Вопрос – ответ

Путину война – мать родна, потому что

в мирной жизни он – лузер

«Особое мнение» Виктора Шендеровича в Нюрнберге

– Какова, на ваш взгляд, вероятность уничтожения российского самолета российскими спецслужбами?

– Смотрите, какая интересная вещь. Тут я бы вот о чем сказал. Само допущение, что это возможно, это очень важная характеристика. Потому что никому в голову не пришло, что Олланд организовал теракты во Франции. Точно так же, если б что-то случилось с английским деятелем оппозиции, произошло бы убийство, никто бы на Кэмерона не подумал. Потому что не пришло бы в голову, что это возможно. А у нас эта версия приходит в голову если не первой, то второй.

Это называется словом «репутация». И против этого возразить нечего, потому что это – репутация. Вот есть судебные решения, а есть – репутация. Вот ты говоришь слово «Кобзон» – и все понимают. Репутация.

Кстати, сделаю отвлечение небольшое. Юмор – дитя контекста. Смешно, когда вы в контексте, когда какая-то правда узнавания происходит. Потому что, допустим, еврейские рассказы бессмысленно читать в нееврейской среде не потому, что эти люди не понимают юмора, а потому, что меньше вероятность, что они в контексте. И значит, для них там ничего смешного нет.

У меня есть один замечательный пример, иллюстрирующий, что юмор – абсолютно привязан к контексту, к знанию. Смех объединяет нас общим знанием. Мы смеемся, потому что мы читали общие книги, мы пропитаны общим знанием, я отсылаю вас к тому же, что забавит меня, и поэтому мы смеемся.

Пример силы контекста.

Молодая журналистка берет интервью у пожилого господина известного, и задает ему вопрос: «Как вам удалось дожить до таких лет – 90 лет ему – и сохранить ясный ум, хорошую форму?» И он отвечает: «Я всю жизнь работал и жил честно». Конец цитаты. Не смешно. Пошловато немного. Ввожу контекст: это сказал Сергей Владимирович Михалков. Вот вам и смешно.

Причем, опять-таки, молодежи надо уже объяснять, где смешно. Совсем молодым людям надо объяснять, что Сергей Владимирович Михалков, который всю жизнь жил честно – это о-очень смешно.

Так что, возвращаясь к вопросу о самолете – нет, я не сторонник в данном случае конспирологических версий. Есть знаменитый принцип Бритвы Оккама: «Не надо умножать сущность сверх необходимого». Не надо объяснять сложно то, что объясняется просто.

Путин в поисках новой точки опоры для себя, для своего режима, для своего имиджа на Западе… Как только закончилась война – он тут же лузер. В мирной жизни он лузер. Он все проиграл: экономику, денег нет, капитал бежит, мозги бегут. Рубль обрушен. В мирной жизни он лузер. Он проигравший, он все проиграл. Статус России. Значит, нельзя допустить мирной жизни. Значит, нужна война, потому что война – мать родна. Какой может быть разговор об экономике, какие пенсии, когда враг на пороге, кругом заговор, мы одни – всему оплот.

Когда война, когда враг у ворот – привычный синдром для россиян – синдром осажденной крепости. Мы в этом жили несколько поколений, с ощущением, что мы одни против всего мира. И это очень комфортное по своему состояние психики, потому что ты ни в чем не виноват, не чувствуешь свою ничтожность рядом с миром, который идет вперед, а ты все больше отстаешь, не чувствуешь своего комплекса…

Духовность, противостояние миру – да. Ну, и что, что у нас «Жигули»? Мы не можем из «Жигулей» сделать «Мерседес», но мы можем нанести ядерный удар. А после ядерного удара, надо сказать, что «Жигули», что «Мерседес» – разницы никакой. То есть, по бизнесу можно вложиться в ядерные удары, чтоб сравняться. Так что в этом есть своеобразная логика.

– Как, по вашему представлению, будет проходить обратное поступательное движение от патриотического маразма, охватившего страну, к полному протрезвлению?

