Встреча для вас
Александр Городницкий: «Не думал,
что доживу до позорной войны с Украиной»
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы «Культ личности». Она не про тиранов прошлого, она про наше время, про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь.
Сегодня у нас в гостях совершенно фантастическая по многообразию своих талантов и достижений личность – поэт, бард, геолог, океанолог, геофизик, профессор, доктор наук, заслуженный деятель науки, заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии им. Булата Окуджавы Александр Городницкий.
Александр Городницкий – как причудливо сложилась жизнь! Гуманитарий до мозга костей, а выучился на геофизика, много лет провел в Сибири в поисках редких руд, потом переключился с земных недр на океанские бездны… Блокадник-дистрофик, боявшийся в школе уроков физкультуры, он выбрал жизнь, полную испытаний на прочность, и душевную, и физическую.
Но поэзия всегда и всюду была с ним. Потому что геологом, геофизиком, океанологом с мировым именем он стал. А поэтом – родился. И, кажется, что, будучи поэтом по рождению, он пришел в науку, сам того, возможно, на первых порах и не осознавая, за материалом для своих будущих стихов и песен, в поисках романтических впечатлений и душевных потрясений – всего того жизненного опыта, из которого, как из сора, по словам Ахматовой, растут стихи. Если искать аналогии – именно аналогии, не сравнения, – то это, конечно, Гумилев с его душой поэта и интеллектом ученого-этнографа, путешественника, открывателя новых земель.
Леонид Велехов: Я на самом деле искренне не понимаю, как можно так много – просто даже количественно, о качестве я не говорю, это уже вопрос оценки, – сделать в таких разных, в общем, абсолютно несоприкасающихся, казалось, сферах – точная наука и поэтическое творчество… Или они соприкасаются?
Александр Городницкий: Во-первых, так получилось по жизни, что, будучи человеком слабохарактерным и дуалистом по натуре, я никогда не мог выбрать что-нибудь одно. Это, во-первых. Во-вторых, я по складу гуманитарий. Я всегда любил историю, литературу. У меня были куда более сложные отношения с физикой и математикой. Но когда я кончил родную свою школу в Октябрьском районе города Ленинграда, на дворе стоял 1951 год, «дело врачей» уже висело в воздухе, «космополитическая» кампания еще была хорошо памятна. Поэтому я со своим «пятым пунктом», несмотря на то, что я любил историю и мечтал поступить в университет, понимал, что в университет, носивший гордое имя Андрея Александровича Жданова, мне, даже с моей золотой медалью, дорога была закрыта. В «черту оседлости» для людей моей национальности попадали мединститут, пединститут, не дай Бог, финансово-экономический (тогда еще он не был в почете, как сейчас). Но мне туда не хотелось. Поскольку я все-таки мальчишка военной поры, да еще и блокадник, то, естественно, приоритетом были какие-то героические специальности, а не брокеры, дилеры, финансовые работники, которые сейчас стали голубой кровью общества. Были другие приоритеты. Тогда еще не было космонавтов, но уже были полярники, подводники, военные, конечно. Я подал документы в Горный институт на геологоразведочный факультет. Я понятия не имел о геологии. Я выбирал не специальность. Я выбирал образ жизни – экспедиции, героические подвиги, суровая природа и прочее. Вот что было главным критерием. Но там была другая проблема. Для того чтобы взяли без экзаменов на геологоразведочный факультет в Ленинградский горный институт, куда я поступал, надо было почему-то сдать прыжок с вышки в воду с трех метров. Кто это придумал?! Я не понимаю. Это полный бред! А я даже плавать не умел. Я научился плавать только на третьем курсе Горного института.
Леонид Велехов: Чтобы потом полжизни провести на плаву…
Александр Городницкий: Конечно. Но, неизвестно на что надеясь, я вместе с компанией абитуриентов поехал сдавать этот дурацкий прыжок на Крестовский остров, на Гребной канал. Был холод собачий, сентябрь месяц.
Леонид Велехов: В открытую воду надо было прыгать в сентябре?!
Александр Городницкий: Да, в открытую воду! Но я человек того поколения. Я считал, что в советской стране человеку не дадут погибнуть. И я вот как-нибудь прыгну, собрав все остатки мужества, но меня же вытащат, не дадут погибнуть в нашей стране! Надо сказать, что более чем 50-летний опыт экспедиций и на Крайнем Севере, и в океане показал, что не только что не спасали, но иногда и помогали, и подпихивали. Но я тогда этого ничего не знал. И когда скомандовали «Городницкий», я, лиловый от страха и от холода, влез на эту вышку, встал, стараясь не смотреть вниз, на доску. Но когда я посмотрел вниз, я понял, что никогда и ни за что не прыгну. Я жить хочу, на хрена мне эта геология! И я повернулся, чтобы с позором уйти. Но доска спружинила, я упал в воду, и мне засчитали прыжок.
