Литературная страница

 

 

Роман  Казак-Барский

 

ЖЕНСКОЕ  СЧАСТЬЕ

 

Таких огромных черных тараканов Он никогда раньше не видел. Упитанные, в черных глянцевых фраках, они собрались под самым потолком на теплой беленой трубе большой русской  печки и, шевеля усами, обсуждали свои проблемы. Отдельные особи неторопясь подтягивались к собравшимся, чувствуя себя в этой просторной избе полноправными хозяевами.

 

Серая жидкость в алюминиевых солдатских мисках, которую хозяйка поставила на стол, хоть и была непривлекательна на вид, но пахла аппетитно. Большие куски домашнего подового хлеба, еще теплые, ноздреватые, с толстой поджаристой коркой, своим видом и духом способствовали обильному выделению слюны.

 

– Садитесь, ребята, небось оголодали с дороги. Щец домашних похлебайте. – Она деловито разлила по граненым стаканам зеленоватого стекла мутную самогонку, чокнулась за знакомство и встречу и, медленно причмокивая, высосала влагу. Крякнув, как старый грузчик, занюхала корочкой и послала вслед самогонке ломтик соленого огурчика. Потом она наклонилась к своей миске и, шевельнув в ней ложкой, улыбнулась.

 

– Ну, Вася, раз ты утоп во щах, значит удались оне…

 

Осторожно, держа за ус двумя пальцами, хозяйка вытащила из миски тараканища…

 

– Петь, а Петь, ходи сюда…

 

Из-за печки, постукивая шпорами и когтями о пол, как товарищ Буденный на параде, вышел громадный петух. Таких цветных петухов Он видел только на картинках в детских книжках. Его  черно-синий хвост развевался, как плюмаж на шляпе берсальера. Палевые крылья с красно-коричневой искоркой и сине-зеленый воротник делали его похожим на грандов с картин великих испанцев. Крупный ярко-алый гребень, свесившийся на левый глаз, и роскошная алая же борода завершали его наряд.

 

Петух важно подошел к столу, повернул голову набок и уставился своим желтым немигающим глазом на хозяйку. Она протянула ему околевшего таракана, и тот, щелкнув мощным клювом, отправил его в свой зоб. Этого ему показалось мало. Птица продолжала разглядывать хозяйку, надеясь получить добавку.

 

– Иди, Петя, иди. Хватит с тебя. Не ленись. Погоняй их, супостатов, а то совсем обнаглели. Скачут прямо во щи, – сказала она, отправлдяя в рот ложку.                     

 

Он, подавив в себе брезгливость, тоже принялся есть. Варево действительно оправдало ожидание и уже через минуту забылся тараканий труп.

 

В эту деревню, неподалеку от областного центра, они добрались на попутках. В гости к Лешиной дальней родственнице со стороны отца. Так получилось, что Его с сержантом Лешей оставили при штабе полка на войсковую практику. И грех было не воспользоваться случаем.

 

Пока попутки пылили проселками, Он пялился на скучные рыжие суглинистые поля, сплошь утыканные хилыми ростками новоявленой в этих местах «королевы полей». К середине августа кукуруза не выросла даже до полуметра и достичь хотя бы юношеской зрелости не обещала. Серые деревни, которые они проезжали, пахли брагой и запустеньем.

 

Когда хозяйка наполнила стаканы во второй раз, дверь скрипнула, и на пороге возникло  худенькое рыжеволосое существо.

 

– Здравствуй, Ивановна, никак у тебя гости?

– Здравствуй, Дуня. У тебя, как у машкиной сучки, нюх на кобелей…

– Можно я к вам присуседюсь?

– Садись к столу, коль зашла. И щец, и водочки для тебя хватит. Да и вчетвером за столом как бы комплект. Это вот племяш мой с другом в гости заглянул. Служба у них нынче в области, –пояснила хозяйка.

– Надолго? – поинтересовалась Дуня.

– До завтра, – ответил Леша.

– Што ж так мало времени гостите?

– Служба…

– Жаль… Ну… За  знакомство…, – подняла она свой стакан.

