась переориентация внешней политики. И крутая.

Первым делом следовало пересмотреть концепцию Европы. Конечно, общепринятым в эпоху Николая было мнение, что Европа «гниет». Но в начале 40-х большой шум наделала статья Степана Шевырева, соредактора Погодина в Москвитянине, явственно намекавшая, что Европа, похоже, уже и сгнила. Во всяком случае, упрекал Шевырев петербургскую публику, что «не чует она в общении с Западом будущего трупа, которым он уже пахнет». И публика приняла упрек с восторгом: «Такой эффект произведен в высшем кругу, что чудо – писал соредактору Погодин. – Твоя “Европа” сводит с ума».

Николай I Михаил Погодин

Портрет работы Ф. Крюгера

Трудно после этого представить себе степень разочарования публики, когда каких-нибудь полтора десятилетия спустя била Россию в Крыму «сгнивавшая» Европа. «Нас бьет не сила, – напишет тогда Хомяков – она у нас есть. И не храбрость, нам ее не искать, нас бьет и решительно бьет мысль и дух». И в ужасе воскликнет Погодин: «Не одна сила идет против нас, а дух, ум и воля, и какой дух, какой ум, какая воля!». Справедливость требует, однако, признать, что процесс пересмотра концепции Европы начался уже в ранние 1850-е.

Признано было тогда, что Европа хоть и гниет, но все еще сильна, чертовка. И один на один России ее не одолеть. Нужны союзники. Где их искать, однако? Вот тогда и вспомнили про зарубежных славян. И как ни странно, первым вспомнил о них тот же Погодин, который перестроился раньше всех. «Народы ненавидят Россию, – писал он в неслыханно дерзких, по сути самиздатских, письмах царю, – видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспеянию, злобствуют за ее вмешательство в их дела... Составился легион общего мнения против России». И словно этого мало, добавлял в следующем письме: «Вот результаты Вашей политики! Правительства нас предали, народы возненавидели, союзников у нас нет и предатели за всеми углами. Так скажите, хороша ли Ваша политика?».

Никто еще не разговаривал так с императором в запуганной им стране, где, по выражению А.В. Никитенко, «люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных». И все-таки, как писал впоследствии сам Погодин, «Государю угодно было выслушивать [мои письма] не только с благоволением, но и с благодарностью». Похоже на правду? Как ни парадоксально, похоже. И мы скоро увидим, что риск, на который шел Погодин, был не таким уже смертельным. Николаю отчаянно нужна была новая стратегия внешней политики. И Погодин оказался единственным в его окружении человеком (славянофилы не в счет, их царь презирал), который ее предложил.

Да, новая стратегия требовала решительного отказа от старой, контрреволюционной. Забудьте о революции, говорил Погодин, мы испугались ее напрасно. Забудьте и об уваровской триаде с ее туманной «народностью». Новая триада должна звучать недвусмысленно: ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ И СЛАВЯНСТВО! Потому что союзники наши – и единственные, и надежные, и могущественные – славяне. Их 10 миллионов в Турции и 20 миллионов в Австрии. Вычтем это количество из всей Европы и приложим к нашим 60 миллионам. Сколько останется у НИХ и сколько выйдет НАС? Мысль останавливается, дух захватывает.

Само собою, и от вчера еще священного принципа легитимизма предстояло отказаться тоже. Переорентация на славянство как на союзника требовала расчленения Турции и «поглощения» Австрии, вполне легитимных монархий. Но то, что предлагалось взамен всех этих жертв, кружило голову растерявшемуся царю. Звучало поистине соблазнительно. Вот послушайте: «Россия должна сделаться главою Славянского союза. По законам филологии выйдет, что русский язык станет общим литературным языком для всех славянских племен. К этому союзу по географическому положению должны пристать необходимо Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансильвания, в общих делах относясь к русскому императору как к главе мира, т.е. к отцу славянского племени... И посмотрим, будет ли нам тогда страшен старый Запад с его логикой, дипломатией и изменою». Понятно теперь, почему крамольные погодинские письма выслушивались с благодарностью?

Конечно, нашему современнику погодинский план «великой православной империи» должен представляться столь же утопическим, как ленинский проект мировой революции. Тем более, что первый же шаг к его реализации – неуклюжая попытка расчленить Турцию – привел к европейской войне, к крушению николаевского режима и, что хуже всего, к изгнанию России со сверхдержавного Олимпа. Но ведь и неудача первого шага к реализации ленинского проекта – похода на Польшу – не заставила большевиков отказаться от утопии. Точно так же славянофил Николай Данилевский четверть века спустя после Погодина, придавая его утопии наукообразный вид, рассматривал панславистский проект как вполне реалистичный.

Проблема была лишь в том, что вместе с Николаем ушла в небытие и первичная фаза наполеоновского комплекса России и на долю славянофилов досталась лишь реваншистская его фаза. Ею и руководились они до самого 1917. Но только ли до 1917? В заключение перебью это полуторавековой давности повествование, чтобы поделиться с читателем вполне современным впечатлением.

Просматривая в июле 2003 года на сайте газеты «Завтра» отклики на статью В. Бондаренко о «русском реванше», наткнулся я на такой перл: «Сразу вливается энергия от одного словосочетания РУССКИЙ РЕВАНШ [заглавные буквы везде в оригинале]. Это не мечта. Это витает в воздухе... Случайно встретил в аэропорту культурного болгарина, живущего 12 лет в Германии. Буквально через 10 минут беседы болгарин сказал со сдержанной силой „Да, мы сейчас бедные и униженные, над нашим порывом к христианской правде насмехаются, но я убежден, что Запад – это уже мертвое общество. Еще будет наш СЛАВЯНСКИЙ ПРАЗДНИК, НАШ ПРАВОСЛАВНЫЙ РЕВАНШ. Все у нас впереди! У них все позади“».

Вся и разница между сегодняшним культурным болгарином и стариком Шевыревым, что тот писал в первичной фазе наполеоновского комплекса, когда иллюзии еще были свежи и реальностью не поверены, а этот – в фазе фантомной. Отсюда и вопль о реванше. В остальном совпадение полное, один к одному. И это после стольких жестоко развеянных иллюзий...

diletant.ru