Встреча для вас
Александр Городницкий:
Не хочу дожить до Райха в собственной стране
Мне позабыть окончательно надо бы
Вой нестерпимый сирены ночной,
Черные проруби вздыбленной Ладоги,
Город блокадный, покинутый мной.
Эвакуация, эвакуация,
Скудный паек, затемненный вокзал.
Рельсы морозные, стыками клацая,
Гонят теплушки за снежный Урал.
Помню, как жизнь начинали по-новому,
Возле чужих постучавшись дверей.
Кажется мне, в эту пору суровую
Жители местные были добрей.
Эвакуация, эвакуация,
Жаркое лето и вьюга зимой,
Сводок военных скупые реляции,
Злые надежды вернуться домой.
Песня колес не кончается, грустная,
Как километры проходят года.
Ах, почему это слово нерусское
С нами осталось теперь навсегда?
Эвакуация, эвакуация,
С ветки холодной слетает листок,
Беженцев вечных унылая нация
Скарб собирает на Ближний Восток.
Не суждено нам на солнышке нежиться,
Мирные годы, увы, не про нас.
Снова кочуют усталые беженцы
С юга на север, покинув Кавказ.
Эвакуация, эвакуация,
Снова, как в детстве, горят города,
Светлого времени в жизни дождаться я,
Видно, уже не смогу никогда.
2004
С желтого песчаного откоса,
Где прошла звериная тропа,
Половодье приносило кости,
Кисти рук, ключицы, черепа.
На свободу их из заключенья
Выносила мутная вода.
Мы стояли ниже по теченью
На реке Сухарихе тогда.
Запах тленья, приторный и сладкий,
Вниз распространялся по реке.
Поутру проснешься – у палатки
Скалит череп зубы на песке.
В лагерях на быстрых этих реках,
Где срока не меньше десяти,
По весне расстреливали зэков,
Чтобы летом новых завезти.
Мы со спиртом поднимали кружки,
Поминая этих доходяг.
С той поры мне объяснять не нужно,
Что такое сталинский ГУЛАГ.
2006
Полукровка, полукровка,
Как живешь, свой грех тая?
Не помогут маскировка
И фамилия твоя.
Спросит строго пережиток,
Кто ты родом, чей ты сын, –
Полутурок, полужидок
Или полуармянин.
Полукровка, полукровка,
Неудачливый изгой,
Где проходит эта кромка –
Пол одной и пол другой?
Чьи в тебе сокрыты вины?
Чьи платить тебе долги?
Две твоих же половины –
Неизменные враги.
Полукровка, полукровка,
Песню общую не пой.
Ненадежным будет кров твой
На земле всегда чужой.
Одинок ты будешь вечно.
Всюду встретишь ты врага.
Ты везде – ни богу свечка
И ни черту кочерга.
Спрос идет с любой из наций, –
Ты в ответе за двоих.
Все к своим бегут спасаться, –
У тебя же нет своих.
Позабыли, видно, род свой
То ль отец твой, то ли мать.
Если кровь твоя прольется,
Где какая – не понять.
1990
Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,
Отлученным капризом природы
От мальчишеской шумной среды.
Помню, в Омске в военные годы
Воробьев называли «жиды».
Позабыты великие битвы,
Голодающих беженцев быт, –
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.
И когда вспоминаю со страхом
Невеселое это житье,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю свое,
Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орел, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,
Не павлин, что устал от ужимок,
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.
Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок»
На асфальте чужих городов.
1996
ЕДВАБНЕ
В воду речную войти попытаемся дважды:
Всё изменилось вокруг со времен Гераклита.
В польской земле существует местечко Едвабне,
Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.
После войны на полвека умолкло местечко,
Взгляд отводили поляки, которые старше,
Но неожиданно вдруг объявилась утечка –
Жид уцелевший, в Нью-Йорке профессором ставший.
Год сорок первый, дыхание горькой полыни,
Непогребенные юных жолнеров останки.
Польские земли идут из огня да в полымя, –
То под советские, то под немецкие танки.
И возникает, над Польшею вороном рея,
Эта позорная, черная эта страница,
Как убивали в Едвабне поляки евреев,
Чтобы деньгами и скарбом чужим поживиться.
