История

История

Александр ЯНОВ

История русской идеи*

* Продолжение. Начало в № 2, 3.

6. Казус Достоевского и лестница Соловьева

Знакомство мое с Владимиром Сергеевичем Соловьевым состоялось, можно сказать, осенью 1967 года. Я был тогда спецкором самой популярной в интеллигентной среде газеты с миллионным тиражом, Литературной, объехал полстраны, ужаснулся тому, что увидел, опубликовал несколько громких статей о вымирающей русской деревне. И вдруг пригласил меня Чаковский, главный, и предложил написать статью на полосу о Соловьеве. Я, глупый, обрадовался.

Что знал я до этого о Соловьеве? Не больше того, что должен был знать любой интеллигентный человек в СССР. Анекдоты. Правда, впечатляющие. Знал, что в 1880-е он пережил жестокую духовную драму, сопоставимую разве что с драмой безвестного фарисея Савла, обратившегося по дороге в Дамаск в пламенного апостола христианства Павла. Случаев, когда крупные русские умы обращались из западничества в славянофильство было в XIX веке предостаточно. Самые знаменитые примеры Достоевский и Константин Леонтьев. Но никто, кроме Соловьева, не прошел этот путь в обратном направлении.

Знал, что лишь два человека в тогдашней России, он и Лев Толстой, публично протестовали против казни цареубийц в 1881 году. Знал, что Константин Леонтьев, гордец и задира, «самый острый ум, рожденный русской культурой в XIX веке», по словам Петра Струве, хотя и назвал однажды Соловьева «сатаной», благоговел перед ним, жаловался в письмах, как трудно ему возражать «человеку с печатью гения на челе». Это я, впрочем, знал из своей диссертации. Она была о Леонтьеве.

Вот, пожалуй и всё, что знал я о Соловьёве. А предстояло мне узнать такое, что перевернуло всю мою жизнь. А именно, что покинув своё «патриотическое» кредо, Соловьёв не только обратился в жесточайшего его критика и не только объяснил его деградацию, но и точно предсказал, что именно от него и погибнет европейская Россия.

Формула Соловьева

Вот что писал я об этом в одной старой книжке (После Ельцина, 1995): «Предложенная им формула, которую я назвал „лестницей Соловьева“ – открытие, я думаю, не менее значительное, чем периодическая таблица Менделеева, а по смелости предвидения даже более поразительное. Вот как выглядит эта формула:

«Национальное самосознание есть великое дело, но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него национальное самоуничтожение».

Вчитайтесь в эту страшноватую формулу и увидите: содержится в ней нечто и впрямь неслыханное: в России национальное самосознание, т.е. естественный, как дыхание, патриотизм может оказаться смертельно опасным для страны. Неосмотрительное обращение с этим глубоко интимным чувством, демонстративное выставление его на показ, говорит нам Соловьев, неминуемо развязывает цепную реакцию вырождения, при которой культурная элита страны перестает замечать происходящие с нею роковые метаморфозы.

Нет, Соловьёв ничуть не сомневался в жизненной важности патриотизма, столь же необходимого для народа, как для человека любовь к детям или к родителям. Опасность лишь в том, что в России граница между ним и второй ступенью соловьевской лестницы, «национальным самодовольством» (или говоря языком политики, национал-либерализмом) неочевидна, аморфна, размыта. Но стоит культурной элите страны подменить патриотизм национал-либерализмом, как дальнейшее её скольжение к национализму жёсткому, совсем уже нелиберальному (даже по аналогии с крайними радикалами времен Французской революции, «бешеному») становится необратимым. И тогда национальное самоуничтожение неминуемо. 14 лет спустя после смерти Соловьева (он умер в 1900 году) именно это и случилось с культурной элитой России. Она совершила, как он и предсказал, коллективное самоубийство, «самоуничтожилась».

Казус Достоевского

О том как пришёл Соловъёв к своей формуле и попытался я рассказать в своём очерке для ЛГ. В 1880-е, когда он порвал со славянофильством, вырождалось оно на глазах, совершенно отчётливо соскальзывая на третью, предсмертную ступень его лестницы. Достаточно сослаться хоть на того же необыкновенно влиятельного в славянофильских кругах Достоевского, чтобы в этом не осталось сомнения.

Вот его декларация: «Если великий народ не ведает, что в нём одном истина (именно в нём одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас перестаёт быть великим народом... Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве и даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою... Но истина одна, а стало быть, только единый из народов может иметь бога истинного... Единый народ богоносец – русский народ». Другими словами, мы, русские, первые в мире. Что это, по-вашему, если не национальное cамообожание?

