История
Александр ЯНОВ
История русской идеи*
* Продолжение. Начало в № 2, 3.
5. Великая реформа
Копья в прессе времен Великой реформы ломались главным образом из-за того, как освобождать крестьян – с выкупом или без выкупа, с существующим земельным наделом или с «нормальным», т.е. урезанным в пользу помещиков. Короче, из-за того, превратятся ли крестьяне в результате освобождения из крепостных рабов в «обеспеченное сельское сословие», как обещало правительство, или, напротив, «из белых негров в батраков с наделом», как предсказывали оппоненты.
И за громом этой полемики прошло как-то почти незамеченным, что «власть над личностью крестьянина сосредоточивается в мире», т.е. в поземельной общнне (той самой, заметим в скобках, от которой полвека спустя попытается освободить крестьян Столыпин). Другими словами, как заметил историк Великой реформы, «все те государственно-полицейские функции, которые при крепостном праве выполнял даровой полицмейстер, помещик, исполнять должна была община».
Интересный человек поставлен был императором во главе крестьянского освобождения. Ещё недавно генерал Яков Ростовцев публично объяснял, что «совесть нужна человеку в частном домашнем быту, а на службе её заменяет высшее начальство». Теперь он писал: «Общинное устройство в настоящую минуту для России необходимо. Народу нужна ещё сильная власть, которая заменила бы власть помещика». Выходит, мир и впрямь предназначался на роль полицмейстера.
В глазах закона крестьянин был мёртв. Он не был субъектом права или собственности, не был индивидом, человеком, если угодно. Субъектом был «коллектив», назовите его хоть миром, хоть общиной, хоть колхозом. И пороть крестьянина тоже можно было по-прежнему, разве что не по воле барина на господской конюшне, а по распоряжению старосты. Мудрено ли, что историк реформы так комментировал это коллективное рабство: «Мир как община времён Ивана Грозного гораздо больше выражал идею государева тягла, чем право крестьян на самоуправление».
Ничего этого, впрочем, не узнали бы вы из писаний славянофилов. Именно в вопросе закрепощения крестьян общинами впервые испытали они свою силу как будущей «идеи – гегемона». Ибо коллективизм, в котором без остатка тонула личность крестьянина, как раз и был, по их мнению, «высшим актом личной свободы». Как писал Алексей Хомяков, «Коллективное начало составляет основу, грунт всей Русской истории, прошедшей, настоящей и будущей». Мир для крестьянина «есть как бы олицетворение его общественной совести, перед которым он выпрямляется духом; он поддерживает в нём чувство свободы, сознание его нравственного достоинства и все высшие побуждения, от которых мы ожидаем его возрождения».
Я не стану возражать, если читатель сочтёт, что в славянофильских тирадах явственно ощущается что-то от «1984» Джорджа Оруэлла: «Рабство – есть свобода». Особенно, если сопоставить их со свидетельством очевидца. Александр Энгельгардт был не только профессором, но и практикующим помещиком. В своих знаменитых «Письмах из деревни», бестселлере 1870-х, он буквально стер славянофильскиий миф с лица земли. Вот как выглядели «высшие побуждения» крестьянина в реальности.
«У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству... Кулаческие идеалы царят в ней [в общине] каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать другого, всё равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплуатировать его нужду». И это писал один из известнейших народников своего времени.
Не одни лишь эмпирические наблюдения, однако, противоречили славянофильскому мифу. Противоречила ему и наука. Крупнейший знаток истории русского крестьянства Борис Николаевич Чичерин с документами в руках доказал, что «нынешняя наша сельская община вовсе не исконная принадлежность русского народа, а явилась произведением крепостного права». В ответ славянофилы заклеймили Чичерина русофобом, «оклеветавшим древнюю Русь». Настоящая загадка, впрочем, в другом.
