Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 3. Русских обижают. Необходимость выстоять в холодной войне

Глава 11

Заговоры, заговоры – кругом заговоры

И своды древние Софии

В возобновленной Византии

Вновь осенят Христов алтарь.

Пади ж пред ним, о царь России,

И встань как всеславянский царь

Федор Тютчев

Но, конечно, больше всех обижают русских Запад, США, Европа. Не любят на Западе Россию, постоянно против нее замышляют, плетут заговоры. Да ведь и вся книга [1] Кара-Мурзы посвящена «антисоветскому проекту», имевшему целью свалить «советский проект». Ну, это он так по современной моде выражается, но и ежу понятно, что «антисоветский проект» – это синоним «антисоветского заговора». Надо еще сказать, что «антисоветский проект», по версии оппонента, это часть некоего всемирного «долгосрочного проекта, который в большой степени и реализовался в перестройке и реформе в СССР и теперь в России, а также в формировании Нового мирового порядка с установлением Мирового правительства с безграничной властью Западного человека» [1, стр. 161].

Но тема заговоров против Советского Союза, тесно переплетающаяся с темой холодной войны, будет рассмотрена в следующих главах. Здесь мы рассмотрим заговоры и вообще враждебность окружающего мира еще к царской России.

Статьи и книги на тему «заговоров против России», «враждебности Запада к России» – это огромный пласт российской публицистики, я бы даже сказал – русской культуры, и тема эта имеет давние традиции. Хорошее представление о том, как это выглядело еще в Х1Х веке, дает книга Данилевского «Россия и Европа» [92], впервые опубликованная в 1863 году. Труд этот полон слезных жалоб: «Европа не признает нас своими. Она видит в России и славянах вообще нечто ей чуждое…» (стр. 57); «Положение славян лицом к лицу с враждебным им Западом…» (стр. 373); «Откуда же и за что же, спрашиваю, недоверие, несправедливость, ненависть к России со стороны правительств и общественного мнения Европы?» (стр. 51); «При доказанной долгим опытом непримиримой враждебности Европы к России, можно смело ручаться, что, как только она устроит свои последние домашние дела… первого предлога будет достаточно для нападения на Россию» (стр. 409).

Взъелась Европа на бедную Россию, неизвестно даже за что. Но вот о чем повествует современный русский писатель Вольдемар Балязин [101]: «Наша страна с начала ХV111 века и до сегодняшнего дня имела и имеет самую большую по численности армию в мире. В Европе не было почти ни одного государства, в чьи дела не вмешивалась бы российская дипломатия… Когда в марте 1801 года на престол взошел Александр 1, Россия находилась в состоянии войны сразу с пятью странами». Назначенный новым царем глава российской дипломатии Виктор Кочубей направил ему «Записку», в которой писал: «Россия достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не  касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие… Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной империи…»

Да и чтимый российскими патриотами князь Горчаков, когда после поражения России в Крымской войне произнес свою знаменитую фразу «Россия сосредотачивается…», тоже ведь имел в виду, что она сосредотачивается на своих внутренних проблемах. Но как-то это у России не очень получалось. Балязин рассказывает, что Александру 1 удалось удержать Россию от вмешательства в европейские дела… менее года («Хотели как лучше, а получилось как всегда»). И далее: «Втянувшись в многолетние и разорительные войны с Наполеоном, Россия вернулась на путь широкой военной экспансии, завоевав Финляндию, Среднюю Азию, Закавказье, постоянно вмешиваясь в распри на Балканах, а после 1917 года вступив в борьбу за мировое господство и направляя почти все ресурсы и силы на расширение сфер своего влияния на весь мир».

Но вернемся в первые десятилетия Х1Х века. Преисполненного благими намерениями Александра I сменил на троне Николай I. Победа над Наполеоном и связанный с ней поход русских войск в Европу дали сильный толчок развитию самосознания образованного слоя русского общества. Одна его часть, наглядно убедившись в вопиющем отставании общественного устройства своего отечества от европейского, хотела перемен. Для партии же охранителей победа в Отечественной войне, напротив, служила подтверждением крепости самодержавия и превосходства православной духовности над бездуховной Европой (как через сто с лишним лет победа в другой Отечественной войне «подтвердила» крепость и превосходство советского строя). Не желавшая расставаться со своими привилегиями, эта партия опасалась «европейской заразы». Столкновение 14 декабря 1825 года закончилось ее победой. Но Николай 1-й и его окружение понимали, что виселицы и каторга полной победы не гарантируют, самодержавие необходимо подкрепить идеологически.