– К полному протрезвлению? Какие вы страшные слова по отношению к России употребляете! Полное протрезвление!

По этому поводу у Салтыкова-Щедрина сказано: «А ты не вникай! У меня приятель был, он не вникал – благоденствовал, вник – удавился». В «Современной идиллии» такой персонаж был, Очищенный. Вот как только вникнешь – сразу хочется удавиться. Ты не вникай! В этом случае можно выпить, в войнушку какую-нибудь поиграть. Много есть способов, чтобы не вникать.

Я думаю, что тут уже чистый невроз. Огромная часть россиян вытесняет из сознания ужас содеянного, содеянного уже и собою, но и родителями, и дедами… Мы вытесняем этот ужас.

Тут ведь не так много вариантов. Надо либо пройти тот путь, который не без помощи союзников прошла Германия, потому что стартовый толчок все-таки нужен. Для начала надо потерпеть поражение. Я уже часто об этом рассказывал – как в Берлине 45-го года выдавалась гуманитарная помощь.

В кинотеатрах. В американской оккупационной зоне жители Берлина приходили в кинотеатры, им показывали пленочку из Освенцима… из Бухенвальда, видимо, из Бухенвальда, освобожденного американцами, свежую пленочку, с горами трупов, со рвами заполненными… вот с этим со всем – посмотри, кому ты кричал «хайль!» и что ты наделал, – на выходе получи тушенку и заварку. А завтра снова приходи в кинотеатр и посмотри кино.

Нас некому посадить в этот кинотеатр. А наша пленочка внушительней. И своеобразней. А сами не хотим. И в этом серьезная драма. А сейчас, конечно, идет постоянное вытеснение, это невроз. Я не хочу об этом думать, я не хочу. Либо я должен взять это себе в голову, и я должен ужаснуться и надо что-то с этим делать, либо надо настаивать на том, что мы правы. Это абсолютно невротическая реакция, мне кажется.

Что нужно сделать? – Вот я сегодня об этом думал, ходя по музею нацизма в Нюрнберге. Вот в такой музей аналогичный наш начать водить поколения россиян. Каждый день, каждый день – детей; мы – уже всё, мы отрезанный ломоть, поколение старшее. Детей водить каждый день в такой вот музей – с 17-го года по Путина включительно. Во все то, что мы наделали, во все эти фотографии, эти лица, вот все, как это было.

Водить. Но это непонятно – нас заставить-то некому – мы ядерная держава, а сами не хотим. И я пока не вижу никакого оптимизма, просто неоткуда взять, к сожалению.

– Когда, вы думаете, Путина из Кремля вынесут?

– Вынесут или выведут… Понимаете, какая штука. У истории есть несколько вариантов. Они известны для тех, кто знает более-менее историю, они очевидны.

Как в этот раз случится… Каким наперстком это окажется в этот раз… Это завтра мы можем проснуться, случится какой-нибудь «Михайловский замок», хотя вряд ли… Потому что, так как живет сегодня при Путине военная элита, она не жила никогда. Он их так накормил…

Врач получает 30 – 35 тысяч, это хороший врач, дипломированный. Лейтенант ОМОНа получает 70 тысяч в месяц, в два раза больше, чем врач, и это только начало: потом надбавки и так далее. А уж генерал… Элита военная живет так, что они на Путина молятся и будут молиться. Я не думаю, что в их интересах какие-то изменения.

Бизнес-элита давно уже взята в заложники. Все, кто поднимали так или иначе головы, все либо прошли свои сроки и высланы, как Ходорковский, либо просто уехали, как Гуриев и так далее…

Причем, Сергей Гуриев – видный российский экономист – недавно назначен директором Европейского банка реконструкции и развития. Человек, который бежал, когда его вызвали на допрос по третьему дело ЮКОСа. Прогрессивный экономист, один из лучших европейских экономистов. Юмор черный заключается в том, что он возглавляет Европейский банк реконструкции и развития и, значит, когда что-нибудь лопнет и встанет вопрос о предоставлении России кредитов, это будет решать Гуриев. Это забавно. Это должна быть для Путина и бизнес-элиты очень симпатичная такая весточка.