Леонид Велехов: Замечательная история!
Александр Городницкий: Вот начало моей карьеры. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: А это правда, что все могло по-другому повернуться, потому что по трагической иронии судьбы вы могли оказаться 22 июня 1941 года в Могилеве?
Александр Городницкий: Да. Дело в том, что мои родители родом из Могилева. И каждый год мы приезжали к бабушке и дедушке. Там огромная семья была. Мы каждый год из Ленинграда ездили к ним на лето. И должны были поехать в мае месяце 1941 года. Но отец работал инженером. Ему не дали зарплату вовремя. Жили очень бедно в коммуналке. Мать была учительница. И не было денег на билеты. И мы остались в Ленинграде. А Могилев, как вы знаете, был взят в первые дни войны, и вся наша семья там погибла.
Леонид Велехов: Видите, как хорошо иногда, когда не вовремя зарплату выдают.
Александр Городницкий: Да. Но потом в блокаду предстояло выжить. У меня по этому поводу есть такие стихи:
Ветер злей и небо ниже
На границе двух эпох.
Вся и доблесть в том, что выжил,
Что от голода не сдох.
Что не лёг с другими рядом
В штабеля промёрзших тел,
Что осколок от снаряда
Мимо уха просвистел.
Мой военный опыт жалок,
В зиму сумрачную ту –
Не гасил я зажигалок,
Не стоял я на посту.
Вспоминается нередко
Чёрно-белое кино,
Где смотрю я, семилетка,
В затемнённое окно.
Вой снаряда ближе, ближе,
До убежищ далеко.
Вся и доблесть в том, что выжил.
Выжить было нелегко.
Леонид Велехов: Мама действительно в блокадном Ленинграде не выпускала вас на улицу, потому что боялась, что съедят?
Александр Городницкий: Да, это правда. Дело в том, что у нас на Андреевском рынке ходили слухи, которые подтвердились, что воровали детей, убивали и как телятину продавали. Это не только на Андреевском рынке. Очень многие, к сожалению, очень печальные подробности о блокаде, только сейчас стали выплывать наружу.
Леонид Велехов: Блокада изменила ленинградцев?
Александр Городницкий: Я думаю, что да. У меня в фильме «Мой Питер» есть история о замечательном парне, звали его Ремидовский, Николай. Это мой ровесник, который умер в конце первой блокадной зимы. Он оставил дневник. Мне в руки попал его дневник. Он пишет, что страшен не голод, не артобстрелы, не зима: страшно, что люди изменились. Ведь нас учили не этому. Мы были все добрые, общительные. Почему в блокаду каждый оказался за себя? Вот это действительно такая метаморфоза происходила. Но я считаю, что мне лично просто повезло. Потому что отец был военнослужащий, он на военной фабрике работал, и в апреле 1942 года после тяжелой блокадной первой зимы нас с мамой эвакуировали в Омск. У меня об этом тоже есть стихотворение.
Леонид Велехов: Про шофера?
Александр Городницкий: Да.
Водитель, который меня через Ладогу вез,
Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.
Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, –
Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.
Водитель, который меня через Ладогу вез,
С другими детьми, истощавшими за зиму эту.
На память о нем ни одной не осталось приметы.
Высок или нет он, курчав или светловолос.
Связать не могу я осколки из тех кинолент,
Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.
Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,
Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.
Глухими ударами била в колеса вода,
Гремели разрывы, калеча усталые уши.
Вращая баранку, он правил упорно туда,
Где старая церковь белела на краешке суши.
Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,
В других растворив своей жизни недолгой остаток.
Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,
За то, что вчера разменял я девятый десяток».
Сдержать не могу я непрошенных старческих слез,
Лишь только заслышу весенние трели капели,
Водитель, который меня через Ладогу вез,
Что долгую жизнь подарил мне в далеком апреле.
Леонид Велехов: Вы помните недавнюю дискуссию о том, стоило ли такими жертвами держать оборону этого города?
Александр Городницкий: Да, конечно. Но, в основном, люди, которые ответили, что, мол, не стоило, не виноваты. Так ответила главным образом молодежь. Виноваты мы, которые им не объяснили, что сдача Ленинграда только бы погубила весь город и людей полностью. Во-первых, есть версия, что Гитлер в августе 1941 года, когда взяли уже больницу Фореля и могли войти в город, отдал секретный приказ остановиться, чтобы избежать огромных потерь при уличных боях, блокировать Ленинград, принимать сдачу только от воинских частей полностью. Гражданское население не выпускать из города – подавлять огнем и голодом до полного уничтожения. И на месте города должно было быть озеро, по тому проекту, который у них был. Никто бы из жителей города не спасся.