О том, как это было сделано, пишет Александр Янов в книге «Загадка николаевской России. 1825-1855» [102]: «Николай безошибочно нашел единственный способ, каким это можно было сделать. Только национализм, только утверждение, что мы не такие, как все, что мы лучше всех, что мы единственные, по выражению В.О. Ключевского, истинно правоверные в мире, способно было тогда заново легитимизировать деспотизм и рабство… Полузабытый после Петра конфликт между православием и „латинством“ опять, как в московитские времена, оказался жгучим, непримиримым. Православная Россия изображалась теперь как „мир будущего“ в противоположность Европе, которая „гнила“, смертельно завидуя своим грядущим могильщикам… Широчайшее хождение получили вдруг не существовавшие до Николая понятия самобытность, соборность, общинность, миссия России, русская цивилизация (все – призванные подчеркнуть ее непохожесть, отдельность от еретического мира, ее особый путь в человечестве)».

А русский историк-эмигрант Н. И. Ульянов, которого с одобрением цитирует Кара-Мурза [1,стр. 38-39], писал как раз об этом времени: «На начало 30-х г. Х1Х в. падает небывалый взрыв русофобии в Европе, растущей с тех пор крещендо до самой эпохи франко-русского союза». Как вы думаете, что было первичным: русское самохвальство николаевской эпохи или европейская русофобия?

«По счастью», к этому времени сформировалась русская интеллигенция, и выделилось ее славянофильское крыло, которое и взялось, как сказали бы мы теперь, за выполнение «социального заказа». Наиболее законченное выражение их взгляды получили в творчестве поздних славянофилов – того же Данилевского, Федора Достоевского, Константина Леонтьева.

Достоевский предсказывал, что русские «бесы», позаимствовавшие свое «бесовство» на Западе, доведут Россию до революционного взрыва, который будет стоить ей ста миллионов жизней. Современные наследники славянофилов, русские почвенники, восторгаются его прозорливостью. Но самое «смешное» состоит в том, что дорогу этим «бесам» вымостили славянофилы, которые свою идеологию позаимствовали тоже на Западе, у модного в то время в Европе течения романтизма, более всего – у немецких тевтонофилов. Идеология тех и других базировалась на романтизации прошлого, идее «почвы», отсюда – стремление к «собиранию» племен и земель – то, что у немцев оформилось в пангерманизм, а у русских – в панславизм. И, конечно же, представление о превосходстве своего народа (расы) над другими. Были у славянофилов и свои, национальные, корни: вспомним инока Филофея из первой половины ХV1 века с его идеей «третьего Рима». Из всего этого выработалось то, что Янов называл «бешеным национализмом славянофилов и Достоевского». В отличие от тевтонофильства, русское славянофильство имело еще религиозную составляющую (прямое наследие борьбы с «латинством»), и это еще более укрепляло его мессианские претензии на роль спасителя человечества. 

Вот как это выглядело у Достоевского [103, книга 1, стр. 358 - 359]: «Допетровская Россия… про себя понимала, что несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, – Православие, что она – хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верхах и во всех других народах. Эта драгоценность, эта вечная, присущая России и доставшаяся ей на хранение истина, по взгляду лучших тогдашних русских людей как бы избавляла их совесть от обязанности всякого иного просвещения. Мало того, в Москве дошли до понятия, что всякое более близкое общение с Европой даже может вредно и развратительно повлиять на русский ум и на русскую идею, извратить самое православие и совлечь Россию на путь погибели, „по примеру других народов“».