В том загадка, что никто не задал элементарный вопрос: куда идет Россия, если крестьянина лишали гражданских прав в тот самый момент, когда «образованные» эти права обретали (городские Думы, независимый суд, отмена телесных наказаний), страшно углубляя пропасть между двумя Россиями – европейской и средневековой, петровской и московитской, увековечивая, по сути, «власть тьмы» над большинством русского народа? Великий вопрос о воссоединении России, поставленный перед страной декабристами, был забыт напрочь. Вчерашние либералы, славянофилы оказались на поверку националистами (национал-либералами, если хотите). Во имя «искусственной самобытности» (выражение Владимира Соловьёва) они сжигали мосты между их собственной образованной Россией с её Пушкиным и Гоголем и неграмотным «мужицким царством», не подозревавшим ни о Пушкине, ни о Гоголе.
Так или иначе, пользуясь своим преобладанием в редакционных комиссиях, славянофилы без особого труда навязали свой выбор не только правительству, и без того мечтавшему о новом полицмейстере для крестьян, но и западникам. То был первый случай, когда они выступили в роли «идеи-гегемона», подчинив своему влиянию практически всю элиту страны. А мужицкая Россия, что ж, мало того, что ее обобрали, так еще и заперли в своего рода гетто с его особыми средневековыми законами. Полвека должно было пройти прежде, чем Витте и Столыпин догадались спросить, не ведет ли такое своеобразное устройство страны к новой пугачевщине?
Ну ладно, славянофилы не задали этот судьбоносный вопрос на перекрестке 1850-60-х потому, что были пленниками своего московитского мифа. Но западники-то, русские европейцы, почему его не задали? Вот моё объяснение. Наследники нестяжателей XVI века, сочувствовавших, как мы знаем, всем униженным и оскорблённым, западники тяжело переживали разгром европейской революции 1848 года. Они отчаянно искали свидетельства, что – несмотря на победившую в Европе реакцию – у справедливого дела трудящихся все-таки есть будущее. И с помощью славянофилов они его нашли. Разумеется, в России. И разумеется, в том же крестьянском мире. Так нечаянно оказались в одной лодке со славянофилами и либеральные западники, как Герцен, и радикальные, как Бакунин.
И чего только не напридумывали они о бедном своем, запертом в общинном гетто народе! Олицетворял он в их глазах не только равенство и братство, но и саму жизнь. Я не преувеличиваю. Вот что писал Бакунин: «Наш народ, пожалуй, груб, неграмотен, но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность – он есть. А нас, собственно, нет, наша жизнь пуста и бесцельна» (сравните с Константином Аксаковым, приписывавшим тому же темному народу, как мы помним, «всю мысль страны». Сравните с душераздирающим признанием Достоевского: «Мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»). И попробуйте отличить закоренелого западника Бакунина от славянофилов.
Но не менее красноречив был и Герцен: «На своей больничной койке Европа, как бы исповедуясь или завещая последнюю тайну, скорбно и поздно приобретенную, указывает как на единый путь спасения именно на те элементы, которые сильно и глубоко лежат в нашем народном характере». Это в открытом письме царю! Самодержавная Россия, вчерашний «жандарм Европы», чья агрессивная попытка расчленить Турцию лишь несколько лет назад привела к большой крови, – приглашалась на роль ее спасителя? Согласитесь, все это должно было выглядеть странно в глазах европейцев. Тем более с абстрактной ссылкой на «народный характер». Вечно подозрительный Маркс, помешанный на другом, пролетарском, мессии, и вовсе объявил Бакунина, как, впрочем, и Герцена, царскими агентами.
В принципе альтернативный, назовем его столыпинским, курс пореформенной России возможен был и в 1850-е, когда казалось, что жизнь страны начинается сначала, когда совсем не сентиментальный Лев Толстой писал: «Кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь, все писали, читали, говорили, и все россияне, как один человек, находились в неотложном восторге», когда звезда царя-освободителя стояла высоко, и Герцен приветствовал его из своего лондонского далека: «Ты победил, Галилеянин!» Короче, Александр II мог тогда все, не чета Николаю II полвека спустя – в раскаленной добела стране, после революции, когда Столыпин попытался исправить старую ошибку. Оказалось, увы, что история таких ошибок не прощает.
