В России, кажется, образовалась новая
сакральная идея, снова в момент объединившая крымнашистов и либералов, ватников
и майдановцев, православных и атеистов, левых и правых.
Эта новая сакральная идея – еда.
Точнее, формула «еду выбрасывать нельзя».
Россия – страна, удивительно умеющая вырабатывать сакральность. Ничего
больше она вырабатывать не умеет. Но сакральность – это просто
божий дар какой-то.
Самая главная заповедь здесь – не трожь!!!!
Царь – сакральный, Крым – сакральный, война – сакральная, история – сакральная,
министерство души – сакральное, памятник – сакральный, и даже помидоры теперь –
тоже сакральные.
Я знаю, что такое голодуха. О, да! Уж поверьте.
Тот, кто служил в девяностых под Екатеринбургом, в тех самых
Камышловских болотах, откуда сейчас толпами валят новые «добровольцы» на новую
войну – зимой, при минус тридцати пяти на улице и плюс четырнадцати в казарме,
стены которой были покрыты вечным шевелящимся ковром из комаров (сырость от
болот была такая, что комары не переводились даже в середине января), в одной
шинели, кителе и нательной рубахе, которые продувает до самых костей, по
четыре-шесть часов на морозе и ветру очищая дивизионный плац от снега скребками,
лопатами и плащ-палатками, все это под крики «бегом, бегом!», с растущим тощим
организмом под два метра и дефицитом веса, вечно требующим жратвы, и черпаком
гнилого бигуса на обед и двумя ложками крупы ячневой сеченой на ужин – о,
поверьте, этот организм знает, что такое ночами жрать из тюбика зубную пасту
«Ягодка», которая нестерпимо пахнет едой.
Собственно, нас, духов, иначе как проголоды, обмороки, нехватура, гоблины – тогда и не называли.
Однажды в казарменном сортире, в помойке, я
увидел целлофановый пакет с печеньем, который сержанты отобрали у партии вновь
поступивших новобранцев, и выкинули в помоечный ящик.
Шмон молодых был одним из главных действий при поступлении новой партии –
отбирали все, всю еду. Самое вкусное деды оставляли себе, а остальное
выбрасывали.
Собственно, это было ровно то, чем занимается сейчас наша власть
– маленькая группка сытых мордатых хозяев казармы отбирала ресурсы у толпы нищих
голодных пейзан и показательно выбрасывала санкционную еду в ящик с
использованной туалетной бумагой.
Выбрасывали именно показательно, чтобы служба медом не казалась, чтобы к новым
законам приучить, чтобы дать понять тебе, куда ты попал, узнать свое место.
Потому что в армии жрать выкинутое – самое главное западло.
Довести людей до животного состояния, до настоящего, всамделишнего голода, когда
в глазах у жрущего человека, который спер в овощном цеху немытую морковь,
засовав её в кирзачи, или на раздаче стырил бачок с кашей и стоит теперь жрет её
в углу, давясь, торопясь, пока не отобрали и не начали пиздить, с совершенно
животным выражением на лице, когда в глазах не остается ничего человеческого – а
потом за это же состояние его и чморить – это то, чем и занимается наша власть
сегодня.
Выбрасывать еду – это жест пахана.
Мне стоило диких усилий заставить себя не схватить этот пакет из сортирной
помойки и не начать жрать прямо здесь, на очке. Жрать втихаря, в одинаря из
помойки на очке – представить в армии преступления хуже этого невозможно.
Хуже нет ничего. После этого тебе просто пздц. Лучше сразу
самому повеситься.
Но мне было плевать. Все что я видел – это жратва.
Так вот. Взять, и просто выйти, не схватив этот пакет, мне стоило
каких-то нечеловеческих усилий. Это было больно именно физически, в прямом
смысле этого слова. Вот прям по-настоящему. Когда я вышел, у меня болела каждая
мышца, каждая косточка.
А потом в расположение с выражением лица, какое бывает у
спаривающейся собаки, и абсолютно потерянным взглядом, залетел мой сослуживец, и
с приглушенным полу-криком полу-шепотом «пацаны, печенье» – и поднял в руке этот
пакет. И пацаны, не знавшие, где он это нашел, налетели на него как
саранча, и жрали эти галеты из помойки, и мне второй раз стоило диких усилий не
присоединиться к этой куче голодных, которая пихала друг друга за эти галеты и
набивала их в рот горстями, потеряв все человеческое в своем образе.