 

Дуня оказалась женщиной неопределенного возраста и на первый взгляд старше Его лет на десять. Никаких особых женских прелестей у нее Он не заметил. Кроме больших зеленых глаз. На ней было старенькое заношенное цветастое платьице и старые разбитые, не знавшие ваксы с рождения мужские туфли без шнурков. Наряд «завершала» бумажная роза, наскоро сунутая в спутанные волосы. Еще Он заметил густую россыпь веснушек у крыльев носа и на оголенных предплечьях. Цепкие длинные пальцы, изуродованные тяжелой крестьянской работой, хищно сжимали стакан. И опорожнила она его как-то со всхлипом, по-мужски. Несмотря на отсутствие женской привлекательности, Ему показалось, что она излучает какое-то поле «порока», притягивающее и засасывающее. Он улыбнулся ей и она ему ответила смутившись, опустив глаза. И ресницы у нее оказались длинные и пушистые. И ладони рук, узкие и изящные, совсем не крестьянского труда.

 

– Ладно. Пойду я. Спасибо за хлеб-соль. Баньку вот истоплю… А что, солдатики, приходите попариться… Благо – суббота, банный день… А то от пыли нашей дорожной за ушами так просто не избавитесь.

– Не балуй, Дуня. Не твоя это ягодка. Зеленые они еще.

– Коль в солдаты взяли, то и вполне созрели, – хихикнула Дуня. – Не  боись, Ивановна, нешто я  не понимаю. Пусть приходят Не пропадать же жару. Да и веники у меня припасены знатные.

 

Повернувшись на пятках, она выскользнула за дверь.

 

Отоспавшись после трапезы в садике под березой, Он сладко потянулся, взъерошил пыльный ежик волос и толкнул в плечо сопевшего тут же на рядне Лешу. «Совет» был недолгим и решение принять банное приглашение одобрено.

 

Дунина изба была рядом, по соседству. В конце огорода, засаженного картошкой, дымила труба старой черной баньки.

 

Дуня, раскрасневшаяся и взъерошенная после бани, встретила их на пороге.

 

– Ну вот молодцы. Идите, парьтесь. Мыло, шаечки с вениками – там  все. Найдете. Вот вам рушничок. Чистый. Один. Уж не обессудьте. Нету боле. А то – вот мой возьмите, коли не брезгуете, – протянула она свой влажный рушник.

 

Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и взял его.

 

Парились долго и всласть. Он, как городской житель, впервые попал в такую баню. И все ему в ней было внове.

 

Леша, швыряя ковшиком воду на раскаленные камни, быстро нагнал пару, и они, нежась и похохатывая, всласть отстегали друг друга вениками. Густой дух отопревших в воде березовых листьев щекотал ноздри. Казалось, все тело раскрыло поры и дышало каждой своей клеточкой. Все в этой баньке было рационально. Три дощатых полки под потолок, чан с холодной водой, чан с горячей над примитивной топкой, деревянные шайки и эмалированное ведро с холодным квасом в предбаннике. 

 

Когда они вышли из баньки, красное августовское солнце уж наполовину своего диска закатилось за вершины соседнего бора. Теплый неподвижный воздух пах мятой и какими-то неведомыми Ему терпкими травами. В теле чувствовалась легкость и пружинистость в мышцах.

 

Как только они появились на пороге горницы, Дуня тут же метнулась к печи и ловко выхватила из ее зева дымящийся чугунок с молодой картошкой. На столе стояла миска с желтым творогом, кринка со сметаной, свежие огурчики, помидоры, зеленый лучок и на дощечке аккуратно нарезаное сало. Он почувствовал, что ей эти хлопоты доставляли удовольствие. Она вся светилась изнутри.

 

– Чем богаты, тем и рады. Садитесь к столу, дорогие гости, – сказала Дуня и жестом показала на лавки.

 

Он насытился быстро. К тому же и пища эта была как бы  деликатесом. За два года армейской службы Он уж и забыл вкус творога и сметаны. Да и свежими овощами армейские интенданты не баловали рядовых.

 

За окном быстро смеркалось. Дуня зажгла керосиновую лампу. Электричества в деревне не было. На него повеяло воспоминаниями из далекого военного детства.