Все, кто остались, они уже лежат у ног Путина, и они не шевельнутся уже, безусловно, потому что на каждого из них есть папка, там даже ничего не надо выдумывать – их можно сажать завтра, любого из них. И они прекрасно это знают.

Поэтому люди либо аккуратно удалились из игры, как Абрамович, который первым вовремя все перевел, и теперь он английская элита, либо те, кто по-прежнему вписан в Россию, они уже лежат у сапога намертво. Они знают, что этот сапог может раздавить их в любую секунду. Поэтому я не очень понимаю, каким образом, через какие механизмы… Если в Европе есть выборы, то в нашем случае, вы понимаете, этого механизма нет.

Что-то произойдет – я все время цитирую из Швейка – «Еще никогда не было, чтоб никак не было». Как-то будет. Будет ли это, как с Каддафи, или это будет, как с Мугабе… Вот уже три десятка лет все ждут, когда он умрет – а он никак, в Зимбабве, все никак не мрет и не мрет. Как-то надеялись, что своим путем – нет… Уже и пару деятелей оппозиции съедены там, а он все живой.

В записке упомянут был Кадыров… Как будет выглядеть та банановая корка, на которой поскользнется и рухнет эта эпоха, предсказать невозможно. Кадыров – один из вариантов, потому что Кадыров, безусловно, точка сильнейшего раздражения элиты. Потому что военные считают, что у них Кадыров и Путин отняли победу. Чечня, конечно, победила в итоге во Второй чеченской войне, это очевидная вещь. Масхадов и Дудаев просили гораздо меньшей независимости, чем получил Кадыров. Причем, Масхадов не просил права безнаказанно убивать на улицах Москвы, а Кадыров получил это право. Путин его не сдаст.

Убийство Немцова это и была – по доминирующей версии – попытка силовиков убрать Кадырова. За этим убийством, безусловно, стоит Кадыров и Зелимханов, депутат Государственной думы, два Героя России, это довольно очевидно. Видимо расчет был на то – по основной версии, которую я знаю – Кадырову внушили, что Папе будет приятно, если он убьет Немцова, и они надеялись после этого ликвидировать Кадырова. Потому что Кадыров жив и находится во главе Чечни только потому, что есть политическая «крыша» в виде Путина. Без Путина не то что там в Грозном, а ему в живых недолго быть, это понятно. С его биографией очень мало вероятности, что он умрет своей смертью. Он очень молодой и здоровый, так что очень маловероятно. Но, видите, Путин Кадырова не сдал.

Я ходил в спецприемник на Симферопольском бульваре навещать своих друзей, посаженных за одиночные пикеты, Сашу Рыклина и Сергея Шарова-Делоне, и меня узнали по старой телевизионной памяти – физиономия мелькала в телевизоре, меня узнали охранники. Это было вскоре после убийства Немцова. Сержант сказал мне с гордостью: «У нас тут Немцов сидел». Они теперь гордятся, они знакомы были. «А чего, – спрашивает, – что-нибудь известно?» «Ну, в общем да, – говорю, – особенного секрета нет. Ну да, Кадыров. Ну вот, Путин не сдает». «Почему?» – спрашивает у меня изумленный боец. Я его спрашиваю: ну вот, вам скажут по мне стрелять на поражение, когда начнется заваруха какая-нибудь… Вот я, вот мои друзья сидят – Саша Рыклин, профессор Сергей Шаров-Делоне. Вы будете в нас стрелять? Он подумал и говорит: «Ну, я еще подумаю, куда стрелять. Начнется, я подумаю…» Честно сказал, он не сказал, что – нет, сказал, я подумаю…

Вот видите, а Кадыров не будет думать, потому что Кадырову без Путина все равно хана. Если надо будет по нам стрелять на поражение, то это будут делать вот эти вот кадыровцы.

И тогда он мне, не я ему, он – мне говорит: «Бандитское государство».

– Как в России и из России видится проблема мигрантов и каково отношение к ним?