Декларацией, однако, дело не ограничилось. За ней следовала полубезумная – и агрессивная -- рекомендация правительству: «Константинополь должен быть НАШ, завоёван нами, русскими, у турок, и остаться нашим навеки». Рекомендация сопровождалась пророчеством: «Она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного... Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, банки, жиды, всё это рухнет в один миг и бесследно... Всё это близко и при дверях... предчувствую, что подведён итог». Сказано полтора столетия назад. А Европа все «накануне падения».

Мало того, неудачливый пророк Достоевский ещё и яростно спорил с самим «отцом панславизма» Николаем Данилевским, который, конечно, тоже требовал захватить Константинополь, но полагал всё же справедливым владеть им после завоевания наравне с другими славянами. Для Достоевского об этом и речи быть не могло: «Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях со славянами, если Россия им не равна во всех отношениях – и каждому народцу порознь и всем вместе взятым?»

Согласитесь, что-то странное происходило с этим совершенно ясным умом, едва касался он вопроса о первенстве России в мире (для которого почему-то непременно требовалось завоевание Константинополя). С одной стороны, уверял он читателей, что «Россия живёт решительно не для себя, а для одной лишь Европы», а с другой, наше (то есть, собственно, даже не наше, чужое, которое ещё предстоит захватить ценою кровавой войны) не трожь! И не только с Европой, для которой мы вроде бы и живём на свете, но и с дорогими нашему православному сердцу братьями-славянами не поделимся...

Впрочем, в одном ли Достоевском было дело? Разве не стояли так же неколебимо за войну с рушащейся, как им казалось, Европой и завоевание Константинополя все без исключения светила тогдашнего славянофильства, и Иван Аксаков, и Данилевский, и Леонтьев, как бы ни расходились они между собою? Разве не написал об этом великолепные стихи Тютчев: «И своды древние Софии/ В возобновленной Византии/ Вновь осенит Христов алтарь./ Пади пред ним, о царь России / И встань как всеславянский царь!»? И разве, наконец, поняли бы мы – и главное, они сами – без помощи формулы Соловьева, каким образом разумные, серьезные, здравомыслящие люди, вчерашние национал-либералы и позавчерашние наследники декабристов превратились в воинственных и агрессивных маньяков? И почему не в силах были они, имея за спиной гигантскую незаселенную Сибирь, отказаться от соблазна отхватить еще кусок-другой чужой землицы?

Удивительно ли, что потрясен был Соловьев этой бьющей в глаза пропастью между высокой риторикой своих вчерашних товарищей и жутковатой их политикой? Ну, как поступили бы вы на его месте, когда на ваших глазах уважаемые люди, моралисты, философы провозглашали свой народ, говорил Владимир Сергеевич, «святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать такую политику, которая не только святым и богоносным, но и самым обыкновенным смертным чести не делает»?

Не менее странно, что столь очевидное и пугающее противоречие между словом и делом нисколько не насторожило последователей (и, заметим в скобках, исследователей) Русской идеи. Никто из них даже не попытался объяснить, каким, собственно, образом за какие-нибудь два поколения наследники декабристов, пусть непоследовательные, пусть сомневающиеся, но при всем том так же, как декабристы, ставившие во главу угла СВОБОДУ РОССИИ, превратились вдруг в фарисеев и маньяков, в апологетов деспотизма и империи. И впрямь ведь, согласитесь, странно.

О «национальном эгоизме»

Еще более странно, однако, что никто никогда не воспользовался удивительным прогностическим даром Соловьева – ни в России, ни в мире. А ведь предсказал он не только уязвимость патриотизма в России и не только деградацию славянофильства. Это-то сделал он походя, в одной, если хотите, фразе, что «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и без того всех лучше, погубила славянофильство».

Предсказал он и нечто куда более важное. Покажу это на двух примерах. Ну, подумайте, кому за три десятилетия до мировой войны могло придти в голову, что война эта будет для европейской России «последней» и закончится не завоеванием Константинополя, а ее, этой России, «самоуничтожением» и торжеством «мужицкого царства»? Кому, я спрашиваю, кроме Соловьева? Да ведь это еще и в 1914-м мало кому снилось.

Вот другой пример. Говоря о мучившей его разнице между патриотизмом и Русской идеей, Соловьев обронил, что национализм «представляет для народа то же, что эгоизм для индивида». И развернул свою гениальную догадку: «Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была лишь пустая претензия. Отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели».