Да, они не знали, где он взял эти галеты – но я то знал.
И он знал. И именно поэтому он и принес специально всем, чтобы, если что, быть
замазанным не одному, а вместе со всеми.
Второй раз удержаться было сложнее – потому
что уже толпа, а в толпе можно все. Кажется, я, стоя в стороне и глядя,
как они жрут эти галеты, даже плакал.
А тот, который этот пакет и притащил в распалагу, и жрал потом,
зная где он эти галеты взял - стал впоследствии одним из самых жестоких дедов,
или, как у нас говорили, "перцев" - круче только яйца, выше только небо.
Молодняк бил и чмырил с удвольствием. За голодуху, да.
Так что что такое жрать зубную пасту месяцами я знаю, и
потом, в Грозном, что такое жарить голубей на шомполе, знаю (голубю главное в
голову попасть, потому что тушку автоматная пуля разрывает вбрызги), и дальше, в
горах, под Шаро-Аргуном, что такое жрать собачатину, тоже знаю (у собаки главное
жир срезать, он горчит), и затем, в Грузии, что такое пить из болота или ручья,
где выше по течению лежит труп теленка – знаю тоже.
В общем, что такое еда, когда хочется есть – я знаю.
Но никакого культа еды у меня не образовалось.
Я не стою над душой у ребенка с ложкой, чтобы он доел в тарелке все до последней
крошки, только из-за того, что отцы и деды голодали – свободное незашоренное
сакральностями развитие личности моего ребенка для меня куда важнее, чем ложка
недоеденного пюре, которую меня совершенно не запарит выкинуть в ведро.
Меня не повергают в шок испортившиеся продукты. Я радуюсь празднику кидания
помидорами в Испании. И поддерживаю бельгийских фермеров, выливающих под свой
Парламент тонны молока в знак протеста. А в Европе в темном прошлом с голодухи
мерли не меньше нашего.
Нет, я совсем не говорю, что уничтожать еду – хорошо. Уничтожать
еду – плохо. Вырастить полторы тысячи свиней, кормить их, ухаживать, чистить,
потом везти их через океан в Россию – и только затем, чтобы сжечь в крематории,
потому что одному полоумному заклинило башню – это совершеннейшая дичь, конечно.
Но только не потому, что наше прошлое – чернуха, чернуха и еще раз чернуха.
Не с того конца заход.
Друзья мои, ну, если мы будем делать сакральность еще и из помидоров – стране
тогда точно крышка.
Из-под которой мы не выберемся никогда. Потому что ничего более
совкового, чем сакрализация еды, придумать нельзя.
Для меня все происходящее ассоциируется не с продуктовыми
карточками во время войны.
Для меня все происходящее ассоциируется только с одним – с группкой мордатых
сержантов в каптерке, тумбочки в которой забиты отобранной у нищих пейзан
колбасой; с существованием в своем теплом сытном уютном мирке группы
окончательно ушедших в астрал миллиардеров, выбрасывающих на глазах толпы
проголодов санкционку в сортирную помойку и вводящих самые жесткие меры
наказания за то, что кто-то эту санкционку будет жрать. И уверенных, что
так и надо, что они правы. С кривым, совершенно уебищным, диким миром казармы, в
которую они превратили всю страну, с его извращенной, совершенно животной
моралью, ублюдочной нравственностью, пизданутостью душой и мозгами.
С властью, которая рассматривает все остальное население барака
своей собственностью, и населением, которое соглашается с этим и готово жрать
галеты из сортирной помойки, и желательно, чтобы по возможности замазать еще и
всех вокруг – но лишь бы только не возвысить голос, не заблеять, не заявить о
своих правах и своем достоинстве, не стать не таким, как все.
Так что сжигание сыров в специально закупленных для этого передвижных
крематориях и давление помидоров бульдозерами говорит совсем не о том, что
помидоры святые.
А только и исключительно о том, что Верховный Сакральный – ебнутый.
Впрочем, большинство населения страны, хрен там говорить, под стать властителю –
их это либо устраивает, либо оно готово с этим мириться.
С лопат из-за решетки жрать готовы, лишь бы вместе со всеми, и не блеять.
А я не готов. Потому что хочу оставить детям другую страну. А не ту,
которую оставили нам деды.
Даже несмотря на то, что они голодали.
Аркадий Бабченко,
Facebook.com, 6 августа