– Вы знаете что… Чудовищно видится из России, потому что Россия до такой степени сегодня протравлена ксенофобией и расизмом, до такой степени российское общество в массе, причем, даже в образованной массе, – это совершенно феноменальное что-то. И это просто стало хорошим тоном. Прямая ксенофобия.

Я заселялся вчера в гостиницу, по соседству заселялась семья беженцев – это было совершенно очевидно. Здесь, в Нюрнберге.  С ними был волонтер какой-то. Было очевидно, что они с вокзала.

Ситуация очень серьезная. Это вызов для цивилизации европейской, очень серьезный вызов. Как сказано у Матфея: «Если соль потеряет силу, что сделает ее соленой?» Потому что если отгородиться и сказать, что это ваши проблемы, вот у нас тут Европа, а у вас там… – то тогда, как там, Христос звали этого человека? Как его звали, который говорил, что несть ни эллина ни иудея? Как только побеждают ультраправые в этом вопросе – ну да, мигрантов здесь не будет, сирийцев не будет, а мы-то кто? Мы тогда кто? Если мы говорим: давайте, вы там мочите друг друга…

140 человек погибших в Париже, мы сопереживаем, потому что мы можем себя соотнести с ними. А когда мы читаем, что где-то в Заире на реке перевернулся паром и потонуло 300 человек – это проходит мимо сознания: ну, потонуло и потонуло. Это же в Заире. Прислушаемся к этой разности восприятий и ужаснемся вполне. С одной стороны.

С другой стороны, разумеется, это как радиация, и Европа сейчас начинает испытывать то, что много десятилетий испытывает Израиль. И в этом есть черный юмор, конечно. «Угодно ль на себе примерить?» – спрашивала героиня «Горя от ума». Это уже не к европейским правым, а к европейским левым. Давайте будем продолжать поддерживать мирный палестинский народ…

Вот представьте себе, что под Парижем образовалась такая автономия и фигачит по Парижу. И ракеты долетают до Нотр-Дам. Ну, давайте, поделим сейчас Францию… Это дежурная шутка такая сейчас в Интернете: что надо сделать в связи с этими терактами? – Образовать независимое арабское государство на территории Франции. По логике, которая предлагается Израилю. Ну давайте, раз так, давайте сделаем. – Чего-то не спешат.

Есть два решения – справа и слева. Сейчас непонятно, что делать с этим вызовом. Это надо переварить. Я надеюсь, что у Европы хватит сил… – хватит! Эта проблема долго доходила до мозга. Сейчас такой ценой чудовищной, но эта проблема начинает доходить до мозгов, она осознается, как проблема. А с этого начинается решение. Надеюсь, что эта проблема осознана, и она будет решаться. Как она будет решена? Думаю, что в совершенной форме глагола это не может быть решено. Но она может быть осознана и начать решаться. Пока Европа много десятилетий отгораживалась от этого…

Но, кстати, есть опыт американский, канадский, австралийский. Менее либеральный, но очень эффективный. Менее либеральный в европейском значении слова.

Я недавно написал документальную повесть, она в интернете есть, она называется «Мой друг Али, потомок Магомета». Это мой друг, потомок Магомета, он живет в Канаде, он араб, его зовут Али Аль-Мусауи. Он потомок Магомета, с одной стороны, с другой стороны он сын убитого последнего председателя компартии Ирака. Москвичи есть здесь? – В Москве есть улица Саляма Адиля – это его отец, убитый в 63-м году.

Мой друг Али, московский школьник 6-го класса, по-русски говорит, как мы с вами – немножко лучше, пять языков, живет в Монреале. Его фантастическая жизнь началась тем, что его после убийства отца из концлагеря в Багдаде в корзине с грязным бельем, как в «Крестном отце», отправили на свободу, к маме, которая училась в Высшей партийной школе в Москве, и он маму впервые увидел в четыре года, по крайней мере, увидел ее более-менее сознательным человеком в четыре года. Его длинная судьба через московского школьника, эмигранта; он архитектор, окончил МИСИ и Архитектурный, защитил диссертацию в Монреале. А в Монреале он женился на Юлии Вассерман из Петербурга. Он потомок Магомета, в буквальном смысле – 44-е колено его дети. Он 43-е, его дети 44-е, там все прослежено, из религиозной знати. А его жена – дочь блокадника, ее отец – ребенок из блокадного Питера.