Что, собственно, имел в виду Соловьев под этим национальным эгоизмом? Да то, что слышим мы каждодневно из уст подавляющего большинства государственных мужей, будь то Америки, Китая или России: абсолютное – и неоспоримое – верховенство национальных интересов. И никому из них как-то не приходит в голову, что произносят они нечто в общем-то неприличное.

Ну, стали бы вы иметь дело с человеком, провозглашающим на каждом шагу, что его личные интересы превыше всего в этом мире? Случайно ли, что любой индивид в здравом уме, кроме разве Жириновского, никогда так не скажет (по крайней мере в приличном обществе)? А вот в отношениях между государствами произносят это с некоторой даже гордостью и в самых респектабельных кругах, хотя и не совсем понятно, чем, собственно, отличается национальный эгоизм от личного. Наблюдение чудака не от мира сего, скажете вы?

Понадобились три четверти столетия и две мировых войны, чтобы хоть частица современного мира, Европа, додумалась до того, как важно подчинить эти самые, вчера еще священные национальные интересы интересам Сообщества. И объявив, что безопасность Сообщества выше национального суверенитета отдельных его членов, признала правоту одинокого чудака «с печатью гения на челе». Увы, лавры первооткрывателей достались другим, о Соловьеве никто и не вспомнил.

Нет пророка в отечестве своем

Но то в Европе. Беда Соловьева – и России – в том, что не услышали его дома (как, впрочем, и самого талантливого его оппонента Константина Леонтьева). Не услышали и до роковой войны и революции, и после. И вообще случилось с ним самое худшее, что может случиться с автором великого открытия: открытие его просто забыли. На полтора почти столетия. Несмотря даже на то, что ему удалось то, что не удалось Леонтьеву: он создал школу. Его «философия всеединства» вдохновила блестящую плеяду мыслителей Серебряного века. И Николай Бердяев, и Сергей Булгаков, и Семен Франк, и Георгий Федотов считали его своим учителем.

Но и тут не повезло Соловьеву. Как философа его боготворили, как политического мыслителя его... не заметили. Даже ученики. В этом, самом важном для него качестве, его для них не существовало. Бердяев был прав, конечно, когда писал: «Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны, но русская интеллигенция Соловьева не читала и не знала». Бердяев, однако, читал. И полагал, что знал. Но много ли понял? Вот что писал он о той самой «последней» войне, в которой учитель видел неминуемую гибель европейской России: «Я горячо стоял за войну до победного конца. Я думал, что мир приближается к решению великой исторической проблемы Востока и Запада и что России предстоит в этом решении центральная роль». Признал бы, вы думаете, Соловьев своим учеником национал-либерала Бердяева?

Вот так и остался единственный в истории русской мысли человек «с печатью гения на челе» фигурой трагической и... забытой. Это и принес я зимою 1968 года Чаковскому. Нечего и говорить, что статью не напечатали. И даже не извинились.

* * *

От редакции. 1). Роковое слово произнесено в самом начале первой из приведенных здесь статей, произнесено устами одного из ранних славянофилов Алексея Хомякова: «Коллективное начало составляет основу, грунт всей Русской истории, прошедшей, настоящей и будущей». Слово это – «коллективизм».

К приведенным Яновым свидетельствам Александра Энгельгардта и Бориса Чичерина, опровергавшим этот «постулат» славянофилов, добавим свидетельства крупнейшего российского историка конца ХIХ – начала ХХ века Василия Ключевского. В своей «Русской истории в пяти томах» он писал: [т.1, стр. 316-317], что в северо-восточной Руси, то есть в Великороссии, «поселенец посреди болот и лесов с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было с некоторой безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу. Такие сухие места, открытые пригорки, являлись редкими островками среди моря лесов и болот. На таком островку можно было поставить один, два, много три крестьянских дворов. Вот почему деревня в один или два крестьянских двора является господствующей формой расселения в северной России чуть не до конца ХVII в.»

Какая община в деревне в один-два двора?

А вот еще лучше (там же, стр. 321-322): «Жизнь удаленными друг от друга деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса, с топором в руке… потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях».

Какова цена утверждениям славянофилов и их последователей о том, что на Руси спокон веку царили коллективизм и общинность, теперь, думается, ясно. Да, к моменту отмены крепостного права сельская община в Великороссии существовала уже несколько веков, но она утверждалась здесь именно по мере укрепления самодержавия и крепостничества. С отменой последнего логично было отменить и общину, но… тогда рушился созданный славянофилами романтический образ русича-коллективиста, призванного спасти погибающую от своего индивидуализма Европу.