Леонид Велехов: То есть та история совершенно не альтернатива парижской истории или пражской?
Александр Городницкий: Нет, не альтернатива. Кроме того, конечно, сдача Ленинграда означала бы гибель Балтийского флота, гибель Северного флота, потому что перерезались все коммуникации с Кольским полуостровом, и многое-многое другое. А кроме того… Вы помните, был замечательный поэт Николай Воронов? Он был редактор «Комсомольской правды». У него маленькая книжечка стихов «Блокада». И меня поразили его стихи о блокаде. Там было очень правильное стихотворение…
Мы знаем: клятвы говорить не просто.
И если в Ленинград ворвется враг,
Мы разорвем последнюю из простынь
Лишь на бинты, но не на белый флаг!
И есть мои стихи, которые я написал, когда дискуссия, о которой вы вспомнили, возникла:
Вспомним блокадные скорбные были,
Небо в разрывах, рябое,
Чехов, что Прагу свою сохранили,
Сдав ее немцам без боя.
Голос сирены, поющей тревожно,
Камни, седые от пыли.
Так бы и мы поступили, возможно,
Если бы чехами были.
Горькой истории грустные вехи,
Шум пискаревской дубравы.
Правы, возможно, разумные чехи –
Мы, вероятно, не правы.
Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, –
Брюгге без выстрела брошен.
Правы влюбленные в жизнь парижане,
Дом свой отдавшие бошам.
Мы лишь одни, простофили и дуры,
Питер не выдали немцам.
Не отдавали мы архитектуры
На произвол чужеземцам.
Не оставляли позора в наследство
Детям и внукам любимым,
Твердо усвоив со школьного детства:
Мертвые сраму не имут.
И осознать, вероятно, несложно
Лет через сто или двести:
Все воссоздать из развалин возможно,
Кроме утраченной чести.
Леонид Велехов: Очень здорово!
Александр Городницкий: И никуда от этого не деться. Как от синдрома блокадника, это на всю жизнь. Например, мясо для меня – это кайф, когда оно появляется на столе. Я подъедаю гарнир, а мясо держу для кайфа. Я не могу выбросить черствый хлеб. У меня есть такой стишок:
Тает в часах песок.
Вся голова в снегу.
Чёрствого хлеба кусок
Выбросить не могу.
Не понимает внук
Мой полуночный бред.
Шепчут, смеясь, вокруг,
Дескать, свихнулся дед.
Вынь мне из сердца боль,
Мой ленинградский Бог,
Чтобы муку и соль
Не запасал я впрок.
Не угождал беде
В мире, где тишь да гладь,
Веря, что чёрный день
Может придти опять.
С родителями, 1949 г.
Леонид Велехов: Еще один, сугубо личный вопрос. В каком-то из ваших интервью я прочитал, что ваше еврейство в вас выработало и долгое время сохраняло чувство человека второго сорта. Это было так?
Александр Городницкий: Это было так.
Леонид Велехов: Как вы это изжили?
Александр Городницкий: Это было так, потому что и мои родители говорили, что ты должен учиться лучше, чем твои сверстники, потому что тебе ничего не простят, а им все простят. Ты должен знать, что ты можешь только на себя надеяться. Ты должен быть отличником. И вся государственная пропаганда… Ведь не зря Геббельс сказал: «Дайте мне средства массовой пропаганды, и я любой народ могу превратить в стадо свиней». Я не раз вспоминал эти слова в далеких 1951 – 1953 годах, когда было «дело врачей», и на меня весь мой поток оборачивался, когда наш преподаватель по марксизму-ленинизму говорил: «Евреи разные бывают. К ним надо присмотреться». И весь поток смотрел на меня. И я искал в себе какие-то следы какого-то порока, признаки того, что я хуже других. Как в гениальном стихотворении любимого мною поэта Бориса Слуцкого:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»
И надо сказать, что в том, что я выбрал такую специальность, не последнюю роль играло то, что я хотел себе доказать, что я не хуже других! Ни черта я себе не доказал! (Смех в студии.) Как я был трусливым человеком, так и остался. Но другим доказал – прыгал с порога Кулюмбинского, как идиот, с бичами на пари, со своими.
Для меня мучением когда-то
Физкультура школьная была.
Я кидал недалеко гранату,
Прыгать не умел через козла.
Я боялся, постоянно труся,
В зале физкультурном не жилец,
Шведской стенки, параллельных брусьев,
К потолку подвешенных колец.
Это после, полюбив дорогу,
Обогнул я Землю раза три,
Прыгал с кулюмбинского порога
С пьяными бичами на пари,
Штурмовал обрывы на Памире,
Жил среди дрейфующего льда.