 

– Ну вот, Лешенька, ты иди к тетке ночевать, а друга твоего я пристрою на моем сеновале. А то, глядишь, Ивановна будет беспокоиться.

 

Леша многозначительно хмыкнул, поблагодарил хозяйку за хлеб-соль и баню и побрел через огород к теткиной избе.

 

Черное, неподсвеченное городскими огнями небо искрилось мириадами звезд. Вселенная открыла Ему окошко и Он ощутил ее величие и бесконечность.

 

Поднявшись по приставной лесенке на сеновал, Он упал навзничь в сено, погрузившись в дивный дух сухих полевых трав. Внизу тихо переступала с ноги на ногу корова, вздыхая, хрустела сеном. В углу попискивали мыши. Где-то далеко орали лягушки. Сытая истома быстро окутала Его тело и Он, сбросив стеснявшую одежду, окунулся в дрему.

 

Очнулся Он от легкого прикосновения к плечу. Он сразу догадался, что это она. Даже ждал ее...

 

Миленький, я полежу подле тебя... Можно? – прошептала она. – Я тебе укрывку принесла...

– Ложись, Дуняша, – тоже шепотом ответил Он.

 

Ее хрупкое тело прижалось к Нему, ища тепла и сочувствия. И пахло оно молоком, а волосы ромашкой. И были они мягкие, шелковистые. Он ощутил ее теплое дыхание на своей щеке, а шершавые пальцы на своем плече. Они нежно гладили Его кожу, пробираясь к груди. Он знал, что сейчас должно произойти, но не знал как, опасаясь этой опытной взрослой женщины. Она как будто прочитала Его мысли и прошептала – «Не бойся, миленький, ты сильный и красивый… И будет у нас все, как надо…» Ее руки гладили Его грудь и живот, а Он в ответ положил свою ей на грудь. Под легким платьицем у Дуняши ничего не было… Ее маленькая упругая, как у девчонки, грудь легла в Его ладонь, и Он почувствовал, как ее тело сотрясла дрожь. – «Соколик ты мой ненаглядный» – шептали ее потрескавшиеся губы, а руки медленно приближались к низу Его живота…

 

Как очутился в ее влажном тепле, Он не помнил. Природа подсказала Ему движение, и лодка закачалась в такт их сердцам. Он чувствовал ее дрожь и встречные движения. Океанская волна накрыла их и  взорвались они вместе… Подавленый стон перешел в крик и она забилась под ним, как раненая птица… Она продолжала извергаться, плотно прижавшись к Нему. На ее щеках Он ощутил соленую влагу слез и испугался – не сделал ли Он чего-то, что обидело ее – «Отчего ты плачешь, Дашенька? Я тебя обидел?» – «Што ты, глупенький, мальчоночка мой милый… От счастья я плачу, от счастья… Все получилось, как надо… Мужик ты настоящий…» – И Он почувствовал, как она улыбнулась. 

 

Лишь в третий раз Он ощутил всю гамму их совместных ощущений. – «Не спеши, миленький» – подсказывала она Ему, готовясь к очередному стрессу. Потом они лежали, прижавшись друг к другу, и ее губы нашептывали Ему на ухо ласковые слова, а руки ласкали Его до тех пор, пока Он вновь не был готов войти в нее. Она впускала Его в себя и тихо смеялась…

 

– Што ж ты не замужем? – Поинтересовался Он в минуту роздыха.

– Э-эх…, – вздохнула она, – всех моих женихов война выбила. Все полегли За Родину, За Сталина… Ведь вернулись-то трое. И те калеки. А мне-то, как кончилась война, как раз пятнадцать стукнуло. Кто из молодых на войну не успел, ушли в армию, да боле сюда не вернулись…

– Вот и тебе бы надо было уехать…

– Не могу бросить одну старуху. У ней жизня не сложилась и мне в наследство передала. Да и должен же кто-то коров доить. Так и хожу на ферму. Да ты, миленький, не переживай. Не жалей меня. Ласковый ты мужик. Как теленочек. Будут любить тебя бабы. Первая я у тебя. И будешь помнить меня всю жизнь, потому как была я с тобой в охотку. И ты это почувствовал. Разберешься теперь в бабьем притворстве. Счастливая будет, которая полюбит тебя по-настоящему. И детки у тебя получатся красивые…

А ты?.. Может и у тебя будет ребеночек... От меня...