Федор Михайлович осудил этот эгоизм Московской Руси: «Таким образом, древняя Россия в замкнутости своей готовилась быть неправа, – неправа перед человечеством, решив бездеятельно оставить драгоценность свою, свое Православие, при себе и замкнуться от Европы, то есть от человечества…» Но: «С Петровской реформой явилось расширение взгляда беспримерное, – и вот в этом и весь подвиг Петра… Это, может быть, и есть начало, первый шаг того деятельного приложения нашей драгоценности, нашего Православия, к всеслужению человечеству, – к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его. Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи,.. мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами…» 

То есть главное значение петровских реформ не в том, что Россия приобщилась в определенной мере к европейским достижениям, а в том, что теперь Россия сможет Европу, а с ней и все человечество, наставить на путь истинный, приобщить к своей драгоценности – Православию. И для этой великой и благородной цели Россия готова даже стать слугою всем другим народам. Вы еще помните, читатель, наших слуг, коими почитали себя советские вожди? А тут масштаб куда больше: Россия предлагала себя слугою всем народам Земли…

Но, конечно, всем сразу не получится, потому (стр. 360): «Сам собою после Петра обозначился и первый шаг нашей новой политики: этот первый шаг должен был состоять в единении всего славянства, так сказать, под крылом России. И не для захвата, не для насилия это единение, не для уничтожения славянских личностей перед русским колоссом, а для того, чтобы их же воссоздать и поставить в настоящее отношение к Европе и к человечеству…»

Ну, а дальше все опять же само собой разумеется, Федор Михайлович так и пишет: «Само собою и для этой же цели, Константинополь – рано ли, поздно ли, должен быть наш… Да, Золотой Рог и Константинополь – все это будет наше, но не для захвата и не для насилия… Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы». Главное, что «для этой же цели», для благой цели спасения всего человечества – через Православие. Непонятно только, почему автор считает, что в этом проявляется «слово самой природы», здесь гораздо уместнее говорить о слове Божием, о воле Божьей. Но в другом месте того же «Дневника» [103, кн. 2, стр. 73] Достоевский исправил эту неточность. Отметив, что русский народ называет своего царя не иначе как «Царь Православный», он разъясняет: «Назвав так царя своего, он как бы признал в наименовании этом и назначение его – назначение охранителя, единителя, а когда прогремит слово Божие, – и Освободителя Православия и всего Христианства, его исповедующего, от мусульманского варварства и западного еретичества». Оказывается, не от одних турок надо спасать православных…

Весь этот комплекс проблем носил тогда название «Восточный вопрос». Он включал в себя освобождение от турецкого ига южных славян и греков, а также освобождение Константинополя-Царьграда, то есть турецкого Стамбула, поскольку без этого и освобождение славян нельзя было бы считать достаточно надежным. Естественно, одновременно следовало «освободить» проливы – Босфор и Дарданеллы (кн. 2, стр. 339-340): «Россия будет владеть лишь Константинополем и его необходимым округом, равно Босфором и проливами, будет содержать в нем войско, укрепления и флот, и так должно быть долго, долго… служение России славянам будет еще продолжаться в веках, ею только и великой центральной силой ее славяне и будут на свете жить…»

Но не только славян призвана спасти православная Россия (стр. 341-342): «Римское католичество, продавшее давно уже Христа за земное владение, заставившее отвернуться от себя человечество и бывшее таким образом главнейшей причиной матерьялизма и атеизма Европы, это католичество естественно породило в Европе и социализм… Утраченный образ Христа сохранился во всем свете чистоты своей в православии. С Востока и пронесется новое слово миру навстречу грядущему социализму, которое, может, вновь спасет европейское человечество». Как вам нравится: Россия, спасающая человечество от социализма?..

То есть, как ни крути, а Константинополь и проливы должны отойти к России, и отнюдь не в ее корыстных интересах, как неоднократно подчеркивает писатель, а исключительно для блага человечества. Нет, Достоевский говорит как бы мимоходом (кн. 2, стр. 72) о «давно сознанной необходимости такому огромному великану как Россия выйти наконец из запертой своей комнаты, в которой он уже дорос до потолка, на простор, дохнуть вольным воздухом морей и океанов». Ну, так это России для того и надобно, чтобы лучше исполнять свою миссию слуги человечества.

Это так важно, что Достоевский яростно спорит со своим единомышленником Данилевским (стр. 339-340), который вдруг, с бухты-барахты, малодушно решил «что Константинополь должен, когда-нибудь, стать общим городом всех восточных народностей». Федор Михайлович возмущен: «Все народы будут-де владеть им на равных основаниях, вместе с русскими, которые тоже будут допущены ко владению им на основаниях, равных с славянами… Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях со славянами, если Россия им не равна во всех отношениях – и каждому народу порознь и всем вместе взятым?» И Достоевский далее доказывает, что как раз в интересах самих славян и вообще для общего блага важно, чтобы Россия единолично владела Константинополем и проливами. Мне этот спор напомнил старый и, надеюсь, известный читателю анекдот, кончающийся словами: «А ну, слазь с моей машины!»