Но опять, как дважды два – четыре,
Помню эти школьные года,
Где не в силах побороть боязни
Ног моих предательских и рук,
Подвергался я гражданской казни,
Всеми презираемый вокруг.
И в пустой укрывшись раздевалке,
В щели между шкафом и стеной,
Всхлипывал, беспомощный и жалкий,
Проигравший бой очередной.
Поэтому я и в океан погружался. Я все время из кожи лез, пытаясь что-то себе доказать. Но есть еще одно стихотворение у меня...
Чем моложе, тем менее смерти боишься,
Потому что силен, потому что здоров.
И из дома опять убежать норовишь все
Под зеленый с поющими птицами кров.
И опасность пьянит нездоровым азартом,
Испытанием нервов: авось, не помру.
Я сижу и считаю таблетки на завтра,
С какой-то партнершей кончая игру.
Для чего был азарт этот в юности нужен,
Когда в ряске бездонной тонула нога?
Для чего я дразнил разъяренного мужа,
Вынимавшего пьяной рукою наган?
Для чего под волной, что ломала надстройки,
Закреплял я какую-то шлюпку, дурак?
сижу у стола, пожилой и нестойкий,
И поступков своих не пойму я никак.
Сколько лет еще будет испуг этот длиться,
На моем недалеком и зыбком пути?
И смеются на снимках веселые лица
Тех друзей, что не дожили до тридцати.
Леонид Велехов: Со стихами все понятно. А откуда песни-то взялись? Тем более, опять же удивительный момент, что вы едва ли не единственный бард, который сам себе не аккомпанирует? Почему? Не хитрое ведь дело, тем более с вашим музыкальным слухом, – научиться.
Александр Городницкий: Тут две причины. Опять же интересная история, связанная с блокадой. У меня нашли абсолютный слух перед войной. Мне было 5 лет. И мои родители решили, что надо мальчика обучать музыке, но не еврейской скрипочке, а они решили, что на пианино. Они собирали деньги, клали на сберкнижку. К 1941 году скопилась какая-то сумма, решили купить пианино. Но началась война. И уже в 1943 или 1944 году, не помню, в Омске, в эвакуации, когда можно стало брать деньги с книжки, мать их получила. И этих денег хватило на то, чтобы купить десяток яиц на базаре. Поэтому я не могу сказать, что вся мое музыкальное образование не стоило выеденного яйца. (Смех в студии.) А если серьезно, то я не умел играть на гитаре, потому что у нас как-то не было это в моде тогда. Я еще жил в век аккордеона. И потом на Крайнем Севере, где я начал придумывать песни, гитар не было. Гитары там не выживают. Перепады температур, перегрузка багажа с плавсредств, с нарт на вертолеты... Все это падает, разбивается, трескается. Не было там гитар. И наши люди, у которых я учился, зэки, они пели, что называется, а капелла. Смешно представить себе там гитару. Поэтому я и привык сначала петь без гитары, а потом уже, когда мне пришлось выходить на сцену, появились Евгений Клячкин, гениальный музыкант, Сережа Никитин, который мне аккомпанировал много лет. И сейчас, как вы заметили, мне играют профессиональные гитаристы. Так, как они, я не могу, а хуже – не хочу. Конечно, после третьей рюмки я могу взять гитару, но это не для сцены. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: А как тогда рождается мелодия?
Александр Городницкий: А вот это очень интересный вопрос. Я не могу это объяснить по той простой причине, что сам не понимаю. Я что-то начинаю мычать. Что-то получается, потом это записываю на магнитофон, и т. д. Сейчас я уже сам подбираю немного на гитаре. А как русские народные песни возникали, моя любимая песня «Матушка, матушка, что во поле пыльно» и другие? Как-то придумывали – и ничего. И сольфеджио не знали. Самое смешное, что сейчас вышло несколько изданий моих песен с нотной записью, где оригинальность моих мелодий подтверждена уважаемой комиссией из профессиональных композиторов. Сам я прочитать эти ноты не могу – неграмотный. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Вы упомянули тюремный, лагерный песенный фольклор. До какой степени он на вас повлиял? Вы же много с этими людьми в экспедициях общались. И как эти люди повлияли на вас по-человечески? Что это были за люди?
Александр Городницкий: Да, я работал на Крайнем Севере, работал на Таймыре, в Магадане. Естественно, очень много рабочих наших были из зэков. Правда, в основном, это уже были блатари, не политические. Уже ведь прошла реабилитация…
Леонид Велехов: Из политических совсем не оставался никто?
Александр Городницкий: Кто-то оставался.
Леонид Велехов: Козин остался, бедняга.
