Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 4. Идея общинности, соборности, коллективизма

ЧАСТЬ 4. ИДЕЯ ОБЩИННОСТИ,

СОБОРНОСТИ, КОЛЛЕКТИВИЗМА

Кроме трех рассмотренных выше «священных идей» «советского проекта» в книге «Евреи, диссиденты и еврокоммунизм» пару раз глухо упоминается «общинная духовность». Через главный труд моего оппонента – двухтомник «Советская цивилизация» [2] – эта тема проходит красной нитью. Кара-Мурза считает, что все ныне существующие на земле цивилизации делятся на два типа: современные (страны Запада) и традиционные (все остальные). Далее, он считает, что как царская Россия, так и Советский Союз относились к традиционным, или общинным, цивилизациям. Отличительной чертой общинной цивилизации, считает он, является организация общества на началах соборности, коллективизма, сотрудничества, солидарности. В противоположность этому современная (либеральная, рыночная) цивилизация характеризуется индивидуализмом, разобщенностью людей, конкуренцией, топтанием ближнего и т. д. Насколько эти взгляды согласуются с действительностью, мы и рассмотрим в данной части. С туманными понятиями «общинности», «соборности» мы мучиться не будем, сосредоточимся на более современном и более ясном термине «коллективизм».

Глава 20

Каков он – русский (советский) коллективизм

Коллективизм, общинная спайка, революционная исключительность,

социальное равенство в нищете и убогости являлись мощной опорой

для малоразвитой, малокультурной личности, обладающей

колоссальными комплексами и невероятными амбициями.

Переориентация на современную цивилизованную личность,

преступающую границы старого, коллективного средневековья,

является нестерпимой. Но мировая история

ведет именно в этом направлении

Андрей Н. Сахаров,

директор института российской истории РАН, «НГ», 11.06.96

Первый признак коллективизма – это способность людей к самоорганизации. Послушаем тех, кто имел возможность сравнить эту способность советских людей и граждан других стран.

Говорит Игорь Харичев, генеральный директор Центра прикладных избирательных технологий [183]: «Гражданское общество – не какие-то сложные конструкции. Это всего лишь умение общества самоорганизоваться во имя защиты интересов граждан. Стоит, к примеру, американцам въехать в только что отстроенный многоквартирный дом или заселить новый квартал особняков, они тотчас создают совет подъезда, дома, квартала… То, что в моем подъезде за 20 лет не удалось создать совет подъезда, объясняется не только ленью, но и застарелой верой, что государство сделает за нас все». Он же добавляет [184]: «Российское общество тяжело больно. И это застарелый недуг. Имя ему – социальный инфантилизм. Люди не умеют нести за себя ответственность. Они подобны зверям разорившегося зоопарка, возвращаемым в естественные условия, в которых они уже не в состоянии жить».

Наблюдения Харичева дополняет Дмитрий Шляпентох, доктор исторических наук, длительное время работавший в США [185].: «Американская социальность есть диалектически-оборотная сторона американского индивидуализма. Эта социальность – особого рода коллективизм… Условия складывались так, что американец оказался в ситуации, чреватой „беспределом“. Но этого не произошло в силу того, что буржуазный дух принес не только индивидуализм, но и уважение перед законом. Общество в Америке во многом саморегулируемо, роль полиции выполняет не полиция и государство, а само общество. Самоконтроль, возможность жить без опеки государства и есть то, что именуется гражданским обществом…»

А вот свидетельство [186] Джеймса Мейса, американца, длительное время работающего в Украине и преданного ей больше, чем многие украинские деятели: «Великий французский исследователь американской системы Алексис де Токвилль видел суть американской «демократии» («представительского самоуправления» было бы точнее) в почти маниакальном стремлении юридически равных американцев к формированию могущественных ассоциаций, с помощью которых можно защитить свои общие интересы от правительства и даже сменить его…». Далее он рассказывает, как украинская диаспора, при его участии, и даже вопреки воле тогдашнего президента Рейгана, добилась создания государственной комиссии по изучению голода 1932-33 гг. в Украине. И добавляет: «От этого идет основная политическая уверенность американцев в том, что они могут влиять на политику, менять ее».

А далее Мейс описывает, какой он увидел суть советской системы: «Для подавляющего большинства населения все, что нужно знать, можно найти в 4-й главе „Краткого курса истории ВКП(б)“ или в передовицах „Правды“. Кто искал дальше, подвергался опасности попасть в категорию „врагов народа“… Речь идет не только о расстрелах, концлагерях, ссылках, а о полной невозможности устроить нормально свою жизнь, получить любимую работу, квартиру, создать семью. Не говоря уже о политической карьере… В результате большинство людей научились думать о публичных делах, как о погоде… Все ожидали новых приказов, кампаний, постановлений из центра, сверху». Какая уж тут самоорганизация…

Даю слово самому ценному моему свидетелю, человеку, чей патриотизм (не знаю уж – красный, белый или в крапинку) никто не посмеет поставить под сомнение. О своих впечатлениях от поездки в США рассказывает Александр Проханов [187]: «Все они живут хорошо, зажиточно. Их бытовые проблемы решены с избытком… Эта бытовая материальная обеспеченность освобождает среднего американца от мучительных, столь знакомых нам, унижающих, угнетающих нас проблем, сжирающих наше время, энергию, духовную потенцию, социальную активность. Делающих нас рабами вещей, рабами торговца, автомеханика, распределителя льгот и услуг. Эта материальная раскрепощенность и обеспеченность открывает американцу путь к знанию, к профессиональному совершенствованию, ко множеству увлекательных форм существования, доступных материально свободному человеку…»

