Жизнь и судьба

 

Правее – только стенка

 

Исполнилось 125 лет со дня рождения Георгия Ивáнова литератора, который был не только одним из крупнейших российских поэтов XX века, но и человеком, обладавшим правильными политическими убеждениями.

 

Большевистская пропаганда именовала Георгия Иванова «белоэмигрантом» и «злобным врагом советской власти». Первый ярлык был заведомой ложью, второй – констатацией объективно существующей реальности.

 

Эмигрантом, тем более белым, поэт Георгий Иванов не был – он был советским невозвращенцем. Проведя все годы Гражданской войны в Петрограде (который он до конца жизни неизменно называл только Петербургом, никаких иных названий не признавая), насмотревшись на то, что представляет собой «военный коммунизм», и однажды сам угодив – хотя и ненадолго – в тюрьму, – никаких иллюзий относительно того, что после победы над белыми красные начнут меняться в лучшую сторону, Иванов не испытывал. А после того как в августе 1921 года был арестован – по грубо сфабрикованному обвинению в участии в мифической антибольшевистской «Петроградской боевой организации» – и затем расстрелян его старший коллега и друг Николай Гумилёв, Иванов осознал, что и его самого вполне может постигнуть та же участь. Хотя бы по причине того, что был он родом из дворян, то есть принадлежал к представителям «эксплуататорского класса». И понял: надо бежать.

 

Бежать удалось через год, в сентябре 1922-го. Помогли друзья-приятели прежних богемно-безмятежных лет, что пошли на службу к новой власти. Конкретно – некий Адриан Пиотровский, принадлежавший к тому же, что и Иванов, сообществу богемных уклонистов, в 1934 году объявленных большевиками вне закона и, соответственно, во время Большого террора почти поголовно ликвидированных. Иванову оформили липовую командировку от Наркомпроса (Наркомата просвещения РСФСР) – «для составления репертуарного плана государственных театров Советской республики», с каковым предписанием он и отбыл из Петрограда в германский порт Штеттин (ныне польский город Щецин) на борту утлого пароходика «Карбо-2». Провожавший его на пристань художник Мстислав Добужинский, сам впоследствии из Совдепии эмигрировавший, в приватных разговорах вспоминал, что Иванов до последних минут испытывал сильнейшее нервное напряжение – боялся, что затея провалится, что его схватят или при прохождении таможни, или прямо на борту. Но Бог был милостив – ни при посадке на пароход Иванова не арестовали, ни по пути в Германию он не утонул. А пароход «Карбо-2», благополучно доставивший советского командировочного в Штеттин, пошёл ко дну только при обратном рейсе в красный Петроград.

 

* * *

Оказавшись сначала в Берлине, а затем, год спустя, в Париже, Георгий Иванов примкнул к самому правому – по тогдашней большевистской терминологии, «архиреакционному» – крылу российской эмиграции.

 

Собственно, политическим деятелем поэт Иванов никогда не был. Он был эстетом и снобом и, ещё проживая на подконтрольной большевикам территории, стихов с подозрительными рифмами вроде «броневик – лишь на миг» или «офицер – на прицел», в отличие от некоторых коллег по перу, не сочинял. Так называемая «гражданская лирика» занимала в творчестве Георгия Иванова место весьма скромное. Достаточно сказать, что из примерно 700 (включая варианты) известных его стихотворений к данной категории может быть отнесена от силы дюжина, максимум – десятка полтора. То есть не более двух процентов от объёма его творческого наследия. Что свидетельствует прежде всего о том, что эта тематика была Георгию Иванову совершенно не близка. Однако жить в обществе и быть свободным от него, как известно, невозможно никому, включая самых утончённых эстетов и пребывающих в умозрительной башне из слоновой кости философов.

 

Политические мотивы проявились в творчестве Георгия Иванова эмигрантского периода только после Второй мировой войны. До этого они в его стихах если и встречались, то крайне редко и лишь как свидетельство мучавшей его ностальгии – по той России, которую он, несомненно, любил и которую погубили ненавистные ему большевики.