У них трое детей. Старшего зовут Хусейн, потому что с седьмого века всех мальчиков, первых в роду, зовут Хусейн в честь брата Магомета. Старший Хусейн, среднего – младшего сына – зовут Давид, причем, настоял на этом мой друг Али, что один будет Хусейн, а другой Давид, а недавно родилась девочка, ее назвали Машенька в память о России, из которой они уехали. Хусейн, Давид и Машенька. И фамилию моих детей, говорит Али, я вижу с любого расстояния, потому что эта самая длинная фамилия в любом списке: Аль-Мусауи-Вассерман, через две черточки. И я пишу, что либо человечество пойдет за Али и Юлей, либо оно пойдет в прах.

Так вот, Али, живущий в Монреале, говорит мне по поводу всей этой истории, еще до Парижа. Я смело говорю, когда меня спрашивают, кто я, я смело говорю: канадец. Я себя ощущаю канадцем, мои дети – канадцы. Если бы я жил в Европе, говорит он, я бы не смог сказать, что я француз или немец. Я бы сказал: я араб, живущий во Франции, араб, живущий в Германии, я бы не смог сказать, что я немец.

Опыт Канады, опыт Австралии, опыт Америки, где действительно на втором шаге плавильный котел – с перебоями, трудно, но работает. И мы видим, как в Америке на втором, третьем поколении этого вопроса уже не существует. Просто его нет. Вьетнамские эмигранты – вот у них вьетнамская лавочка или прачечная – но дети уже ходят в американскую школу, а внук уже в Стенфорде. Все. Вопрос решен. Он американец. Вьетнамец он или ирландец – это его личное дело, как и его религия. Этот вопрос так решается.

И еще жестче он решается в Австралии. Я там был – абсолютно космополитическая страна, абсолютно. Но при этом – мухи отдельно, котлеты отдельно. Есть уклад жизни, если ты хочешь быть в этом укладе – ты австралиец, если нет – очень жестко в этом смысле. И, видимо, Европе придется присмотреться к этому опыту. Потому что, конечно, когда ты идешь по немецкому городу и, случайно завернув за угол, оказываешься в Турции или в Сирии, то это впечатляет.

Еще раз: вопрос в общем знаменателе. Общий знаменатель пока, как мне кажется, Европа не нашла. Но последние события, совершенно очевидно, что это переросло частный случай, думаю, что Европа со всей очевидностью осознала этот вызов. Я надеюсь, что два парижских случая помогут навести глаза на резкость.

– В состоянии ли нынешнее поколение россиян читать между строк, или навыки реагировать на намеки утрачены?

– Вы знаете что, дай бог, чтоб были утрачены, потому что это наше рабское подмигивание позднесоветских времен меня довольно сильно раздражало. Мы постоянно подмигивали – это был единственный способ что-то сказать. «Песня американского солдата» Булата Окуджавы, да? «Возьму шинель, и вещмешок, и каску, / в защитную окрашенную краску, / ударю шаг по улочкам горбатым… / Как просто стать солдатом, солдатом. / А если что не так – не наше дело: / как говорится, родина велела! / Как славно быть ни в чём не виноватым, / совсем простым солдатом, солдатом./

Песня американского солдата.

Вся Таганка строилась на подмигивании.

Спектакль «Заседание парткома» по «Премии» Гельмана в БДТ, и Лавров, прогрессивный парторг, говорил: «Мы должны все-таки решить вопрос, если мы хотим хоть что-то изменить на этой стройке». Текст такой. И он делал паузу перед «…на этой стройке». «Если мы хотим хоть что-то изменить, – и через паузу, – на этой стройке!» И все прямо заходились: вы слышали, что он сказал!