Но, как пишет Янов [102а], «все без исключения светила тогдашнего выродившегося славянофильства, и Иван Аксаков, и Данилевский, и Константин Леонтьев, как бы они между собой не расходились, одинаково неколебимо стояли за войну и насильственный захват Константинополя».

Вернемся в начало данной главы: как Данилевский возмущался недоверием Европы к России. Не было ли у старушки, в свете изложенного, для этого некоторых оснований? Посмотрим еще, что проповедует сам Данилевский: «Россия слишком велика и могущественна, чтобы быть только одною из великих европейских держав… по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо больше, чем у государств Европы» [92, стр.386]; «Борьба с Западом – единственно спасительное средство как для излечения наших русских культурных недугов, так и для развития общеславянских симпатий, для поглощения ими мелких раздором между разными славянскими племенами и направлениями… самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только ее желанные результаты считаем мы спасительным и благодетельным… Хотя война очень большое зло, однако же не самое еще большее, – есть нечто гораздо худшее войны, от чего война может служить лекарством» (стр. 418-420).

Данилевскому вторит великий русский писатель и гуманист Федор Достоевский [103, кн. 2, стр. 103]: «Нам нужна эта война и самим, не для одних наших „братьев-славян“, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного сплочения: война освежит воздух…» Это писалось в апреле 1877 года, речь шла о назревавшей войне с Турцией. Но вот и о пользе войн вообще (стр. 107): «Мудрецы наши… проповедуют о человеколюбии, о гуманности, они скорбят о пролитой крови, о том, что мы еще больше озвереем и осквернимся в войне и тем еще более отдалимся от  внутреннего преуспеяния, от верной дороги, от науки. Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное – довольно уж нам этих буржуазных нравоучений». И еще (стр. 109-110): «Биржевики, например, чрезвычайно любят теперь толковать о гуманности. И многие, толкующие теперь о гуманности, суть лишь торгующие гуманностью… Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), – война есть процесс, которым именно и наименьшим пролитием крови, с наименьшою скорбью и с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие… Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит  жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное – умственный застой. В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов». 

А мне почему-то вспомнился Оруэлл… Тут стоит еще вспомнить, какой вой подняла советская пропаганда, когда Александр Хейг, государственный секретарь в правительстве Рейгана позволил себе такое высказывание: «Есть вещи поважнее, чем мир». А, между тем, оно вполне идентично позиции Данилевского и Достоевского.

Данилевский даже предвосхитил сталинский маккиавелизм: «Европа не случайно, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною… Именно равновесие политических сил Европы вредно, даже гибельно, для России, а нарушение его с чьей бы не было стороны – выгодно и благодетельно» (стр. 427-429). А вот и конкретная программа для России: «По этнографическим условиям славяне должны составить федерацию; но федерация эта должна обнять все страны и народы – от Адриатического моря до Тихого океана, от Ледовитого океана до Архипелага. Сообразно этим же условиям, а также согласно с фактами истории и с политическим положением в непосредственном соседстве с могущественным и враждебным Романо-Германским миром – федерация эта должна быть самая тесная, под водительством и гегемониею цельного и единого Русского государства…» (стр. 352). Могла такая заявочка вызвать недоверие, настороженность в Европе?

Посмотрим еще, какое будущее он «планировал» он для ряда европейских стран и народов в связи с решением «Восточного вопроса»: «Для всей этой будущности Австрия, в какой бы форме мы ее себе ни представляли, составляет, очевидно, препятствие, которое во что бы то ни стало, рано или поздно должно быть уничтожено» (стр. 339); «Главнейшая цель русской государственной политики, от которой она не должна никогда отказываться, заключается в освобождении славян от турецкого ига, в разрушении оттоманского могущества и самого Турецкого государства» (стр. 326); О мадьярах: «Этот мелкий, честолюбивый и властолюбивый народец, в каких-нибудь 5 миллионов душ… им ничего не остается, как мало-помалу распуститься в славянском море, – подобно тому, как распустились в нем их некогда многочисленные финские родичи» (стр. 340). В главе 7 мы уже отмечали, с каким пренебрежением он говорит о финнах и тех же мадьярах, как он делит народы на сорта.

