Версии

Вспоминаю, как впервые увидел Владимира Путина на экране телевизора.

1998 год. Программа «Время». И журналисты берут интервью у главы ФСБ Путина. 

И Путин сыплет в ответ цитатами из Высоцкого. Одна за другой. Одна за другой. Не переставая. Я тогда обрадовался – вот, думаю, какой-то приличный человек наконец-то там появился.

И забыл об этом.

Потом, в 1999-2000, глядя на то, что происходит, понял, что за птица. И задался вопросом: Эти люди так любят Высоцкого. Нет ли в этом дьявольской усмешки? Ведь именно они совали палки ему в колеса на всех уровнях. Ведь именно их не переносил Высоцкий и открыто говорил об этом друзьям. Его тошнило, когда Юлиан Семенов позвал к себе в гости. «Не переношу гебню», – сказал поэт своему другу Вадиму Туманову. И не поехал к Семенову.

Итак, те, кто его травил нещадно и преследовал, взяли поэта себе в союзники. Сняли кино. «Спасибо, что живой». На предвыборных плакатах партии «Единая Россия» в 2012 году красовалось изображение Владимира. И не Путина. Высоцкого.

Всё дело в цикличности, конечно. Чтобы раз в сто лет. Языческим царькам всегда нужны правильные жрецы. Володя Ульянов был тайным поклонником Тютчева. Но место верного жреца отдал гигантскому Володе Маяковскому. Спасибо, что живому. Такой союз на самом деле помогает овладеть миром. Двуглавый Владимир. Жнец и жрец. Фигурка сеятеля – в перспективе.

Володя Путин с детства обожал другого Володю – Высоцкого. Судя по новому кино, все ГБ обожало и оберегало бедного Высоцкого. И только друзья-евреи, рвачи и деляги, гробили поэта.

Маленьким Володям в одиночку переть на вершину трудно. Без партнера. И чтобы не нарушать традицию вековую, власти проводят сеанс спиритизма. До и после ТОГО, на экране и плакатах – Высоцкий. Вызвали на помощь покойника.

Я задумался. Начал сопоставлять факты из биографии Высоцкого. События последних двух лет его жизни. И вдруг, когда сопоставил все происходившее, до меня дошло – убрали его. Просто убрали. Я сел и написал эту статью:

Побег, который не удался

Возможная причина смерти

Смерть Высоцкого до сих пор окружена неким ореолом таинственности. С 1975 года он был подсажен на наркотики. В этой истории много вопросов. Подсадили ВВС на наркотики его же собственные врачи. Вернее, один доктор. Анатолий Федотов. Морфий использовался для снятия алкогольного синдрома. И в дальнейшем Высоцкий прибегал к такому способу выхода из запоя все чаще и чаще. Роль Федотова была более чем странной в этой истории. Далее Высоцкий беспрепятственно мог доставать наркотики, перевозить флаконы с зельем через границу в самолетах – никто ему не мешал. Не проверял. Это само по себе тоже весьма странно выглядит. Если вспомнить – в какой стране жил Высоцкий. В стране, где даже за гомосексуализм сажали. И проверяли всех и вся. На все. Конечно, можно сказать, что его слава открывала поэту все двери. И закрывала глаза властям на любые шалости любимца всей страны.

Но более чем странно поведение врача Федотова в дни якобы агонии, и особенно в ночь, когда Высоцкий умер. Вернее, задохнулся от введенных ему Федотовым лекарств. Асфикция. Задохнулся от собственного языка впавшего... Наркоманам нельзя вводить седуксен. Именно это лекарство ввел Федотов*1.

Подозрителен отказ Федотова и личного фельдшера Высоцкого – Игоря Годяева – отдать Высоцкого бригаде реаниматологов во главе с профессором Сульповаром, в ночь с 23-го на 24 июля. И таинственна смерть самого Годяева – нашли повешенным через год после смерти Высоцкого. Без записки. Федотов тоже ушел странно. Передоз....