 

В первую выпущенную Ивановым в эмиграции новую поэтическую книгу «Розы» было включено 41 стихотворение. Из них лишь одно можно отнести к разряду гражданской лирики: «Россия, Россия „рабоче-крестьянская“…». А в следующей книге «Отплытие на остров Цитеру. Избранные стихи 1916 – 1936» (в первом её разделе, куда были включены стихи, ранее публиковавшиеся в периодике Русского Зарубежья), таких из двадцати оказалось тоже только одно – «Россия счастие. Россия свет...». Оба эти стихотворения были проникнуты неимоверной грустью и тоской – по той России, которая, как их автор тогда уже со всей ясностью осознавал, погибла безвозвратно:

 

...Россия тишина. Россия прах.
А может быть, Россия
только страх.
Верёвка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Верёвка, пуля, каторжный рассвет

Над тем, чему названья в мире нет.

 

Названье, однако, появилось. И название это – «Архипелаг Гулаг» – всему цивилизованному миру ещё предстояло узнать, хотя и только четыре десятилетия спустя.

 

* * *

В 1952 году Георгий Иванов написал одно из наиболее известных стихотворений своего позднего периода:

 

Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу.
И вашей России не помню
И помнить её не хочу.

 

И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Берёзки, дымки, огоньки...

 

...Я вижу со сцены к партеру
Сиянье... Жизель... Облака...
Отплытье на остров Цитеру,
Где нас поджидала Чека.

 

Проникнутое неимоверным отчаянием и в то же время – пользуясь литературным штампом – исполненное высокого трагизма, стихотворение это вошло в число наиболее известных ивановских удач – наряду с такими шедеврами, как «Хорошо, что нет Царя...», «Эмалевый крестик в петлице...» и «Распылённый мильоном мельчайших частиц...». Оно со всей очевидностью свидетельствует о том, как относился его автор к покинутой им родине и три десятилетия спустя после бегства из кумачового рая.

 

* * *

Наиболее известными политическими стихами Георгия Иванова являются «Стансы». Стихотворение это состоит из двух частей; первая, по утверждению автора, была написана в начале 1953 года, когда советский диктатор Иосиф Сталин был ещё жив, вторая – в середине марта того же года, примерно через две недели после того, как из Москвы пришло известие, что Сталин помер. По-видимому, данное событие настолько впечатлило Георгия Иванова, что от радости он позволил себе то, чем уже много лет не занимался, – сочинить рифмованную публицистику:

 

СТАНСЫ

 

Родная моя земля,
За что тебя погубили?
Зинаида Гиппиус

 

I

 

Судьба одних была страшна,
Судьба других была блестяща.
И осеняла всех одна
России сказочная чаща.

 

Но Император сходит с трона,
Прощая всё, со всем простясь, –
И меркнет Русская корона,
В февральскую скатившись грязь.

 

Двухсотмильонная Россия –

«Рай пролетарского труда».
Благоухает борода
У патриарха Алексия.

 

Погоны светятся, как встарь,
На каждом красном командире,
И на кремлёвском троне «царь»
В коммунистическом мундире.

 

Протест, сегодня бесполезный, –
Победы завтрашней залог!
Стучите в занавес железный,
Кричите: «Да воскреснет Бог!»

 

II

 

И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звёзд, в сияющем гробу,

«Великий из великих» – Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.

 

И перед ним в почётном карауле
Стоят народа меньшие «отцы» –
Те, что страну в бараний рог согнули.
Ещё вожди, но тоже мертвецы.

 

Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела!..
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...

 

В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещёный лоб.
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя – проклятый гроб.

 

Проклятый гроб с мумифицированным трупом Сталина был выставлен на обозрение советско-подданных в сатанинском зиккурате на Красной площади по соседству с уже давно там находящейся другой мумией – основателя Советской империи Ульянова-Ленина. Правда, простоял он там не очень долго. Восемь лет спустя его из зиккурата вынесли и, опустив в вырытую неподалёку яму, заложили не то одной, не то двумя толстыми бетонными плитами – на всякий случай, чтобы не вылез – и забросали землёй. Где он с тех пор по сию пору и пребывает.