Я долго и мучительно вспоминал, что мне так сильно напоминают высказывания Данилевского в адрес неславянских народов. Наконец, вспомнил: высказывания Карла Маркса и Фридриха Энгельса по адресу славянских народов [105].13 января 1849 года Маркс писал в «Новой Рейнской газете»: «Южные славяне – отбросы наций», предрекал «кровавую месть» венгров и немцев «славянским варварам», вплоть до «уничтожения самого имени этих народов». А вот что писал Энгельс в статье «Борьба в Венгрии», также в январе 1849 года: «Без помощи немцев и особенно мадьяр южные славяне превратились бы в турок… А это для южных славян такая большая услуга, что за нее стоит заплатить даже переменой своей национальности на немецкую или мадьярскую» (стр. 180). Еще выдержка, из статьи Энгельса «Демократический панславизм»: «… немцы и мадьяры соединили все эти хилые и бессильные национальности в одно большое государство и тем самым сделали их способными принять участие в историческом развитии, которому они, предоставленные сами себе, остались бы совершенно чужды. Конечно, при этом не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков» (стр. 298), Как замечательно совпадают идеи двух выдающихся пролетарских интернационалистов и русского шовиниста-великодержавника: то же деление народов на «исторические» и «неисторические», то же осчастливливание первыми вторых, только знаки разные.

А наследник славянофилов, русский почвенник Вадим Кожинов (Данилевский для него – «крупнейший русский мыслитель прошлого века»), пишет в своей книге [94, т. 2, стр. 45]: «В 1939—1940 годах была восстановлена та геополитическая граница между Европой и Россией, которая существовала уже тысячелетие назад, в очередной раз утвердилась на два века при Петре Великом и была порушена в результате катаклизма Революции. Россия никогда не имела цели присоединить к себе какие-либо территории западнее этой границы». А для чего тогда России надо было уничтожить Австрию и Турцию, и разве Константинополь, Босфор и Дарданеллы не лежат западнее той «геополитической границы», которую Кожинов обозначил, как линию, за пределами которой Россия якобы никогда не имела никаких поползновений?

Но, как выясняется, России все же случалось не только в своих вожделениях, но и в реальности выходить за эту «геополитическую границу». Вот как Кожинов оправдывает присоединение к России в 1815 году «герцогства Варшавского» (там же, стр. 36): «Это был единственный в истории факт присоединения к России земель Западного государства (осуществленный не по собственной воле России, а по решению общеевропейского конгресса)». Но сразу же выясняется (стр. 38), что это был не «единственный факт»: «И присоединение в 1809 году к России Финляндии было, в сущности, следствием Тильзитского мира, а не выражением собственной геополитической воли России».

Эти стыдливые признания напомнили мне сразу и «голубого воришку» из «Золотого теленка», и отца Федора из «Двенадцати стульев». Помните: «Не по собственной воле, а токмо по велению пославшей мя супруги»…Я прошу читателя запомнить этот момент, мы и дальше будем на подобное натыкаться: если Россия и сотворяет нечто неподобающее, то непременно не по собственной воле, а кто-то ее на это толкнул: Наполеон или его противники (как в описанных двух случаях), США или вообще Запад, евреи или латыши… Сама Россия никогда и ни в чем не виновата.

Если, по Кожинову, Россия взяла под свое крыло польские земли нехотя, едва ли не под принуждением, как объяснить, что каждое польское восстание – в 1794-95 гг., в 1830-31 гг., в 1864-65 гг. – с невероятной жестокостью подавлялось ею? Почему было не отпустить братьев-славян восвояси?

Но вернемся к Данилевскому. Как он гневается на то, что Европа «не позволяет» России «цивилизовать» ни Турцию, ни Кавказ, ни Персию, ни Китай, – только Среднюю Азию! «Тысячу лет строиться, обливаясь потом и кровью, и составить государство в восемьдесят миллионов для того, чтобы потчевать европейской цивилизацией пять или шесть миллионов кокандских, бухарских или хивинских оборванцев, да пожалуй, еще два-три миллиона монгольских кочевников…» (стр. 67-68). И конкретно по Кавказу: «После раздела Польши едва ли какое действие России возбуждало в Европе такое общее негодование и сожаление, как война с кавказскими горцами и, особливо, недавно свершившееся покорение Кавказа. Сколько ни стараются наши публицисты выставить это дело как великую победу, одержанную общечеловеческою цивилизацией, ничто не помогает» (стр. 45-46).