Конечно, весь 1980-ый год Высоцкий был болен тяжело. Но неизвестно, как могли бы повернуться события, если бы летом 1980-го все произошло иначе.

В деле Галича, например, все более-менее прозрачно – не прозрачны только имена убийц в связи с закрытыми до сих пор архивами советской доблестной ЧК. С Высоцким же, если и была проведена операция, то операция многоступенчатая, с возможными вариантами развития событий. Без четких указаний убрать до самого последнего момента.

Почему же этот момент наступил именно летом 1980 года?

Дело в том, что последние полтора года жизни, 1979 – 1980, Высоцкий занимает все более резко очерченную антисоветскую позицию, близкую к позиции лидеров диссидентского (так это почему-то называлось) движения.

Это проявляется прежде всего в стихах. Завуалированные метафоры, образы, эзопов язык уступают место ясным и недвусмысленным строкам.

...Мою страну , что тот дырявый кузов,

Ведет шофер, которому плевать...

Я свой Санкт-Петербург не променяю

На вкупе все – хоть он и Ленинград...

.... А мы живём в мертвящей пустоте, –

Попробуй надави – и брызнет гноем, –

И страх мертвящий заглушаем воем,

И вечно первые, и эти, что в хвосте.

И обязательные жертвоприношенья,

Отцами нашими воспетые не раз,

Печать поставили на наше поколенье,

Лишили разума, и памяти, и глаз.

И запах крови, многих веселя...(Неоконченное)

Цикл баллад о карательной психиатрии под общим названием «История болезни».

Антисталинские песни и стихи: «Был побег на рывок», «А мы пошли за так...», «Летела жизнь в плохом автомобиле...», «Поэма о Солнце».

И, конечно, вот это:

Я никогда не верил миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана –

Учителей сожрало море лжи

И выплюнуло возле Магадана.

Но, свысока глазея на невежд,

От них я отличался очень мало –

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:

Мы путаники, мальчики пока.

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто?

Намнём ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов.

С бесстыдством шлюхи приходила ясность

И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы поднять не смея глаз –

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

С начала 1979-го года Высоцкий прощупывает почву на предмет длительной работы в США. Разговоры об этом с друзьями – постоянная тема. Шемякин, Янклович... Говорит поэт об этом и с Иосифом Бродским, которому оставляет копии многих своих рукописей на предмет перевода стихов и песен на английский. В январе 1979-го года Высоцкий проводит серию из 17 концертов в городах США. Концерты не санкционированы советскими властями. Высоцкий убеждается, что в США у него есть публика. Концерты проходят триумфально.

В это же время Высоцкий впервые разрешает эмигрантским литературным журналам публиковать свои песни и стихи.

Элитарный парижский журнал «Эхо» под редакцией Марамзина так и поступает. В одном из номеров выходит подборка новых стихов и песен Высоцкого.(В этом же номере впервые напечатаны стихи Льва Лосева с предисловием Иосифа Бродского).

В том же 1979-ом году Высоцкий отдает очень большую подборку своих прежних вещей в легендарный «Метрополь». В этой подборке – ранние, дворовые и лагерные песни поэта. Плюс «Банька» и «Охота на волков».

«Метрополь» выходит на Западе, у Карла Проффера, в издательстве «АРДИС».

Санкции властей незамедлительны. Из союза писателей исключают нескольких авторов «Метрополя». Лиснянскую, Липкина, Попова. Высоцкого не трогают. Он не член СП СССР. Он – всенародный кумир. С ним необходимо бороться другими методами. Тайными.

Резкое неприятие Высоцким оккупации Афганистана усилило раздражение властей.

«Они совсем о****ли» – кричал Высоцкий сценаристу Шевцову, слушая первые новости о вошедших в Афганистан советских войсках.