Били и мучили их, убивали не сразу,
Тех, с кем годами до этого жили в соседстве,
Не по приказу немецкому, не по приказу,
А по велению пылкого польского сердца.
Красное знамя нести заставляли раввина,
Гнали по улицам через побои и ругань.
После загнали под черные срубы овина
И запалили бензином политые срубы.
В тот же сарай запихнули совместно с жидами
Статую Ленина, сброшенную с постамента,
Так и смешались, в одной захоронены яме,
Пепел людской и обугленный гипс монумента.
Что еще вспомнится в этом пронзительном вое,
Дыме и копоти? – В общем не так уж и много:
Школьник веселый играет в футбол головою
Только вчера еще чтимого им педагога.
Дети и женщины, и старики, и калеки, –
Было их много, – не меньше полутора тысяч.
Кто их припомнить сумеет в сегодняшнем веке?
Кто имена потрудится на мраморе высечь?
Всех извели, чтобы было другим не повадно,
Чтобы от скверны очистилась Речь Посполита.
В польской земле существует местечко Едвабне,
Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.
Я побывал там недавно со съемочной группой,
В том городке, что по-прежнему выглядит бедно.
Площадь, базар, переулки, мощеные грубо,
Старый костел прихожан призывает к обедне.
Спросишь о прошлом, – в ответ пожимают плечами
Или слова подбирают с трудом и не быстро.
Как им живется, им сладко ли спится ночами,
Внукам людей, совершавших когда-то убийства?
Мэр городка черноусый по имени Кшиштоф
Дал интервью, озираясь на окна в испуге:
«Да, убивали поляки, конечно, но тише, –
Этого нынче никто не признает в округе».
Что до прелатов – ответ их всегда одинаков:
«Те и виновны, что в общей укрылись могиле, –
Сами себя и сожгли, чтобы после поляков
В том обвинять, что они никогда не творили».
Стебли травы пробиваются из-под суглинка,
В нынешнем веке минувшее так ли уж важно?
В польской истории нету названья «Треблинка»,
В польской истории нету названья «Едвабне».
Мир убиенным, землей безымянною ставшим,
Красным бурьяном, встающим над склоном покатым.
В русской истории нету названья «Осташков»,
В русской истории нету названия «Катынь».
Ветер в два пальца свистит, как раскосый кочевник.
Дождик танцует по сумрачному бездорожью.
Новые школьники новый листают учебник, –
Новая кровь открывается старою ложью.
2001
Подпирая щеку рукой,
От житейских устав невзгод,
Я на снимок гляжу с тоской,
А на снимке Двадцатый год.
Над местечком клубится пыль,
Облетает вишневый цвет.
Мою маму зовут Рахиль,
Моей маме двенадцать лет.
Под зеленым ковром травы
Моя мама теперь лежит.
Ей защитой не стал, увы,
Ненадежный Давидов щит.
И кого из своих родных
Ненароком ни назову,
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.
Завершая урочный бег,
Солнце плавится за горой.
Двадцать первый тревожный век
Завершает свой год второй.
Выгорает седой ковыль,
Старый город во мглу одет.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.
Пусть поет ей весенний хор,
Пусть минует ее слеза.
И глядят на меня в упор
Юной мамы моей глаза.
Отпусти нам, Господь, грехи
И детей упаси от бед.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.
2002
Прегрешенья наши, Господи, прости нам.
Пусть никто не обвинит меня в тиранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Про жестокий им назначенный экзамен
Знают путники бредущие едва ли,
Эти женщины с бездонными глазами
И мужчины, что оковы разбивали.
Тот, в ком с детства кровь от страха в
жилах стынет,
Неспособен жить при равенстве и братстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Вот идут они, словам моим поверя,
Позабыв об униженьях и напастях,
Но нельзя войти в сияющие двери
С синяками от колодок на запястьях.
Все возможно только средствами простыми.
Мы в самих себе не в силах разобраться.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
След причудливый за нами вьется гибко.
Звон бубенчиков и топот караванный.
Тем, кто вышел вслед за мною из Египта,
Не добраться до Земли Обетованной.