Нет, миленький. Не могу я иметь ребеночка. Застудилась в войну. Могла б, давно уж прижила. Как матушка моя меня... Радость ведь какая – дитеночек, который в любви сделаный... Все одно тебе спасибо. Дал ты мне на одну ночь счастье... Спаси тебя Христос... И я тебя буду помнить, потому как ввела тебя в таинство...

 

Уже светало, когда они ненадолго забылись во сне.

 

В обратный путь тряслись ребята в кузове попутки. Леша тактично вопросов не задавал. А Он тихо грустил, перебирая в памяти события прошедшей ночи....

 

2003 г.

Киев.

 

ТАНГО

 

Первое повоенное лето было жарким. По домам потянулись демобилизованные. Нехитрые трофеи – носильные вещи, швейные машинки «Зингер», иголки, мыло, разная галантерея – все, что помещалось в немецкий фибровый чемодан, составляло «военную добычу» победителей. Нет, конечно, некоторые возвращались на трофейных авто и мотоциклах, а были и такие, что доставляли «начинку» вилл, мануфактурных складов, содержимое подсобок магазинов и магазинчиков. Чего уж греха таить – трофеились все – от рядового до маршала в меру своих возможностей. Тащили из поверженного «фашистского логова» в свою разоренную революциями и войнами родину все, что хоть как-то могло украсить жизнь и скомпенсировать ужасные потери. Не вернуть только было миллионы погибших.

 

Капитан приезжал во двор на «опель – олимпии». К дочке доктора Нестеренко. Из всех жильцов дома, построенного знаменитым архитектором в начале второго десятилетия ХХ века в стиле позднего модерна, только доктор Нестеренко занимал во втором этаже отдельную квартиру. На дубовой резной двери, украшенной грифонами и латунными ручками с львиными мордами, еще от старых времен сохранилась табличка с надписью: «Женские болезни. Доктор Н.Г.Нестеренко».

 

Доктор, сухопарый седеющий старорежимный интеллигент, украшенный бородкой клинышком, как у всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, одетый в поношенный, но тщательно выглаженный темно-серый костюм, рубашку в полосочку с галстуком-бабочкой, обычно возвращался домой к семи вечера на извозчике. Иногда пешком. Судя по тому, что в руках у него каждодневно в сетчатой сумке просматривалась какая-нибудь экзотическая снедь в виде толстого полукольца пахучей отдельной колбасы или красной глянцевой головки голландского сыра, он не голодал. Жил доктор с дочкой. Худощавая, собранная, лет двадцати, с большими черными глазами и каштановой копной волос, она ходила прямо, с гордо поднятой головой, как нынче сказали бы – походкой топ-модели, не отягощенная заботами, которые создала война большинству женщин. Чем-то она походила на цыганку. А может быть еврейку. Говорили, что при немцах, ее мать цыганка, а может быть еврейка, то ли попала в облаву, то ли по доносу была увезена в гестапо и оттуда не вернулась. Дочку же доктор сумел отстоять. Видимо, его специализация нужна была и нацистам, и коммунистам.

 

Капитан, который приезжал к докторской дочке на «олимпии» был не герой, но на груди орденам и медалям было тесно. Красная и желтая ленточки поверх наград свидетельствовали, что железо войны доставало его дважды. Капитан был летчиком. Может, истребителем, может, бомбером, а может штурмовиком. Кроме новенькой «олимпии» он привез приемник «Блау-пункт», радиолу «Телефункен» и кучу разных пластинок. Старожилы говорили, что жил он до войны в соседнем доме и ходил в одну школу с докторской дочкой. Нынче вернулся в свою опустевшую комнату. Его родители в 41-м пошли по приказу, и больше никого у него из родственников не было. Всякий раз, как он приезжал, через некоторое время из комнаты докторской дочки доносилась музыка. Это капитан запускал радиолу. И были это не марши братьев Покрасс, не хор имени Пятницкого и даже не песни Исаака Дунаевского…

 

Я любил слушать эту такую знакомую и незнакомую музыку, усевшись на широком подоконнике черной лестницы, где дворовый секс-гигант серый кот Василий обычно устраивал вместе со своими разномастными вассалами с порванными ушами и разбитыми мордами групповухи, мусоля по очереди очередную кошку. Окно было как раз напротив балкона комнаты докторской дочки. И если балконная дверь была открыта, то и слышно было очень хорошо, так как звук резонировал, отражаясь от стен глубокого двора-колодца.