С одной стороны, у самого были мурашки по коже, с другой стороны, – как же можно так, всю жизнь подмигивать друг другу. В этом смысле я бы не хотел, чтобы эта традиция возвращалась. Сатира не требует намеков, эта такая рабская разновидность. Дрессированная сатира. «…Нам нужны подобрее Щедрины, и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Нет-нет, у Салтыкова-Щедрина никаких намеков. Ясно выраженная мысль, внятно, лаконично, сильно, это доблесть сатирика, конечно. Герцен, Салтыков-Щедрин. «Государство расположилось в России, как оккупационная армия» – Александр Иванович Герцен. Нужны ли намеки? – По крайней мере, мне так кажется правильным.

– Вам не страшно?

– Да боюсь все время…

Нет, страшно, конечно. Это из Жванецкого, из раннего: «Да страшно еще больше, как он не боится. Да боится еще больше, сделать ничего не может, внутри у него все свистит и произрастает».

– Меняется ли у вас ощущение свободы от перемены географических координат?

– Конечно, меняется. Там живешь в некотором лишнем напряжении, скажем так. Угроз много, угроз, давления на психику, понять, когда это реальная угроза, а когда давление на психику, понять трудно, не всегда успеваешь. Пуля, которая свистит, как известно, не убивает. Поэтому, когда читаешь мерзости про себя или угрозы, я, как человек легкомысленный, предпочитаю думать, что это мне давят на психику. Время от времени выясняется, что не просто давят на психику.

Были сюжеты довольно серьезные, о которых я когда-нибудь напишу подробнее. Были реальные угрозы. Был месяц, когда я в родном городе прожил на полулегальном положении, потому что угрозы были довольно реальные. Это было в период «Новороссии», когда они немножко сошли с ума, и им казалось, что если они пришибут, физически пришибут, покалечат некоторое количество людей из «пятой колонны», то их похвалят в Кремле. Прежде, чем они узнали, что их не похвалят в Кремле, прошло некоторое время. Это время я и несколько человек прожили на полулегальном положении. Приятные ощущения, должен вам сказать. Ко всему можно привыкнуть, но привыкать не хочется.

– Не хотели бы вы запустить «Куклы» на Украине?

– Нигде бы я не хотел запустить «Куклы», потому что это уже прошедший этап, два раза в одну реку не войдешь, а на Украине – тем более, потому что сатира это занятие гражданское. Невозможно шутить по поводу чужой страны. Невозможно быть гостем и шутить. Вот эти ландскнехты, которые из России приехали и работают на Украине, – если это заработок, то так и скажите. Сатирик – это гражданская работа. И ты разделяешь риски страны, гражданином которой ты являешься. Тогда ты сатирик. Ну да, меня приглашают все время на Украину – нет, это невозможно. Жить – пожалуйста, особенно в Одессе, допустим, но работать сатириком – какое право я имею разевать рот? – Я гость.

– Как вы оцениваете вмешательство в Сирию?

– Я уже говорил об этом: ему нужна война, тогда он – лидер. Когда с ним считаются… Вот Обама с ним не разговаривал, Сирию бомбим – опа! – уже разговаривает. Это подано как огромная победа пиаровская. Прорыв изоляции. Россия вернула свое влияние в мире. Как она может еще вернуть влияние в мире? – Только шантажом, только силовым способом. Экономикой не получается вернуть свое влияние. Значит, будем устраивать миру проблемы… Это чистый рэкет. Что такое рэкет? – Это я с вас беру деньги за то, что я не нанесу вам вреда. Путин занимается рэкетом. Это его единственный шанс. Что такое Путин без ядерного оружия? – Это Лукашенко.

– Какой рейтинг на самом деле? Неужели вы / они его на самом деле так любят?