Схоронив своих мужей в песке постылом,
Плачут вдовы в белом траурном убранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Треплет ветер их убогую одежду.
Солнце гневное восходит на Востоке.
И внушаю им покорность и надежду
И считаю им отпущенные сроки.
Бурдюки с водой становятся пустыми.
Серый коршун растворяется в пространстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Скоро смерть в свои холодные объятья
И мое возьмет измученное тело,
Но не должен прежде срока умирать я,
Не закончив мне порученное дело.
И покуда не скончается последний,
Буду я водить народ мой по барханам.
В царство светлое войдет его наследник,
Лишь родителя увидев бездыханным.
Мне на посох все труднее опираться.
Бог всевидящий, меня не слышишь разве?
…Чтобы вымерли родившиеся в рабстве,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве!
1988
Россия для русских
Процесс невеселый начат, –
Дрожи, просвещенный мир!
Россия для русских, значит –
Башкирия для башкир.
Не будет теперь иначе.
Гори, мировой пожар!
Россия для русских, значит –
Татария для татар.
Недолго нам ждать, недолго, –
Все способы хороши.
Отнимут обратно Волгу
Марийцы и чуваши.
Опомнимся – будет поздно.
Полгода пройдет, а там –
Чеченцам обратно Грозный,
Якутию – якутам.
Долины, хребты, алмазы,
И золото, и руда.
Держава погибнет сразу,
Отныне и навсегда.
Забыв об имперской славе,
Лишившись морей, как встарь,
Московией будет править
Уездный московский царь.
Конец богатырской силе.
Не видно в ночи ни зги.
Так кто же друзья России
И кто же ее враги?
2006
* * *
Мировой достоин славы,
Все гуляет он и пьет,
Этот глупый, этот слабый
И доверчивый народ.
Простаки кругом да дуры, –
Вечно жди от них беды:
Все их тянут в авантюры
То поляки, то жиды.
Все живет он по указке,
Все его морочит враг.
Где еще такие сказки,
Чтоб героем был дурак?
Чтобы в печь легли поленья,
И вода явилась в дом
Лишь по щучьему веленью,
А не собственным трудом?
Где живя себе беспечно
В царстве сладких полудрем,
Тридцать лет проспав на печке,
Можно стать богатырем?
Здесь без выпивки не праздник,
И любой зазорен труд,
И свободу не напрасно
Смутным временем зовут.
1989
* * *
День Победы я встретил в Германии,
Той поверженной прежде стране,
Что позднее прошла покаяние
И теперь процветает вполне.
Гром салюта над площадью Красною,
Разноцветные вспышки ракет.
Сколько лет все победу мы празднуем
Над страной, что в помине уж нет!
Ненавидеть приучены смолоду,
Неофиты звериных идей,
Маршируют нацисты по городу,
По ночам убивая людей.
Не могу, старики-победители,
Я поставить вам это в вину.
Видно, зря умирали родители
За несчастную нашу страну.
Потому что известно заранее
В целом мире, куда ни приди,
Что не будет нацизма в Германии,
А у нас еще все впереди.
2006
* * *
За окнами гудит Гиперборей.
И слышу снова сорок сороков я.
Московия, лишенная морей,
Стремительно летит в средневековье.
Раскол и смута. Спирт и анаша.
Грозит орда кровавою расплатой.
Сидит Кучум на бреге Иртыша,
Евразиатской думою объятый.
Клубится дым у Терека-реки,
Ждет беглецов литовская граница,
Дробятся на куски материки,
Чтобы потом опять соединиться.
Лихие подступают времена,
Русь, как пружина, сжата до отказа.
Все будет вновь: Ливонская война
И покоренье Крыма и Кавказа.
2000
* * *
Люди с Востока по Гамбургу едут в автобусе,
В городе старом, который привык к тишине,
Громко кричат и смеются, не ведая робости,
Будто веками живут они в этой стране.
Так хорошо им, что даже становится завидно.
Их не приманит стамбульских небес синева.
В этом краю укрепились они, как хозяева.
Немцы молчат и отводят в окошко глаза.