 

Услышав звук въехавшего во двор авто, я высунулся в окно и, убедившись, что капитанова «олимпия» пискнула тормозами как раз под балконом, мигом кинулся во двор, скользя по перилам собственной задницей, упакованной в штаны из чертовой кожи. Сегодня капитан был без погон и орденов. Гимнастерка английского сукна цвета хаки, перетянутая широким офицерским ремнем без портупеи, ладно облегала его стройную фигуру. Капитан чем-то напоминал артиста Самойлова в фильме «Сердца четырех». Может быть, потому, что у него была такая же военная форма, может, белесым чубом с седой прядью. Я никак не мог этого «ухватить». Как бы там ни было, но по моему неспелому убеждению, был он мужик что надо, и должен бы наверняка нравиться женщинам. И вообще, я  считал, что ей, то есть, докторской дочке, очень даже повезло с капитаном. Не такая уж она красавица, а «оторвала» такого жениха.

 

На этот раз балконная дверь была отворена. Августовская духота, давившая город вторую неделю, не так чувствовалась в глухом дворе-колодце, куда солнце заглядывало на непродолжительное время, и потому даже шторы над дверью не были задернуты. 

 

Я с любопытством заглянул внутрь. На первый приветственный поцелуй я опоздал. То есть, что они должны бы поцеловаться при встрече, я догадывался. Во всяком случае, так показывали в кино. Но как целуется эта пара я ни разу не видел. Может быть, потому, что шторы обычно были задернуты. Беседовали они не долго. Капитан включил радиолу. Сначала, как обычно, шла классика в исполнении лучших европейских музыкантов и певцов. По знакомым мелодиям я много позже узнал, кто есть кто. Оказывается, мне нравился Пуччини, Верди и Вагнер, млел от шубертовской «Аве Мария». А потом пел Лещенко про чубчик кучерявый и мило с надрывом картавили Пиаф и Вертинский. Про что пела Пиаф, я не знал. Наверное ,про любовь. Французы обычно поют либо про революцию, либо про любовь. А потом, потом… он поставил танго. Я уже слышал эту пластинку. Он обычно ставил ее напоследок. Хриплый женский голос страстно вибрировал… И тут они стали танцевать. Такого танца я еще никогда не видел. Это был не танец, а действо безмолвного обоюдного объяснения в любви – целый каскад страсти в движении ног, рук, оборотов и па. Их лица жили друг для друга и все было понятно без слов и дозволено без стыда. Она падала в его объятия, очерчивая в воздухе носком ноги причудливую дугу, и стопа, обтянутая тонким шелковым чулком с черной пяткой, выгибалась дрожа, а легкая шелковая юбка открывала верхнюю часть бедра, где край чулка был пристегнут подвязочками, и обнаженное тело намекало на великую женскую тайну. Руки, шея, слегка прикрытые глаза и гримаса страсти… Я был потрясен изяществом линий ее тела, и… я хотел ее, я увидел женщину, и понял, что стал мужчиной…Я прикрыл глаза и некоторое время неподвижно сидел, облокотясь на стенку оконной амбразуры, осознавая свое открытие. Когда я открыл глаза, балконная дверь была зашторена. Через две минуты я был в соседнем переулке у монастырской стены, на которой углем были изображены круги мишени. Достав из-за пояса «Вальтер», я передернул затвор и нажал на спуск. Куски штукатурки со свистом разлетелись в разные стороны, а я все нажимал и нажимал на спуск. Гильзы со звоном отскакивали от булыжника мостовой, пока затвор не замер, опорожнив всю обойму…

 

Это танго я запомнил на всю жизнь…

 

Киев,  2003.