Александр Городницкий: С Козиным я встречался в Магадане с его многочисленными кошками. (Смех в студии.) Великий был человек! Но дело в том, что я очень не люблю блатные песни. Мы еще с Володей Высоцким, который начинал с этих роскошных блатных песен, спорили по этому поводу. Я уже тогда начитался Шаламова, но и до этого я считал, что блатари – нелюди. То, как они вели себя в лагерях, становясь пособниками кумовьев и всех других, уничтожая политических… С Володей мы долго дискутировали на эту тему, когда мы с ним познакомились. Это был 1966 или 1967 год, первые гастроли Таганки в Питере. Блатные песни я никогда не любил и сейчас не люблю. А вот песни заключенных – это другое. Потому что это другой контингент. Это люди, которые под гнетом, люди, которые в неволе. Это другие люди. Это люди, которые, как правило, искупают несуществующий грех, ведь столько по ложным доносам сидело. И это люди, которые понимают, что почем. Поэтому, не любя песен блатарей, я очень люблю до сих пор песни заключенных. Великие песни – «Ванинский порт», «Идут на Север срока огромные», «Песня про черные сухари», «Голубые снега»... И вот эти песни, в отличие от блатных песен, я люблю. Я начинал с подражания этим песням. В 1960 году написал песню «От злой тоски не матерись». В 1961 году я работал начальником партии, под Игаркой. И наши работяги, у кого-то был день рождения, бражку сварили. Я им спирта выдал по такому поводу. Они выпили и стали петь свои песни. Я в начале у них спрашивал, кто автор? Они мне отвечали, как глупому, с угрюмой усмешкой: «Слова народные, автора скоро выпустят»... (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Какая формула грандиозная!
Александр Городницкий: Да. И потом я перестал спрашивать. А тут они спели «От злой тоски не матерись». Я был молодой, глупый, тщеславный, естественно. И я сказал: «Ребята, это моя песня». То, что они мне сказали, на русский язык не переводится. Но то, что переводится, звучит примерно так: еще раз такое скажешь, замочим! Чтобы ты, фраер с материка, мог такую песню написать?! Да за нее всю жизнь страдать надо. А двое сказали, что они сами эту песню слышали в 1943 году в Норильске в лагерях. А она написана в 1960-м!
Леонид Велехов: Но выше оценки просто не может быть!
Александр Городницкий: Да. А еще через несколько лет, в начале 70-х годов, я получил письмо… В Ленинграде под Лугой уголовные лагеря были большие. У них там, оказывается, был кружок книголюбов. И вот от актива этого кружка я получил письмо: «Александр Моисеевич! Мы любим ваши песни, особенно песню „От злой тоски“, которую считаем своей». В конце письма идут пожелания творческих успехов и счастья в личной жизни. А в самом конце написано главное: «А ежели что, примем, как родного». Вот такая охранная грамота. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Кого вы считаете главным своим учителем в поэзии?
Александр Городницкий: Конечно, фронтовые поэты, с которыми мне довелось иметь счастье общаться и которые для меня были и остаются образцом русской поэзии. Это Борис Слуцкий…
Леонид Велехов: Он очень чувствуется в ваших ранних стихах.
Александр Городницкий: Да. Это Давид Самойлов. Еще Вадим Шефнер, замечательный советский поэт, который мне сказал: «Алик, у вас плохие рекомендации. Вас не примут в Союз писателей». Я говорю: «Почему?» «Рекомендации трех евреев – Слуцкий, Самойлов и я». Я говорю: «Ну, вы же не еврей!». «Я швед, но фамилия-то Шефнер, кто будет разбираться!» (Смех в студии.)
Леонид Велехов: А он ведь действительно потомок при Полтаве взятого в плен офицера!
Александр Городницкий: Да, лично Петр взял какого-то полковника шведского. Это славный дворянский род. Есть мыс Шефнера: это был его предок, адмирал Шефнер, открывший мыс на Дальнем Востоке. Вадим Шефнер замечательный был человек, совершенно прекрасный поэт.
Леонид Велехов: Про Слуцкого расскажите.
Александр Городницкий: Слуцкого я любил и боялся. В 1956 году он приехал вместе с Евтушенко в Ленинград выступать. Евтушенко замечательный поэт, но мы тогда и не запомнили его на фоне Слуцкого. Слуцкий читал свои стихи блестяще. Потом он согласился встретиться с молодыми ленинградскими поэтами. Боялись мы его чудовищно. И он сказал: «Как ваша фамилия? Городницкий? Ничего не будет. Немедленно поменяйте. Во-первых, длинно – народ не запомнит. Во-вторых, еврейская – вас печатать не будут!» «Но вы же тоже Слуцкий», – сказал я. «Вы меня с собой не ровняйте! Я уже Слуцкий! А вы никто! Поняли разницу?!»