Происхождение ошибки теперь, надеюсь, понятно: славянофилы настаивали, правительство поддакивало, западники соглашались – каждый по своим, даже противоположным причинам. Не протестовал никто. Вот так и совершаются порою роковые ошибки: просто потому, что отсутствует оппозиция. Особая вина за незаданные вопросы лежит здесь, конечно, на западниках. Им-то уж, казалось, по штату положено быть в оппозиции самодержавию. Но как видим, всеспасающая миссия России и для них оказалась важнее.
И это наводит нас на странную – и вполне крамольную с точки зрения конвенциональной историографии – мысль: такими ли уж западниками были на самом деле постдекабристские западники, какими мы их себе представляем? Не оказались ли они тоже после николаевской диктатуры, страшно выговорить, «национал-либералами»? Разумеется, с «поправками»: мечта о конституции все еще тлела в этой среде, самодержавие по-прежнему было ей отвратительно своей тупостью и полицейской архаикой под флагом «защиты традиционных ценностей», и не все забыли декабристскую мечту о преобразовании Империи в Федерацию. Но все-таки...
Но все-таки не прав ли был знаменитый историк Сергей Соловьев, когда писал, что «невежественное правительство испортило целое поколение»? Или бывший министр просвещения Александр Головнин, откровенно признавшийся (в дневнике): «мы пережили опыт последнего николаевского десятилетия, опыт, который нас психологически искалечил»? Конечно, были, как мы еще увидим, исключения и, конечно, пока что это не более, чем гипотеза.
Если, однако, нам удалось бы ее доказать, это объяснило бы многое во всей последующей истории постниколаевской России. И то, почему славянофилам удалось добиться в ней статуса «идеи-гегемона». И то, почему в критический час, когда решалась судьба страны на поколения вперед, ее вполне западническая к ХХ веку элита без колебаний приняла тем не менее славянофильское решение, позволив втянуть страну в совершенно ненужную ей и гибельную для нее мировую войну – во имя все той же миссии России. Пошла, другими словами, на риск «национального самоуничтожения» (опять выражение Владимира Соловьева, о котором в следующем очерке).
* * *
Доказать эту гипотезу непросто. Но и тут, на новом перекрестке, есть вопросы, которые за прошедшее с той поры столетие никто, сколько я знаю, не задал. Важнейший среди них такой. Все без исключения историки, как отечественные, так и западные, согласны, что не ввяжись Россия в 1914-м в мировую войну, никакой Катастрофы три года спустя в ней не случилось бы. Кто несет ответственность за гибель европейской России? Вот этот решающий, казалось бы, вопрос опять-таки никто не задал. Почему?
Разве не интересно было бы узнать, почему практически вся тогдашняя российская элита – от министра иностранных дел Сергея Сазонова до философа Бердяева, от председателя Думы Михаила Родзянко до поэта Гумилева, от высокопоставленных сановников до теоретиков символизма, от веховцев до самого жестокого их критика Павла Милюкова – в единодушном порыве дружно столкнула свою страну в бездну «последней войны» (снова выражение Владимира Соловьева)? Заметьте причем, что говорю лишь о правоверных западниках, славянофилы-то само собой были вне себя от счастья по случаю этой войны. Вот описание их торжества сегодняшним их единомышленником: «Ex Oriente Lux! – провозгласил Сергeй Булгаков, теперь Россия призвана духовно вести за собой европейские народы. Жизнь оправдывала все ожидания, все классические положения славянофильских учений. Крылатым словом момента стала брошюра Владимира Эрна „Время славянофильствует“».
Понятно теперь, почему не задают главного вопроса? Что делать, говорят, не было у России альтернативы, за нее решала Германия. И, стало быть, победа «красных» бесов оказалась неотвратимой. Значит есть лишь один способ опрокинуть эту вековую пирамиду – доказать, что альтернатива была. Вот этим мы с читателями со временем и займемся. Не знаю получится ли у нас. Но я буду стараться.