Я 70 лет прожил в «обществе коллективистов», достигшем своего совершенства в СССР, и 14-й год живу в «обществе индивидуалистов». Подробное сравнение этих двух общественных укладов дано мною в книге «Евреи и Советский проект». Там это заняло 38 страниц. Но, если очень коротко, российский (советский) уклад предполагает кабальную зависимость человека от властей разного уровня, больше всего – от государства. А самое яркое проявление «коллективизма» в этом обществе – это когда по указке начальника, председателя колхоза, вождя все члены коллектива дружно (коллективно) набрасываются на своего товарища.

В европейском (западном) «обществе индивидуалистов» человек в минимальной степени зависит от власти, от государства. Здесь большое развитие имеют разные формы добровольных объединений и добровольной взаимопомощи этих «индивидуалистов». Дважды за время моего проживания в Германии случались большие наводнения. И каждый раз пострадавшие регионы «наводняли» массы волонтеров, собирались значительные суммы в помощь пострадавшим. Даже в спокойное время разными формами волонтерства охвачена чуть ли не половина населения. К примеру, одна из форм – помощь мигрантам в освоении немецкого языка.

В нынешней России волонтерство тоже начинает развиваться, но власть уже норовит поставить его под свой контроль.

Русских так долго убеждали, что они самые большие коллективисты в мире, что они сами в это поверили и постепенно приучились всецело доверять свои жизни государству.

В этой сдаче индивида государству – стержень «московитского» мифа, пленниками которого, как справедливо говорит Янов, были славянофилы. Их усилиями миф этот утвердился в России на многие поколения вперед, не желая оставлять ее и сегодня.

Худшую услугу оказать своей стране славянофилы не могли.

2). В разделе «Гетто» первой из приведенных выше статей Янов пишет, что крестьянская реформа, «отдав крестьян под власть общины, страшно углубила пропасть между двумя Россиями – европейской и средневековой, петровской и московитской, увековечивая, по сути, „власть тьмы“ над большинством русского народа».

Роль Петра, как европеизатора, довольно сомнительна или, по крайней мере, противоречива. С одной стороны, он действительно заботился о европеизации тоненького верхнего слоя общества, но, с другой, он выступил в роли большого углубителя роковой пропасти между двумя Россиями. Кроме того, он еще больше архаизировал отношения собственности в стране.

Вот что писал о реформах Петра Ричард Пайпс в книге «Собственность и свобода»: «Внимательно присматриваясь к его политическим шагам и социальным мерам, приходишь к выводу, что он не только сохранил неизменными для Московии порядки и приемы действий, но и, подняв их эффективность, еще больше отдалил Россию от Запада… Произвол царской власти рос, а не сокращался… Петр Великий сильно утяжелил лежавшее на населении налоговое бремя. Ни с кем эти вопросы не обсуждались… Все, по существу, товары, находившиеся в торговом обороте, были объявлены государственной монополией… Петр в 1703 году постановил, что леса принадлежат государству, а не тем, на чьей земле они растут. В 1704 году казенной монополией были объявлены рыбные ловли, пасеки и дикие пчельники. Тогда же в государственную собственность были взяты и все мукомольни…Он запретил частным лицам строить фабрики без разрешения Мануфактур-коллегии».

Особенно ухудшилось положение низших слоев населения: «Статус сельского населения в Царствование Петра существенно понизился. Несколько его низших социальных групп, сумевших в условиях Московского государства избежать крепостной кабалы, влились теперь в общие ряды крепостных крестьян… Фабричные рабочие и рудокопы были постоянно прикреплены к своим предприятиям точно так же, как крестьяне-земледельцы к земле».

Сходную оценку реформам Петра дал Василий Ключевский в своей «Русской истории в пяти томах»: «Он искал на Западе техники, а не цивилизации» (том 2, стр. 510); «Попав в Западную Европу, он поспешил прежде всего в мастерскую ее культуры и… оставался рассеянным, безучастным зрителем, когда ему показывали другие стороны европейской жизни» (стр. 514); «Законодательство Петра… отбрасывало общество далеко назад… Петр думал о своей казне, а не о народной свободе, искал не граждан, а тяглецов» (стр. 585). Однажды Петр будто бы даже сказал: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом» (том 3, стр. 87).

Глубокая пропасть между слоями общества – не европейская, а азиатская черта. Какая сторона петровских реформ перевесила?