Не меньше он сердится на европейцев за вмешательство, как бы мы теперь сказали, во внутренние дела России. Он пишет: «Обращаюсь к другому капитальному обвинению против России. Россия – гасительница света и свободы, темная, мрачная сила. У знаменитого Роттека высказана мысль, что всякое преуспеяние России, всякое развитие ее внутренних сил, увеличение ее благоденствия и могущества есть общественное бедствие, несчастие для всего человечества. Это мнение Роттека есть только выражение общественного мнения Европы… Какова бы ни была форма правления в России, каковы бы ни были недостатки русской администрации, русского судопроизводства, русской фискальной системы и т.д., до всего этого, я полагаю, никому дела нет» (стр. 51-52). В Европе уже тогда формировалось мнение, что страна, в которой народ не свободен, представляет угрозу для окружающих, и потому российский деспотизм не мог не вызывать осуждения. Если «знаменитого Роттека» поменять, скажем, на Бжезинского, «победу общечеловеческой цивилизации» на Кавказе заменить на «борьбу с международным терроризмом» там же, можно подумать, что это цитаты из сегодняшних российских газет.

Анатолий Стреляный однажды [104] привел весьма любопытное свидетельство: «Я как-то прочитал в архиве тетрадку одного молодого русского агронома, пожившего в Германии. У немцев и у русских есть одно страшное сходство, писал он сто лет назад. Для них само собой разумеется, что государство превыше всего. Поэтому, если они когда-нибудь столкнутся, а они столкнутся, их бросит друг на друга это неистовое служение государству, – будет такая война, какой свет не видывал». Стреляный добавляет от себя: «Национальная немецкая идея (и русская…), достигнув цели, которая еще вчера казалась ей конечной, не смогла остановиться, покатилась дальше, а следующей могла быть только империя, а за империей, естественно, – мировое господство. Мы неслись навстречу друг другу».

В январе 1871 года Данилевский публикует статью «Россия и Франко-германская война» (вошедшую приложением в современное издание его книги), в которой есть такие строки: «Даже неудачная на первых порах война с немцами… принесла (бы) нам огромную пользу. Она заставила бы нас теснее соединить наши интересы с интересами западных и южных славян… Во внутренних делах она показала бы, кого мы должны считать нашими злейшими врагами, и развила бы наконец den trotzigen Widerstandgeist (дух упорного сопротивления) против немцев, как наружных, так и внутренних» [92, стр. 502]. Вот с этого момента и понеслись, как писал в конце Х1Х века приметливый русский агроном, навстречу друг другу немецкий и русский империализмы, понеслись к «войне, какой свет не видел». С этого же момента начались и гонения на российских немцев («внутренних врагов»), практически никогда уже не прекращавшиеся.

В предисловии к современному изданию книги Данилевского А. В. Ефремов пишет [92, стр. 13-14], что на Западе Данилевского «большей частью воспринимали как оракула «русского империализма». Андрей Белый, оказавшийся в Швейцарии, когда началась Первая мировая, писал в Россию, что окружавшие его немцы говорили: «Вся Россия отравлена славянофилами и учением Данилевского». И даже чех Томаш Масарик писал о «зоологическом патриотизме», в который скатились многие поздние славянофилы».

Не дремала, естественно, и другая сторона. Вадим Кожинов, со ссылкой на современного немецкого историка Р. Рюрупа, приводит [94, т. 2,стр. 20-21] цитату из составленного в мае 1941 года «секретного документа», в котором предстоящее  нападение на Советский Союз определено как «старая борьба германцев... защита европейской культуры от московито-азиатского потока». Немецкий историк пишет, что в этом документе запечатлелись «образы врага, глубоко укоренившиеся в германских истории и обществе». Не вызывает сомнения, что эти «глубоко укоренившиеся образы» делали свое пагубное дело и в период, предшествовавший Первой мировой войне.

Российский историк Кожинов добавляет от себя: «Образы врага подобного типа были широко распространены в Германии, они принадлежали к числу „духовных ценностей“». Самое любопытное – это то, что Кожинов не замечает: точно те же «духовные ценности» – «образы врага» были никак не менее укоренены в русском обществе. Впрочем, почему «были», в русском обществе, в отличие от немецкого, они имеют широчайшее хождение и поныне.