Леонид Велехов: Он жесткий был человек?
Александр Городницкий: Жесткий, но на самом деле добрый. Он был не такой, каким он казался. Потом он заставил меня читать стихи. Слушал и выносил приговор: «Ну, это для Музгиза!.. А это даже Музгиз не возьмет!» Я был в полном отчаянии.
Леонид Велехов: Но посмотрите, как с Музгизом попал-то в точку!
Александр Городницкий: Да. Я прочитал стихотворение, посвященное моему дядьке, погибшему в 1941 году под Брестом. И вдруг Слуцкий говорит: «Ну-ка, ну-ка – еще раз прочтите». Он пришел вместе с замечательным человеком Петром Гореликом, недавно ушедшим из жизни. Тот пришел в форме, в орденах полковничьих. Для нас, мальчишек, это было, конечно, важно. А в тот момент Горелик как раз вышел курить. Слуцкий мне говорит: «Подождите, подождите, не читайте! Петя, иди сюда, послушай. Полковникам полезно слушать такие стихи». И он меня как-то полюбил и заставлял каждые полгода отчитываться перед ним. И я к нему приезжал, дрожа… Я помню, как в Коктебеле я пришел к нему, и я читал стихи, посвященные Державину. У меня там есть такие строчки:
Не звала чуму на домы
Од высокая хвала,
И поэта на приёмы
Государыня звала.
Молодой державы гордость,
Отрывался он от книг,
Шеи старческой нетвёрдость
Прятал в твёрдый воротник.
«Стоп! – закричал Слуцкий, покраснев. – Прекратить читать! Это не стихи. Это пошлость, это пошляцкие стихи». Это была самая жесткая оценка в его устах. Я испугался. Он говорит: «Державину было около пятидесяти лет. У него не могло быть дряблой шеи!» И вдруг я посмотрел на Слуцкого, на его шею, уже немного дряблую, и все понял... Ох, как он меня ругал!
Леонид Велехов: Были у него, значит, такие человеческие слабины…
Александр Городницкий: Да. У меня есть такие стихи:
В поэзии определяет случай,
Что принимать за образцовый стих.
Был ближе всех мне в молодости Слуцкий:
Прямолинейность слов его простых,
Его одежда бывшего солдата,
И строгий ус, и бритая щека.
Был мир его сколочен грубовато,
Но, мне тогда казалось, на века.
Суровых строк неистовая вера
Была жестка, и жёстким был он сам.
Удачнее не знаю я примера
Такого соответствия стихам.
И ученик в его огромном цехе,
В нём отыскав начало всех начал,
Я ждал его безжалостной оценки
(А больше тройки я не получал).
Куда теперь от веры этой деться?
Кто нас ободрит? Кто укажет путь?
Оплакиваю собственное детство,
Которое обратно не вернуть.
Любимый поэт. Интересно, что Иосиф Бродский, который очень неоднозначно относился к Самойлову, боготворил Слуцкого.
Леонид Велехов: Да! Я прочитал как-то то ли в его диалогах с Волковым, то ли в другом интервью, такие его слова: «Я завис на Слуцком»…
Александр Городницкий: Правильно! И я тоже завис на Слуцком. Такие удивительно точные попадания! Например, нас учили, что нельзя использовать глагольную рифму, что это дешевка. А я не знаю ничего лучше стихотворения Слуцкого:
Покуда над стихами плачут,
Пока в газетах их порочат,
Пока их в дальний ящик прячут,
Покуда в лагеря их прочат, –
До той поры не оскудело,
Не отзвенело наше дело,
Оно, как Польша, не згинело,
Хоть выдержало три раздела.
Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей,
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную – с Польшей.
Ещё вчера она бежала,
Заламывая руки в страхе,
Ещё вчера она лежала
Почти что на десятой плахе.
И вот она романы крутит
И наглым хохотом хохочет.
А то, что было, то, что будет, –
Про это знать она не хочет.
Гениальное стихотворение! Совершенно гениальный поэт. И эта трагическая судьба его... Его безумие, это голосование за исключение Пастернака…
Леонид Велехов: Говорят, он очень переживал долгие годы эту историю с Пастернаком…
Александр Городницкий: Еще как! Он на этом и сдвинулся.
Я строю на песке, а тот песок
ещё недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
а для меня распался и потёк.
Я мог бы руку долу опустить,
я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
за что меня и по какому праву...
Но верен я строительной программе...
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
на уходящем из-под ног песке.
Все понимал! Это из стихов, которые были в столе. А партийность превозмочь не мог, не мог. Но любимый поэт. И вот трагедия его. Это типичная трагедия поколения.
Леонид Велехов: Да, но в нем она просто с какой-то концентрированной силой выразилась, благодаря его абсолютной какой-то честности, искренности и единству поэта и человека.