Екатерина II, видимо, не прочь была освободить крестьян. Но в ее дневнике есть такая запись (передаю смысл по памяти): «Едва в России найдется хоть несколько человек, которые считали бы, что крепостные такие же люди. как они сами».

На мой взгляд, это во многом результат «европеизации» высшего класса России по-петровски. А реальная заслуга европеизации этого класса принадлежит, скорее, той же Екатерине II и даже ее незадачливому супругу Петру III. Ну, так они оба и выросли в Европе, а не в России. Только после них в высшем слое России появилось заметное число людей, считающих, что крестьяне – такие же люди, как они сами. И еще в этом роль сыграл поход российской армии в Европу. Без этого, вероятно, не было бы восстания декабристов.

В самой России гумуса для этого даже в послепетровское время практически не было.

3). На мой взгляд, Янов не всегда верно использует термин «либерал». Ранних славянофилов, хоть и с натяжкой, еще можно было называть либералами, поскольку они выступали за отмену крепостного права. Но, как мы видели на примере Хомякова, в их «либерализме» уже была заложена антилиберальная червоточина.

Вот общепринятое определение: либерализм – философское и общественно-политическое течение, провозглашающее незыблемость прав и индивидуальных свобод человека, выступающее за минимизацию вмешательства государства в жизнь людей. В юридическом отношении принципами либерализма являются верховенство закона над волей правителей и равенство всех граждан перед законом вне зависимости от их богатства, положения и влияния

Легко видеть, что коллективизм по-российски, который славянофилы с самого начала поднимали на щит, противоположен либерализму.

Славянофилов времен Великой реформы Янов называет «национал-либералами». Националистами они точно были, ибо провозглашали, что Россия «всех лучше». Но и в отношении своего народа они никаких принципов либерализма не утверждали – ни равенства, ни верховенства закона над волей правителей. Какие они либералы, если выступили за замену ярма крепостничества ярмом общины. Да Янов и сам пишет, что они превратились в «апологетов деспотизма и империи».

Либерализм и деспотизм – понятия абсолютно не совместные. Славянофилов периода Великой реформы и позднее правильно называть не национал-либералами, а национал-ретроградами.

Что касается западников того времени, то их тоже нельзя считать национал-либералами. Во взглядах радикальных западников типа Бакунина было очень мало либерализма, их так и можно было назвать – национал-радикалами или национал-революционерами. Их, кстати, объединяло со славянофилами преклонение перед тем самым «коллективизмом». Только славянофилы (национал-ретрограды) видели его образец в прошлом, а национал-революционеры – в будущем, как основополагающий атрибут социализма. При этом они считали, что сельская община, ввиду своего коллективистского начала, облегчит переход к социализму.

Либеральные же западники типа Герцена (их было очень мало) и были просто либералами. Герцен, правда, на короткое время, как пишет Янов, позволил увлечь себя общему представлению о национальной исключительности русских, но националистическая шелуха с него очень быстро слетела. Мы увидим в одной из последующих статей Янова, как несколько позднее Герцен, чуть ли не единственный, не поддался националистическому угару во время очередного польского восстания. Так что его национал-либералом вряд ли можно считать.

Другое дело, его идейные наследники начала ХХ века – партия кадетов (конституционных демократов). Те точно были национал-либералами, и на них, как говорит Янов, лежит немалая доля вины за крах Европейской России.

4) Статью «Казус Достоевского и лестница Соловьева» следует, пожалуй, считать вершиной всего цикла статей Янова. Повторим приведенные в ней основные положения с системы взглядов Владимира Соловьева:

«Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была лишь пустая претензия. Отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели».

«Внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и без того всех лучше, погубила славянофильство».

Сюда стоит добавить недоумение самого Янова по адресу славянофилов: «И почему не в силах были они, имея за спиной гигантскую незаселенную Сибирь, отказаться от соблазна отхватить еще кусок-другой чужой землицы?»

Это недоумение можно смело распространить на всю Россию, ибо взгляды славянофилов пропитали все российское общество, и потому погибель они не раз несли не только славянофильству, но и России.

Вся история России ХIХ, ХХ и уже начала ХХI веков служит яркой иллюстрацией к этим положениям. На наших глазах Путин под одобрительные клики большинства россиян ведет страну по этому гибельному пути. И так же, как кадеты ровно 100 лет назад приветствовали Первую мировую войну, так же сейчас многие в России, в том числе и те, кто считают себя либералами, приветствуют агрессию против Украины.

ИзраильЗайдман