Безоговорочно поддержал и академика Сахарова, в феврале 1980-го сосланного в Горький за выступления по вопросам Афганистана. Высоцкий подписал (впервые для себя) письмо в защиту Сахарова. Впервые вместе с диссидентами он шел в списке подписантов. Несколько раз порывался поехать к Сахарову в Горький. Туманов отговорил: «Тебя к нему не пустят, а неприятности будут огромные».

Михаилу Шемякину кричал, закрывая лицо руками: «Я не могу там жить после этого! Не могу и не хочу!»... На экранах французского ТВ показывали афганских детей, сожженных советским напалмом – и лица советских солдат...

У Высоцкого появилась песня про Афганистан:

«...Нынче смерть в Афганистане...»

Все это время Высоцкий серьезно обдумывал возможность уехать в США на год, попытаться там чего-то достичь, создать некий поэтическо-театральный центр.

В мае 1980-го в Варшаве он был настроен очень жестко по отношению к советским властям. Заявил польскому журналисту: «Приезжайте в Москву, сделаем интервью, которое взорвет коммунистов. Я им все скажу».

На вопрос анкеты «Самая отвратительная личность в истории» ответил по свидетельству Туманова – ЛЕНИН. Дальше шли Сталин, Гитлер, Мао...

Судя по всему, несмотря на очень тяжелое состояние летом 1980-го, побег был замыслен. Скорее всего, осенью 1980-го Высоцкий планировал оказаться в Нью-Йорке. Билет в Париж на 29 июля был взят без обратного вылета.

А теперь представьте себе – любимец и совесть нации говорит по «Голосу Америки» все, что он думает по поводу советских властей, по поводу войны в Афганистане. Обращается к советским гражданам. И граждане внимают. Внимают кумиру.

Советские вожди забеспокоились. Они ведь тени собственной боялись. Галича, который их всех вскрыл, аки Исайя. Но был любим только интеллигенцией фактически. И все равно его убрали.

Дальше – все, о чем писал вначале. И дело в отношении Федотова, начатое было милицией, «Убийство по неосторожности» было очень быстро закрыто. По звонку старших товарищей из комитета. Ввиду отсутствия состава преступления.

Разумеется, весь состав был вбухан в глотку и вены Владимира Высоцкого. Побег был очень близок. Но не удался...

Марк Эпельзафт,

9tv.co.il 27 января 2016

Владимир ВЫСОЦКИЙ

О фатальных датах и цифрах

Кто кончил жизнь трагически, – тот истинный поэт!
А если в точный срок – так в полной мере!
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в «Англетере».

А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:
«Да! Не убий!» Убьёшь – везде найду, мол!
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал.

С меня при слове 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лёг виском на дуло.

Задержимся на цифре 37. Коварен Бог –
Ребром вопрос поставил: или – или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, –
А нынешние как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или – перенесена,
А в 33 распяли, но не сильно,
А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина
Испачкала виски не так обильно.

«Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!»
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
Укоротить поэта! – вывод ясен.
И нож в него! – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр!
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время.

Да право, шея – длинная приманка для петли,

А грудь – мишень для стрел, но не спешите:

Поэты ведь не датами бессмертье обрели,

Так что живых не очень торопите.

 

Ошибка вышла

Я был и слаб и уязвим,

Дрожал всем существом своим,

Кровоточил своим больным

Истерзанным нутром, –

И, словно в пошлом попурри,

Огромный лоб возник в двери

И озарился изнутри

Здоровым недобром.

Но властно дернулась рука:

«Лежать лицом к стене!» –

И вот мне стали мять бока

На липком топчане.

А самый главный – сел за стол,

Вздохнул осатанело

И что-то на меня завел,

Похожее на «дело».

Вот в пальцах цепких и худых

Смешно задергался кадык,

Нажали в пах, потом – под дых,

На печень-бедолагу.

Когда давили под ребро –

Как екало мое нутро!

И кровью харкало перо

В невинную бумагу.