– Я уже говорил об этом много раз. Декарт говорил, что люди избавились бы от половины своих несчастий, если б договорились о значении предметов, значении понятий, значении слов. Рейтинг – это европейское слово. К рейтингу прилагается свободная пресса, гражданское общество. Тогда можно, если есть свободная пресса, которая рассказывает, есть политическая конкуренция – тогда есть рейтинг. В Северной Корее, в Туркменистане нет рейтинга. То есть, он всегда 99 или 94, но за этим следует расстрел без суда, как в случае с Чаушеску, или Каддафи – вообще без суда. Это комплексный обед, это одно к другому прилагается.

Нет никакого рейтинга. То, что в России называют рейтингом – это сложная смесь из эйфории, страха, Стокгольмского синдрома, невроза… Это очень сложная смесь. Чтоб понять состав этой смеси, нужна свободная социология. Для этого людей надо подлечить немножко, чтоб они начали разговаривать.

Так, опять вопрос о Сирии… Я уже говорил. Он хочет войти в клуб. Путин хочет, чтоб было заиграно – Донбасс, Крым, «Боинг»… Сейчас вот ИГИЛ – давайте вместе. Он очень хочет, чтоб было заиграно. Заиграно не будет. Потому что Запад, по счастью, устроен несколько сложнее, чем Восток. И никто не может скомандовать. Вот есть история с «Боингом», есть суд, есть инструменты и заиграно не будет. Цену Путину Запад, наконец, через 15 лет понял, рассмотрел, с кем имеет дело. Тактические союзы возможны, но обратно в клуб его никто не пустит. Путин изо всех сил пытается хвататься на тактические шансы. Стратегически он все проиграл.

Он вообще очень успешный тактик. Он будет использовать вот эту историю с ИГИЛом, эти взрывы… Второй раз ему страшно повезло с терактом. Первый раз 11 сентября 2001 года, когда Западу стало совершенно все равно, что там происходит в России, когда началась вот эта ползучая Третья мировая война с фундаментальным исламом. И Западу стало не до России. Путину страшно повезло – Запад простил ему сразу все: Ходорковского, НТВ, Норд-Ост; выражаем дежурную озабоченность, но главное, что Путин дает базы; есть иранское направление, есть афганское направление, и Путин очень умело этим пользовался.

В 13-м году он вошел в новую фазу: все-таки развязанная война в Европе, восемь тысяч убитых – это, знаете ли, не разгон НТВ, не Ходорковский. Но, конечно, он будет изо всех сил пытаться вернуться в клуб, мутить воду и в этой мутной воде ловить свой политический шанс. У него нет других шансов. Только рэкет, только новое обострение, новый нож у горла. Это его единственный способ влияния – нож у горла.

– Белорусского президента задвинул российский коллега, правда?

– Затмил. Лукашенко страшно повезло, и уж Лукашенко использовал это на полную катушку, конечно. Он теперь спрашивает: кто-кто последний тиран Европы? Лукашенко, к которому никто близко подходить не хотел… Отпустил политзаключенных – беленький, пушистенький. Последние переговоры в Минске… Ему страшная пруха. Что ему, что Назарбаеву. За то, что они не поддержали Россию в этой истории, им Запад – прагматичный, циничный, можно как угодно называть Запад – все простил сразу, какие там, к черту, подробности? И Лукашенко теперь в полном порядке, в полном шоколаде – молодец.

– Почему в Нюрнберг приехали вы, а не Путин?

– Хороший вопрос.

– Что делать?

– «Кто виноват?» не стоит. «Что делать?» Ну, это к Чернышевскому. Я не знаю.

На этот вопрос есть старый древне-римский ответ от Катона Старшего: делай, что должно, и пусть будет, что будет.

Что делать, чтобы победить? – Не знаю, не уверен, что это вообще имеет к нам отношение какое-то. Всегда проигрывали. Либералы всегда терпели поражение. В этом смысле мы в очень хорошей компании потерпевших поражение.

Единственное что – надо пытаться не впадать в отчаяние (у меня самого это не всегда получается), надо продолжать делать то, что ты можешь делать, а значит, должен делать. Вот единственный ответ на вопрос. Не задумывайся о результатах усилий. Как-то, что-то будет. Наше дело – делать то, что мы можем делать.

Нюрнберг, 19 ноября,

фото «Рубежа»