 

Кто-нибудь может себе представить ситуацию, чтобы гроб с трупом Адольфа Гитлера был закопан в Берлине подле Рейхстага, над ним стоял его бюст, и семь десятилетий спустя его фанаты-неонацисты ежегодно возлагали на эту могилу алые гвоздики и красные розы? Вопрос, само собой, риторический.

 

* * *

Однако если кто-нибудь, прочитав одни лишь эти стихи, наполненные ядовитым сарказмом и проникнутые неприкрытым торжеством, решит, что Георгий Иванов мог только издалека скорбеть по уничтоженной большевиками России и радоваться известию о смерти главного вурдалака, – он будет неправ. Были у первого поэта Русского Зарубежья и стихи откровенно плакатного содержания, светящиеся той кристально чистой яростью, которую публицисты чаще всего именуют «благородной». Например, такие:

 

Россия тридцать лет живёт в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия – та, что будет жить в веках.

 

Всё остальное – планетарный ад.
Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград
Заслуживает только одного –
Огня, испепеляющего его.

 

В отличие от этого стихотворения, написанного в 1949 году и сразу же опубликованного, следующее, сочинённое примерно тогда же, насколько известно, Георгием Ивановым редакциям эмигрантских изданий никогда не предлагалось. Оно осталось в рукописях, попавших после его смерти к разным людям из числа его знакомых и приятелей, которые и сохранили их до лучших времён. Тогда, в конце 1940-х годов, бездомный и стремительно скатывающийся в беспросветную нищету поэт с неимоверной силой декларировал своё политическое кредо:

 

Я – за войну, за интервенцию.
Я – за царя, хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.

 

Мир управляется богами,
Не вшивым пролетариатом!
Сверкнёт над русскими снегами
Богами расщеплённый атом...

 

Это удивительное стихотворение ныне в России обожают цитировать все кому не лень. Делают это и либералы, презирающие узурпировавший в ней власть гэбистско-воровской режим, являющийся последним изводом того самого ненавистного поэту Георгию Иванову большевизма; и националисты, ненавидящие либералов и не видящие никакой разницы между ними и той самой российской интеллигенцией, которую так презирал поэт Иванов. Но и те и другие при этом вряд ли мечтают о том, чтобы над русскими снегами действительно сверкнул расщеплённый кем бы то ни было атом.

 

В сопроводительной заметке публикатор – Кирилл Померанцев – утверждал: «Георгий Иванов всегда говорил мне: „Хорошенькую атомную бомбу на Кремль и всё будет кончено“. Атомная бомба на Кремль всё же меньше десятков миллионов жертв, заплаченных Россией за коммунизм. Так, наверно, считал Г<еоргий> И<ванов>». Если публикатор за давностью лет ни в чём не ошибся и нигде не приврал, придётся признать, что поэт Георгий Иванов был человеком куда более решительным, чем американский президент Гарри Трумэн. Тот, как известно, не пожелал в 1951 году принять предложение главнокомандующего объединёнными силами ООН в Корее генерала армии Дугласа Макартура, предлагавшего применить ядерное оружие, чтобы «закрыть вопрос» с развязанной Сталиным Корейской войной.

 

* * *

Большевиков Георгий Иванов ненавидел всю жизнь. Ненавидел люто, страстно, можно сказать – отчаянно. По «Русскому Парижу» многие годы гуляла байка про то, как на кем-то заданный Иванову вопрос, каково его политическое кредо, тот ни секунды не раздумывая ответил: «Правее меня – только стенка». В переводе на обычный русский язык эта метафора означала, что исповедуемые тем, кто её произносит, убеждения исключают не только возможность сотрудничества с преступным большевистским режимом, но и признание этого режима имеющим право на существование.

 

Большевики платили Георгию Иванову той же монетой. Средства для выражения ненависти к «классовому врагу» у них в арсенале были испытанные – навет, клевета, замалчивание. Через несколько лет после бегства Иванова из Советской России его имя было изъято из истории советской литературы – теми, кто эту историю писал. После 1925 года ни единой строки стихов Иванова в СССР не публиковалось, не говоря уже о беллетристике. В течение длительного времени за этим он, если в большевистской прессе и упоминался, то – как уже говорилось – исключительно как «реакционер-монархист», «белоэмигрант» и «злобный враг советской власти».