В полубреду, в полупылу

Разделся донага, –

В углу готовила иглу

Нестарая карга, –

И от корней волос до пят

По телу ужас плелся:

А вдруг уколом усыпят,

Чтоб сонный раскололся?!

Он, потрудясь над животом,

Сдавил мне череп, а потом

Предплечья мне стянул жгутом

И крови ток прервал.

Я, было, взвизгнул, но замолк, –

Сухие губы на замок, –

А он кряхтел, кривился, мок,

Писал и ликовал.

Он в раж вошел – знакомый раж, –

Но я как заору:

«Чего строчишь? А ну, покажь

Секретную муру!..»

Подручный – бывший психопат –

Связал мои запястья, –

Тускнели, выложившись в ряд,

Орудия пристрастья.

Я терт и бит, и нравом крут,

Могу – вразнос, могу – враскрут, –

Но тут смирят, но тут уймут –

Я никну и скучаю.

Лежу я, голый как сокол,

А главный – шмыг да шмыг за стол –

Все что-то пишет в протокол,

Хоть я не отвечаю.

Нет, надо силы поберечь,

А то ослаб, устал, –

Ведь скоро пятки будут жечь,

Чтоб я захохотал,

Держусь на нерве, начеку,

Но чувствую отвратно, –

Мне в горло сунули кишку –

Я выплюнул обратно.

Я взят в тиски, я в клещи взят –

По мне елозят, егозят,

Все вызвать, выведать хотят,

Все пробуют на ощупь.

Тут не пройдут и пять минут,

Как душу вынут, изомнут,

Всю испоганят, изорвут,

Ужмут и прополощут.

«Дыши, дыши поглубже ртом!

Да выдохни, – умрешь!»

«У вас тут выдохни – потом

Навряд ли и вздохнешь!»

Во весь свой пересохший рот

Я скалюсь: «Ну, порядки!

Со мною номер не пройдет,

Товарищи-ребятки!»

Убрали свет и дали газ,

Доска какая-то зажглась, –

И гноем брызнуло из глаз,

И булькнула трахея.

Он стервенел, входил в экстаз,

Приволокли зачем-то таз...

Я видел это как-то раз –

Фильм в качестве трофея.

Ко мне заходят со спины

И делают укол...

«Колите, сукины сыны,

Но дайте протокол!»

Я даже на колени встал,

Я к тазу лбом прижался;

Я требовал и угрожал,

Молил и унижался.

Но туже затянули жгут,

Вон вижу я – спиртовку жгут,

Все рыжую чертовку ждут

С волосяным кнутом.

Где-где, а тут свое возьмут!

А я гадаю, старый шут:

Когда же раскаленный прут –

Сейчас или потом?

Шабаш калился и лысел,

Пот лился горячо, –

Раздался звон – и ворон сел

На белое плечо.

И ворон крикнул: «Nеvеrмоrе!» –

Проворен он и прыток, –

Напоминает: прямо в морг

Выходит зал для пыток.

Я слабо поднимаю хвост,

Хотя для них я глуп и прост:

«Эй! За пристрастный ваш допрос

Придется отвечать!

Вы, как вас там по именам, –

Вернулись к старым временам!

Но протокол допроса нам

Обязаны давать!»

И я через плечо кошу

На писанину ту:

«Я это вам не подпишу,

Покуда не прочту!»

Мне чья-то желтая спина

Ответила бесстрастно:

«А ваша подпись не нужна –

Нам без нее все ясно».

«Сестренка, милая, не трусь –

Я не смолчу, я не утрусь,

От протокола отопрусь

При встрече с адвокатом!

Я ничего им не сказал,

Ни на кого не показал, –

Скажите всем, кого я знал:

Я им остался братом!»

Он молвил, подведя черту:

«Читай, мол, и остынь!»

Я впился в писанину ту,

А там – одна латынь...

В глазах – круги, в мозгу – нули, –

Проклятый страх, исчезни:

Они же просто завели

Историю болезни!