Вот он, конец европейской хмельной демократии, –
Хмурые лица и серое небо в дыму.
Сколько бы лет на нее понапрасну ни тратили,
Не удержаться надолго ей в этом дому.
Где те знамена, что в небе, победные, реяли,
Гордая надпись на стенах домов «Юденфрай»?
Надо ли было тогда разбираться с евреями,
Чтобы потом мусульманам отдать этот райх?
Новое утро крадется звериными тропами,
Гамбургских улиц брусчатка звенит под ногой,
Сумрачный день над тревожною брезжит Европою,
Где моджахеды с одной стороны и нацисты с другой.
2010
Мы сегодня будем пьяны,
Тот не с нами, кто не пьян.
Год приходит обезьяны, –
Торжество для обезьян.
Нам сейчас ни Рим, ни Мекка
Не подскажут наперед,
Как остаться человеком
В обезьяний этот год.
Жить привыкшая убого,
Агрессивна и тупа,
В злую стаю бандерлогов
Вырождается толпа.
Слабых душ коварный лекарь,
Телевизор нагло врет.
Как остаться человеком
В обезьяний этот год?
С миром двигаясь не в ногу,
От других в отрыве стран,
Будем все мы понемногу
Превращаться в обезьян.
Лед сгущается по рекам,
За окном кружится снег.
Как остаться человеком
В обезьяний этот век?
2015
Виталий Коротич
Предела нет морям людских страданий.
Реальность беспощадна и груба.
Клубится дым на киевском майдане,
Где льется кровь и слышится пальба.
Там снайперы стреляют людям в спину,
Там грош цена потраченным трудам.
И, если любишь, Боже, Украину,
Переведи ее через майдан.
Там из окошка выпавшая рама
По тротуару не дает пройти,
И нам вещают рупоры упрямо,
Что к счастью нет окольного пути.
Чтобы не строить храмы на крови нам,
Идя опять по собственным следам,
То, если любишь, Боже, Украину,
Переведи ее через майдан.
И вы, что встали камуфляжной ратью,
Готовые убить и умереть,
Опомнитесь: вчера вы были братья –
Не становитесь каинами впредь.
Не забывайте – жизнь всего дороже,
Когда стремишься к будущим годам,
И, если любишь Украину, Боже,
Переведи ее через майдан.
И что б ни пели Рада или Дума,
Какую бы ни заплетали нить,
Не стоит подставлять себя под дуло
И на другого дуло наводить.
Нелегкий день сегодня нами прожит,
Нелегкий жребий нам судьбою дан.
И, если ты Россию любишь, Боже,
Переведи ее через майдан.
2014
* * *
Не дожить мне в поднебесье чистом
В нынешние наши времена.
Что ни день, то что-нибудь случится:
То теракт, то новая война.
Сколько ни молись под образами,
не увидишь в будущем ни зги.
Те, кто были лучшими друзьями,
Нынче наши лютые враги.
Заглушая лгущую ораву,
Спрашиваю в скорбный этот час:
Кто, когда и по какому праву
Ненависть посеял среди нас?
Как пустить сумели умудриться
Всю страну великую на слом,
Чтобы стали мы братоубийцы,
Чтоб хохол сражался с москалем?
Ибо тот, чья лживая природа
Ненависти вырастила дух,
Он и есть, на деле, враг народа,
И не одного, а сразу двух.
2016
* * *
«Дайте мне контроль над словом
сроку тридцать дней,
И любой народ готов я
Превратить в свиней».
Я недавно фразу ону
Вспоминал в ночи,
Ящик телевизионный
Вечером включив.
И, хоть вы почили в Бозе,
Все же вы правы:
Ваше дело, доктор Йозеф,
Не умрет, увы.
Вашим отпрыска прекрасным
Мы не скажем «нет»,
Если им ТВ подвластно
Или Интернет.
И опять, сместив границы,
Мир ввергая в ад,
Будут править бал убийцы,
Печи задымят.
Ты, гармоника, играй-ка,
Свет, гори в окне.
Не хочу дожить до Райха
В собственной стране.
2015
На фото: Александр Городницкий в общине Adass Israel, Нюрнберг, 11 мая