Используя идеи панславизма, славянофилы и их последователи распространяли свои «духовные ценности» среди славянских народов. Особенно впору эти «ценности» пришлись сербским националистам, уже тогда мечтавшим о создании своей мини-империи. Уже находясь в Германии, я прочитал [105а] о том, что знаменитый русский генерал Скобелев, выступая перед сербскими студентами Сорбонны, сказал: «Мы не хозяева в собственном доме. Чужеземец у нас везде. Мы игрушки его политики, жертвы интриги, рабы его силы. И если вы пожелаете узнать от меня, кто этот чужеземец, этот пролаз, этот интриган, этот столь опасный враг русских и славян, то я вам назову его. Это виновник Drang nach Osten, вы его знаете – это немец! Борьба между славянами и тевтонами неизбежна. Она даже близка».

В развязывании той войны повинны националисты всех вовлеченных в нее европейских стран, но вклад последователей Данилевского и генерала Скобелева трудно переоценить. Не забудем, выстрел сербского студента Гаврилы Принципа в Сараево стал стартовым в Первой мировой войне. В статье [105б], посвященной началу Первой мировой войны, говорится: «Честолюбивый король Сербии Петр 1 Карагеоргиевич и начальник армейской разведки полковник Драгутин Димитриевич вынашивали планы объединения всех южных славян и создания на Балканах нового славянского, союзного России королевства. Убийство австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда явилось хорошо продуманной акцией, в которой были задействованы семь сербских студентов, принесших клятву лично Димитриевичу. Генеральный штаб Австро-Венгрии отлично понял смысл этого послания и нанес карающий удар». Одним из этих семи и был Гаврила Принцип.

А вот как развивались события далее [105в]: «Россия, решив заступиться за братьев-славян», 29 июля начала частичную мобилизацию…Вильгельм обратился к Николаю с письмом, в котором просил двоюродного брата приостановить мобилизацию в России, ибо она, по его мнению, означала войну…Николай 11 колебался. Зная неуравновешенный характер российского императора, помощник военного министра Поливанов приказал отключить министерские телефоны, дабы царь не сумел в последний момент изменить свои решения». Ничего удивительного: как сообщает Янов [102а], период между 1908 и 1914 годами был отмечен в российском обществе очередным приступом «патриотической истерии».

«Бесы русской революции», появление которых предрекал Достоевский, могли бросить свои ядовитые семена только в хорошо разрыхленную войной почву. Янов пишет: «Прийти они могут только на готовое. Лишь в том случае, если культурная элита страны, заглотнув славянофильскую наживку, расчистит им дорогу, обескровив страну и положив ее, обессиленную, к ногам палачей… Не соверши русская элита коллективное самоубийство в июле 14-го, не втрави она страну в очередную нелепую и совершенно не нужную ей войну, не видать бы „бесам“ власти в России как своих ушей… В национализме оказалась истинная причина Катастрофы…»

Таким образом, вина за русскую революцию лежит на славянофилах никак не меньше, чем на «русских бесах». А ведь от этой революции ниточка потянулась к германскому национал-социализму и далее – ко Второй мировой…

Обратимся к приведенному в начале данной главы высказыванию Данилевского о том, что Европе «первого предлога будет достаточно для нападения на Россию». В действительности и в Первой, и во Второй мировых войнах западные страны – Англия, Франция, США – были союзниками России. При этом оба раза они выступали в защиту славян (в Первой мировой – сербов, во Второй – поляков), к которым, по Данилевскому, они якобы испытывали непреходящую вражду. Таков этот прорицатель, этот корифей геополитики. Мы и дальше будем видеть, что он то и дело попадал пальцем в небо…

Кто кого «обижал», кто против кого замышлял, кто повинен в том, что история ХХ века пошла так, как она пошла, – Европа (Запад) или Россия, – вопрос, по меньшей мере, обоюдоострый. Тем не менее, через 60 лет после выхода книги Данилевского и уже после катастрофы 1914-1920 годов другой любимец «патриотов» Иван Ильин, находясь в эмиграции, писал [106] о «завистливом и опасливом отношении к нам всех западноевропейских держав». И далее: «Все они хотели нашей слабости…И ныне никто из них не желает нашего возрождения и расцвета» и т.д. Те же «духовные ценности»: видеть кругом врагов.