Александр Городницкий: Эти два человека родились в разное время, но умерли в один и тот же день в разные годы – 23 февраля: он и Давид Самойлов. Два соизмеримых по величине поэта и два друга-соперника.
Леонид Велехов: Очень разные по голосовому поэтическому тембру и вместе с тем в чем-то очень близкие.
Александр Городницкий: Совершенно верно. Вот такая вот история. И он был очень добрым человеком. Он говорил: «Вам деньги нужны? Если нужно, я вам дам».
Леонид Велехов: Притом, что он не был богачом.
Александр Городницкий: Он жил очень бедно. И Таня у него болела и т. д. Или говорил: «Хотите увидеть хорошего художника? Я вам дам сейчас записку. В Ленинграде по этому адресу». И направил меня к сестрам Филонова, которые жили во дворе кинотеатра «Аврора» в дикой нищете. Я им с работы носил миллиметровки и кальку, чтобы не гнили филоновские полотна.
Леонид Велехов: Которые сегодня стоят миллионы!
Александр Городницкий: Да! Приезжал кто-то из Америки, предлагал бешеные деньги. Но сестры были гордые. Они блокадницы. Они говорили: «За рубеж – не отдадим». А Русский музей даже в запасники не брал, даром не брал!
Леонид Велехов: И сам ведь Филонов умер от голода.
Александр Городницкий: Да, он умер в блокаду.
Леонид Велехов: Впервые у нас в программе ученый, да еще с таким именем, поэтому не могу не поспрашивать про науку. Вы не раз говорили, что вы пытаетесь обосновать легенды, библейские, в частности, с помощью научной точной логики.
Александр Городницкий: Я попытался расшифровать библейские легенды с позиции современной науки о земле. Например, все десять египетских казней я толкую как свидетельство долгосрочного вулканического извержения. Пытаюсь объяснить реальность исхода Моисея и его народа, который Моисей вел днем, ориентируясь на столб дыма, а ночью – на столб огня. Реальность Содома и Гоморры, которая взорвалась…
Леонид Велехов: Тоже было на самом деле?
Александр Городницкий: Да, это был взрыв метана. Причем аналогичная картина наблюдалась в 1927 году, когда было ялтинское землетрясение в Крыму. Абсолютно одна и та же картина. Я считаю, что это тоже реальный факт. И, наконец, Всемирный потоп, который очевидно, что тоже был… У меня на старости лет поехала крыша. (Смех в студии.) И вот сейчас я еду в Израиль. Мои выступления называются «Легенды и мифы Александра Городницкого». Как-то однажды я там читал лекцию в Тель-Авивском университете. И уважаемые раввины пришли меня валить. Они говорили о том, что это кощунство – божье чудо объяснять с позиции современной науки. На что я был вынужден сказать: «Господа! Вы что, считаете, что Бог хуже нас с вами знал устройство Земли?» Они говорят: «Что вы, конечно, нет!» Я говорю: «Тогда почему он не мог сотворить чудо так, чтобы мы могли найти этому разумное объяснение?»
Леонид Велехов: Вы бы и талмудистом могли стать с такой логикой!
Александр Городницкий: Мог! При моих предках – да.
Леонид Велехов: Что это такое для вас – дно морское, дно океанское? Что там происходит? Туда действительно тянет, как в легендах всевозможных?
Александр Городницкий: Это четыре пятых поверхности нашей планеты. Как мы можем говорить, что все о Земле знаем, когда четыре пятых ее поверхности под водой? Кроме того, конечно, привлекает. Я первый раз погружался на небольшую глубину – 300 метров – в море Бисмарка, около Новой Гвинеи. В луче прожектора появилось странное существо. Какая-то рыба, на ногах стоящая почему-то, и смотрит на меня, а я смотрю через стекло на нее! Такие два идиота из двух миров. Я испытал такое ощущение! Наш командир, Герой России Толя Сагалевич, мой друг, говорит: «Первый раз, когда погружаешься, от тебя толку мало. У тебя такая эйфория наступает!» Ты, действительно, забываешь про все.
Леонид Велехов: Даже когда ныряешь, ощущаешь, что тебя начинает туда как-то втягивать эмоционально.
Александр Городницкий: Совершенно точно! Это совершенная фантастика! Она ни с чем несравнима. Я считаю, что мне дико повезло, что я погружался в океан.
Леонид Велехов: Сколько раз погружался и на какую максимальную глубину?
Александр Городницкий: Немного – раз пятнадцать. Максимальная глубина – 4,5 км.
Леонид Велехов: Ого! Приличненько!
Александр Городницкий: На том самом «Мире», на котором погружали потом Артура Чилингарова на Северном полюсе. Мне дико повезло в этом плане.
