Утрата

О Фазиле Искандере

Перечитывая в эти дни сочинения Фазиля Искандера, невольно думала о том, что сегодня едва ли не в подавляющем большинстве российских семей дети вплоть до выхода из родительского дома могут вообще ни разу не услышать таких слов, как «честь» и «благородство». Предлагаю моим читателям провести самостоятельные опросы знакомых школьников – известно ли им значение этих русских слов?

Прогнозирую – результаты будут шокирующими. Буду счастлива ошибиться.

А у Фазиля эти понятия лежат в основании его прозы. Он о них не рассуждает – он из них исходит, опирается на этот фундамент.

«В свежевымытом чесучовом кителе Тимур сидел перед ним, все еще крепкий, бритоголовый, с тем волевым выражением власти, которую он уже утратил, но все еще хранил на лице. По этому выражению Кязым мог узнать начальника в любой толпе, и было непонятно, их выбирают по этому выражению или оно вырабатывается от власти над людьми».

Каким глубинным презрением к этим людям – бывшим или настоящим начальникам – окрашена его проза… Презрением без нажима, без особых эмоций, я бы сказала – величественным презрением… И хотелось иногда понять – а с каким чувством читали и читают сегодня (если читают) Фазиля те, кто, выбрав свою судьбу, не могут все-таки не понимать (пусть на самых задворках сознания), что они готовят своим детям не только огромное наследство (главная почва для самооправдания), но и неизбежный страшный (если не для всех, то для многих) вопрос. А он ведь будет задан – когда-либо, где-либо, кем-либо: а ты сам-то знаешь, что твой отец был негодяй?

Конечно, у Искандера был особый дар живописать советских прихвостней, безо всякого преувеличения говоря – частично теряющих человеческие свойства. Вот этот особый слой человечества на банкете в Абхазии, где присутствует Сталин. За столом – Сталин, Берия, Ворошилов, Калинин… «За Ворошиловым и Калининым по обе стороны стола сидели второстепенные вожди, неизвестные дяде Сандро по портретам.

Все остальное пространство заполняли секретари райкомов Западной Грузии с бровями, так и застывшими в удивленной приподнятости. Между ними кое-где были рассыпаны товарищи из охраны. Дядя Сандро их сразу узнал, потому что они, в отличие от секретарей райкомов, ничему не удивлялись и тем более не подымали бровей».

Вот один из секретарей выкрикнул здравицу Сталину не вовремя – как тут же стало ясно по тому, как «Сталин быстро повернулся к нему с выражением грозного презрения…» Как мгновенно меняется вся картина!.. Как чувствительна наша номенклатура!.. Берия, «на мгновение сняв пенсне (помните Абадонну у Булгакова? – М.Ч.), бросил на него свой знаменитый мутно-зеленый взгляд, от которого секретарь райкома откинулся, как от удара». А сидевшие с ним рядом секретари как-то незаметно раздвигаются, «образовав между ним и собой просвет с идеологическим оттенком» (ах, Искандер!..).

И только когда эти секретари подхватывают старинную грузинскую песню – «с каждым накатом мелодии песня смывала с их лиц эти жалкие маски с удивленно приподнятыми бровями, под которыми все отчетливей, все самостоятельней проступали <…> лица виноградарей, охотников, пастухов».

Берия тут же за столом стремится наскоро решить вопросы жизни и смерти некоторых людей. «– Товарищ Сталин, что делать с этим Цулукидзе? <…> – А что он сделал? – спросил Сталин, в упор посмотрев на Берию.

– Болтает лишнее, выжил из ума, – сказал Берия…» Но из партии, как предлагает Берия, выгнать «не можем, – сказал Сталин и вразумляюще добавил: – Не мы принимали, Ленин принимал…» Зато Сталин вспоминает, что у болтуна есть брат (правда, по твердому заявлению объективного Берии, работает хорошо). «– Пусть этот болтун, – Сталин ткнул трубкой в невидимого болтуна, – всю жизнь жалеет, что загубил брата.

– Гениально! – воскликнул Берия». Что-то совсем недавнее напомнил мне этот яркий эпизод, но что именно – не вспомнить…

Главное содержание этого замечательного рассказа «Пиры Валтасара» – описание эпизода из революционной юности Сталина, когда он в интересах партии ограбил пароход, а вывозя на лошадях по горам награбленное, одного за другим отправил на тот свет семерых сообщников.