 

В Советской литературной энциклопедии, издававшейся в 1929 – 1939 годах, Георгия Иванова нет. В четвёртом её томе, вышедшем в 1930 году, имеются статьи про четырёх Ивановых – Всеволода (советского беллетриста), Вячеслава (российского символиста), Ивана («реакционного» литературоведа) и даже какого-то Петра (пролетарского графомана-от-станка). Но Георгия Иванова там нет. Его – с точки зрения ответственного редактора этого издания Анатолия Луначарского и его партийных товарищей – просто не существовало.

 

В данном качестве – несуществующего литератора – Георгию Иванову суждено было пробыть в Советском Союзе ещё больше тридцати лет. Запрет на его имя был снят ещё при Хрущёве, но – только на имя, не на книги. Потребовалось ещё два десятилетия – для того чтобы в Советском Союзе сначала в 1987 году появилась первая публикация стихов Георгия Иванова в периодике, затем, в 1989-м, вышла первая книга, а ещё через четыре года – и целое собрание сочинений в трёх томах. У которого имелось, правда, неимоверное количество изъянов – и в плане работы редактора-составителя, и особенно по части изобиловавших различными несуразностями примечаний, – но что могли означать все эти «отдельные недостатки» по сравнению со свершившимся фактом. Фактом, который сам Георгий Иванов не только предвидел, но и предсказал – в своём знаменитом предсмертном стихотворении:

 

В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,

 

Хожденье по мукам, что видел во сне –
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

 

* * *

Предсказание поэта сбылось. Он в Россию вернулся – своим творчеством. Однако сама она по-прежнему – и три десятилетия спустя после его возвращения – не свободна. Власть в России вскоре после краха коммунистического тоталитарного режима была узурпирована хунтой, состоящей из прямых последышей большевиков – тех самых, которые воспринимали поэта Иванова как своего лютого врага и бесились от осознания того, что лишены возможности превратить его в гулагерную пыль. «Неправильные» книги они, правда, в отличие от своих предшественников, не запрещают. Но это – пока. Хотя дело идёт именно к этому. И если оно до этого дойдёт, то и книги они непременно запрещать станут, и фильмы, и картины, и длину юбок начнут регулировать, и ширину брюк. Не говоря уже о причёсках и абортах. Всё это непременно произойдёт, если только граждане России не положат предел дальнейшему существованию этого ублюдочного режима. А вследствие того, что желающих помогать им в этом из-за границы как-то совсем не наблюдается, да и атомную бомбу на Кремль никто бросать не хочет, – делать это придётся им самим. Поскольку больше некому.

 

Павел Матвеев,

Каспаров.ru, 4 ноября

 

Наш комментарий.

 

«…по той России, которую он, несомненно, любил и которую погубили ненавистные ему большевики». П. Матвеев.

«И меркнет Русская корона,
В февральскую скатившись грязь.» – Г. Иванов.

Для Иванова Февральская революция была грязью, и это роднит его с другим ярым монархистом Михаилом Булгаковым, который называл ту же революцию «преступным безумием». Заметьте, «преступное безумие», «грязь» не Октябрьская контрреволюция и переворот – а именно революция Февральская, свергнувшая Николая
II, который, если смотреть в корень, и является погубителем любимой что Ивановым, что Булгаковым исторической России. Потому что если бы Николай не сопротивлялся с таким упорством давно назревшим реформам – и даже революция 1905 – 07 гг. не послужила ему звоночком – если бы не довел ситуацию до Первой мировой войны, которую в России призывали и которой радовались политики всего спектра, то, конечно бы, никакой ни Февральской, ни тем более Октябрьской революции в России не случилось бы. Именно политика Николая II и была настоящим преступным безумием, приведшим страну к катастрофе.

Как сейчас политика Путина, ведущего Россию к тому же финалу.