Леонид Велехов: Поговорим немного о политике. Песня «Севастополь останется русским»… Все мы знаем, что она была написана лет шесть или семь назад, и тем не менее...
Александр Городницкий: В 2007 году.
Леонид Велехов: Вас не смущает то, что она может оказаться эмоционально-идеологическим обоснованием известной спецоперации?
Александр Городницкий: Не смущает, потому что у песни своя история. В 2007 году я в очередной раз приехал на фестиваль «Балаклавские каникулы». Это было еще при Ющенко. Мой друг, главный редактор газеты «Севастополь» Андрей Соболев, меня встретил. Я его очень люблю, кто бы что ни говорил. Он повез меня из Симферополя в Балаклаву, рассказал мне о притеснениях русского населения, о том, как закрывали русские школы, как закрывали русские телеканалы, московское радио и прочее, как стравливали русское население с татарами.
И самое главное, что меня обидело, это то, что детей заставляют читать Пушкина только в украинском переводе. С Севастополем я связан всю жизнь. Я там обучал офицеров-гидрографов. Я, видимо, все-таки человек имперский. Я человек старый. И мне стало за державу обидно. Я написал эту песню за пятнадцать минут, пока мы ехали. А дальше был заключительный концерт, Сережа Никитин со мной приехал на него. И когда я спел эту песню, я даже испугался: по толпе как будто искра прошла…. Через полгода закрыли фестиваль. Я получил тогда общественный орден «За защиту русского населения от Балаклавского райсовета». И эта песня начала жить уже отдельно от меня. Ее переписал весь наш флот на телефоны. Русское население выходило на демонстрации с этой песней. Она стала песней протеста. И я ничего не могу с этим сделать. Как-то на «Эхе Москвы» у Нателлы Болтянской я выступал. Позвонила какая-то женщина и сказала: «Вам надо запретить писать песни. Они становятся пророческими. Не хотите ли вы отказаться от этой песни?» Я сказал: «Нет, не хочу». И я действительно не хочу от нее отказываться, там нет ничего антиукраинского.
Леонид Велехов: А сегодня вы бы ее написали?
Александр Городницкий: Нет, сегодня я такой песни не могу написать. В сегодняшнем контексте она бы прозвучала совсем по-другому. Я всегда считал Севастополь русским городом, пусть меня любые либералы осуждают. Но тот способ, которым он был «возвращен», никуда не годится. Это была аннексия. И уж, конечно, я никогда не думал, что мы доживем до позорной войны с Украиной. Но я знаю обстановку, которая в Крыму была. Если бы, не дай бог, там началась заваруха, Донбасс показался бы детским садом. Потому что там могли быть очень кровавые события. В то же время я уверен, что Черноморский флот никому не нужен. Как человек, занимающийся флотом, я могу сказать с уверенностью: не нужен никому этот военный флот. Это флот закрытого моря. Почему русские императоры боролись, чтобы получить проливы? Потому что у флота не было выхода в открытые воды. А без него – это бесполезное дело, особенно, в наше время. То же самое – с Балтийским флотом. Это флоты закрытых морей. Никакого военно-стратегического значения, с моей точки зрения, Севастополь и флот не имеют и не могут иметь.
Да, а та женщина, которая позвонила на радио «Эхо Москвы», помолчала и сказала: «А вы не можете что-нибудь такое же написать про Харьков?» (Смех в студии.) Кошмар, да?! Уже не могу. Подводя итог этой теме, я хочу вспомнить одно свое стихотворение, которое критиковали в свое время как наши доморощенные русские нацисты, так и моих братья по крови, которые в Сан-Франциско несколько лет назад приходили бить мне морду за эти стихи… Я действительно никогда не думал, что мы доживем до позорной войны с Украиной. Я считаю, что в этом стихотворении есть кое-что, объясняющее эту беду.
Неторопливо истина простая
В реке времён нащупывает брод:
Родство по крови образует стаю,
Родство по слову – создаёт народ.
Не для того ли смертных поражая
Непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали,
Людей отъединяя от зверей?
А стае не нужны законы Бога, –
Она живёт заветам вопреки.
Здесь ценятся в сознании убогом
Лишь цепкий нюх да острые клыки.
Своим происхождением, не скрою,
Горжусь и я, родителей любя,
Но если слово разойдётся с кровью,
Я слово выбираю для себя.
И не отыщешь выхода иного,
Как самому себе ни прекословь, –
Родство по слову порождает слово,
Родство по крови – порождает кровь.
Леонид Велехов: Замечательно! Тут надо ставить точку. Потому что лучше не скажешь, чем вы сказали. Я вам за этот наш разговор искренний очень благодарен.
Радио Свобода, 6 июня 2015