Всегда удивляла меня полная адекватность слова этого писателя. О чем бы ни говорил – ни тени фальши, ложной риторики. У кого еще мы встретим такое спокойное, лишенное пафоса и искусственности, с какой-то почти неразличимой подкладкой мягкой самоиронии рассуждение о вечности? «Язык вселенского безмолвия и грусть вечности угадывались в покорном тиканье цикад <…> Казалось, вечность грустит о недоступном ей уюте временной радости жизни, а уют временной радости жизни сладок душе человека самой недоступностью вечной жизни на этой земле».

Когда-то, в бесконечно далеком 1972 году в статье «Заметки о языке современной прозы» писала я: «Личность автора в прозе последних лет тает, расплывается. <…> Автор все время вроде обращается к нам, но как бы вполоборота, вполголоса, и собственное его слово погребено под теми словами, к которым он прислушивается. На этом именно фоне выделилась и завоевала читателей проза Фазиля Искандера. <…> Открытое, целиком повернутое к читателю лицо автора неожиданно глянуло на нас из этой прозы». И сегодня не откажусь от этих определений. Кстати сказать, проза Искандера была для меня еще одним подтверждением гипотезы, что ко второму родному языку люди нередко относятся с большим вниманием, чем к первому, который достается нам даром, из уст матери.

Мало кто в советское время сумел так разделаться в своей прозе со всевозможной советчиной. Подозреваю, что цензоры (в том числе и редакторы), устав с ним бороться (тем более, что талант уж слишком был навязчив), решили закрыть глаза на то, что эндурцы – это советские люди, и сделали вид, что поверили автору.

Сколько написано о Сталине – и правды, и лжи. Но никто, насколько я знаю, не сделал точнейшего наблюдения о рассказах близко наблюдавших Сталина (обслуга, охрана и проч.) – именно эти рассказы, «чаще всего восторженные и потому разоблачительные, давали мне возможность заглянуть в первоисточник. Восторженный человек, мне так думается, менее склонен редактировать свои впечатления, ему кажется, что все было прекрасно, и потому он простодушнее передает факты».

Фазиль не тщился казаться мудрецом, но он им несомненно был. «Культ будущего, этот летучий расизм, как-то облегчает убивать в настоящем, ибо между настоящим и будущим нет правовой связи». Кто, если не мудрец, заставляет нас перечитывать свои суждения и думать над ними?..

Он был пристальным наблюдателем – не только действий и даже душевных движений людей (и никакая фальшь не ускользала от его едва ли не автоматической – природой или Всевышним даденой! – фиксации), но даже и животных. Как увлекательны его суждения об их поведении!.. Об «очаровательном лукавстве» собак, которые в ожидании еды «вдруг взлаивали без всякой причины, даже подбегали к забору, где, погавкав некоторое время, победно возвращались назад, как бы говоря: мы не дармоеды, отогнали очень опасного, хоть и невидимого врага». Да и не только о животных. В рассказе о кунсткамере принца Ольденбургского (кто, кроме историков, знал бы о том, что именно принцу, его деятельной натуре обязано было множество людей созданием замечательного курорта в Гаграх – с великолепным парком в центре города?.. В последующей печальной судьбе всего этого принц не повинен): «Живая природа была представлена в виде чучел местных орлов, с ненавистью взиравших на живых собратьев…»

Под конец – сугубо личное, семейное. Когда Хрущев расформировал ряд союзных министерств, в их числе — и министерство рыбной промышленности, где мой отец занимался проектированием огромных кошельковых неводов, ему предложили на выбор – работу не по специальности в Москве или по специальности – в любом городе. Отец согласился на Сухуми («лишь бы город был теплый») и отправился туда, как молодой, подхватив жену и младшую дочь-школьницу. Там наша мама, не чуждая литераторству, познакомилась с русским поэтом (до прозы еще было далеко) Фазилем. Они подружились. Через несколько лет родители вернулись в Москву; позже в столицу перебрался и Фазиль – и стал прославленным писателем.

В 1976 году Фазиль, вместе с сыновьями и зятьями моего отца, нес его гроб на руках (так было решено) – неблизкий путь от ворот Востряковского до места упокоения. Прибавить к этому мне нечего.

Прощай, Фазиль!

Мариэтта Чудакова,

Facebook, 1 августа