Эра милосердия
Варлам Шаламов: «Животных делают
из лучшего материала, чем человека»
Из переписки 1965 года писателя Варламова Шаламова (1907-1982) с вдовой поэта Надеждой Мандельштам (1899-1980). Текст приводится по изданию: Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. — М.: Изд-во Эксмо, 2004.
В.Т. Шаламов
– Н.Я. Мандельштам
<Август 1965 года>
Дорогая Надежда Яковлевна! Кошку мою Муху убили. Застрелили в голову. Открыто в
московских джунглях застрелил какой-то генерал. На Западе там везде есть
Общества покровительства животным, есть налоги какие-то, взамен которых
государство охраняет животных, – у нас же только смерть и убийство считаются
делом чести, славы. Массовое убийство кошек и людей – это одна из отличительных
черт социализма, социалистической структуры. Животные безусловно входят в мир
людей, облагораживают этот мир и понимают гораздо больше, чем думали Павлов и
Дуров. Животных делают из лучшего материала, чем человека, и они много вносят в
нашу жизнь добра, неизмеримо больше душевного здоровья, чем пресловутый «зеленый
друг». И ад животных – страшен.
Я вчера добился, чтобы мне показали приемник бродячих собак, то есть «отловы» на
московских улицах, которые делают ветеринарные инспекции. У меня пропала кошка
Муха, по всему городу расклеены плакаты с призывами государства о помощи в
убийстве кошек — даже домашняя кошка Муха стала предметом борьбы в государстве.
Даже здесь резко сталкиваются наши интересы, взгляды, поступки. Наш районный
ветеринар сказал, что кошек убивают не сразу по завозе, убивают назавтра,
«поезжайте на эту станцию, в эту газовую камеру московскую». Мне удалось
добиться, после долгих усилий и просьб войти в этот «карантин звериный». Лучше
бы я туда не ходил: огромный каменный мешок, где внизу, на первом этаже, большие
железные клетки с собаками, конусом сток для мочи в середине, а поверх железных
клеток собачьих стоят железные ящики величиной с посылку, фруктовую посылку
килограмм на восемь, решетчатые ящики, битком набитые кошками всех цветов и
оттенков.
Они уже помолились своему звериному богу и ждали смерти. Глаза у всех кошек, а я
знаю кошачьи глаза очень хорошо, были безразличными, отсутствующими. Никакой
человек уже не мог их спасти от смерти и от людей. Кошки уже ничего не ждали,
кроме смерти.
Еще страшнее был ящик особый, куда были набросаны котята разного возраста, от
только что родившихся до месячных котят. Я ушел, поблагодарив начальство за
человечность, за «человеческий» подход ко мне, а не к кошкам, ибо сначала мне не
хотели ничего показывать – «нет, да и все». А потом удалось увидеть этот ад: у
этих железных клеток есть подвеска, чтобы прицепить этот контейнер к крючку
газовой камеры. Я рылся в этих ящиках с полчаса, но не нашел Мухи; хотел указать
на какую-нибудь кошку, чтобы выпустили из этого ада, но потом раздумал.
Самое страшное вот что. Я думал, когда шел по коридору, что в реве, крике, в вое
и визге, которыми меня обязательно встретит этот зал, – последняя звериная
надежда, случайность сказочная, что все душевные силы кошек и собак будут
напряжены в этот последний миг последней надежды... Звери встретили меня мертвым
молчанием. Ни одного писка, ни лая, ни мяуканья.
Н.Я. Мандельштам — В.Т. Шаламову
5 августа <1965 г.>
Дорогой Варлам Тихонович! Удивительно, что третий раз я слышу про специфических
кошкодавов. Один живет в Тарусе в отставке, рядом с Оттенами. Он поуничтожал
многих котов на улице, а поймать его на этом не удалось. Среди них оттеновский
любимец... Второй служил со мной в Чебоксарах в пединституте – начинал жизнь «с
романтики»... Он повесил кота. Третий случай ваш. Видно, это действительно
чем-то компенсирует их за невозможность (в данное время... надолго ли?)
человекоубийства. И горе, когда погибает животное, я тоже понимаю. И омерзение
от двуногих, уничтожающих невинного зверя. Но все же приезжайте на день в Верею
и уговорите поехать Наталью Владимировну. Елена Алексеевна собирается приехать в
воскресенье. Единственное, из-за чего стоило бы отложить на неделю (до
следующего воскресенья), это из-за погоды. Но, кажется, она начинает улыбаться.
Может, даже подсохнет.
С вашей оценкой поэзии советского периода я вполне согласна. Но сейчас я думаю
не об этом, а о нас. И я вам писала именно о нас. Мы тоже оказались вроде
«заказчиков» и чего-то ждем и требуем от поэзии: добра, совести, чести,
правды... Мне даже кажется, что это все неразрывно. Во всяком случае, для
больших поэтов. Человечности в самом точном смысле этого слова. Но может быть,
говоря языком кретинско-философским, эстетические и этические ценности это нечто
разное, и нельзя подходить к искусству с этическими мерками. Нечто вроде этого я
однажды услышала от Анны Андреевны (только без кретинско-философской
фразеологии). Она вспомнила, что их этим «добром» попрекали, когда они были
молоды. И вспомнила не без обиды. Для О.М. это как-то не разделялось, потому что
он ощущал себя последним христианским поэтом...
В начале нашего настоящего двадцатого века, т. е. в 17—22 годах, многие (Воронский
хотя бы) требовали возмещения в искусстве своих исторических обид. Этого же ищем
и мы. Вы знаете, к каким результатам в искусстве привело это требование. Почему?
Было ли само требование ложным – с искусства требовать нельзя – или не того
требовали. Как это обосновать? Ведь я продолжаю думать, что искусство это и есть
самое человеческое и должно (а может, оно ничего не должно?) служить
человечному. Вот в чем моя проблема. А как быть с Анной Андреевной? Что- то она
знает... Но может, до чего-то самого крупного не дотягивает. Во всяком случае, в
теории. Подумаем? Надо...
ИМ.