А вот и самая интересная часть его свидетельства: «Микросоциология» Америки сложна и разнообразна, оплетает одних и тех же людей с разных сторон, включает их в разнообразные социальные организмы и роли, что и делает среднего американца таким стойким, способным сопротивляться любому давлению. Они, эти люди, соединены между собой через фамильные и родовые, бережно сохраняемые отношения, через профессиональное и цеховое сотрудничество. Они соединены церковно… Все они члены различных клубов, ассоциаций, сообществ, сходятся дружно на ланчи, чествования… Все они политики, кто за демократов, кто за республиканцев… Эта сложность, многомерность обеспечивает им выживание в трудный час. Я смотрел на эту цивилизацию с завистью…» Повторю вопрос, которым я задавался в предыдущей главе: задумался ли он хотя бы в тот момент о том, что достижения вызвавшей его зависть цивилизации объясняются тем, что «квинтэссенцией американской национальной идеи» является не близкий его сердцу милитаризм («категория победы»), а нечто иное?

Слово другому несомненному российскому патриоту Андранику Миграняну [40]: «Русские (в Центральной Азии) проявляют крайнюю неэффективность и неспособность к быстрой негосударственной спонтанно-общественной самоорганизации». Им бы приказ сверху…

Мирослав Попович, доктор философских наук из Киева рассказывает [188], как он однажды в Польше был на дне рождения одной пани: «Публика сидела на диванчиках, ела микроскопические бутербродики и разговаривала. Потом один из них сказал: «Пан Валенса идет в президенты, и следовало бы нам подумать, какие мы сделаем ему предложения…» И вдруг вся эта праздная публика превратилась в элемент гражданского общества. Меня потрясла эта немедленная консолидация сил, превращение в ячейку социальной структуры случайного собрания. Такого у нас никогда не может быть. Гражданин западного государства, в общем-то, очень аполитичен, но когда возникают подобные ситуации, люди сами выходят с  предложениями». Меня же в этом рассказе потрясло то, что для украинского философа соседняя Польша – тоже уже западное государство.

А вот и венгерский журналист Ласло Хофер, который долго жил и работал в России и Украине, пишет [189]: «За четыре года я очень полюбил вашу страну, люблю славянскую душу, ее доброту и тепло». Тем не менее: «Демократии в западном понимании в Украине и России не будет никогда… у вас 98% населения не представляют себя вне состояния подчиненности…»

А теперь немного о том, как проявляется самоорганизация, солидарность западных людей в конкретных ситуациях. В здешней газете Сергей Мюллер рассказал [190] о реакции американцев на трагедию 11 сентября 2001 года: «Уже через несколько часов после трагедии американское общество дало миру урок функционирования демократии… 15 сентября был создан фонд сирот, чтобы дать детям, осиротевшим в результате преступной акции, достойный старт для вступления в самостоятельную жизнь – содержание, обучение, жилищные условия, медицина, досуг… Появились никем не организованные сверху очереди волонтеров, желающих помочь. Люди разных рас, конфессий, возрастов, уровней образования, приехавшие даже издалека, считали, что их место там, где тяжело, что их труд необходим на месте катастрофы… Уже на пятый день заместитель мэра Нью-Йорка Джо Лахота объявил: «Хватит. Больше добровольцев не принимаем. Нет также места для подаренного продовольствия…» Добровольцы по всей стране нередко стояли по 10 часов в очередях для безвозмездной сдачи донорской крови… Эти Штаты, образ которых, как царство звериного индивидуализма, десятилетиями создавался советской, да и российской пропагандой, показали, что солидарность нормально уживается с конкуренцией».

У меня уже накопились собственные наблюдения, и я могу сказать, как на Западе солидарность и взаимопомощь сочетаются с конкуренцией: если ты «в форме», если претендуешь на то, чтобы занять определенное место в экономике, культуре, политике, будь любезен соответствовать и отстаивать это место в честной конкурентной борьбе, но если ты слаб или попал в тяжелое положение, ты вправе рассчитывать на помощь и поддержку общества.

В 2002 году в Германии случилось наводнение невиданной силы. На помощь затопляемым регионам были, естественно, брошены профессиональные спасатели, армейские части. Но в спасательных  работах участвовали и десятки тысяч добровольцев со всей Германии. О финансовых, материальных пожертвованиях пострадавшим я уже не говорю. Без крыши над головой не остался никто. Вот свидетельство бывшей нашей гражданки пенсионерки Галины [191]: «Что бы мы делали без церкви и Красного Креста? И без добровольцев? Вот это я называю настоящей любовью к родине. Не какой-то там коммунистический патриотизм, а именно чистая и беззаветная любовь к родной стране».

А вот Клара Гудзик рассказывает [192] о последствиях наводнения, случившегося в 1998 году в Украине: «Тысячи и тысячи жителей Закарпатья холодной осенью оказались под открытым небом – мокрые, холодные, голодные, больные. На этом горе немедленно расцвел оживленный бизнес – присваивают, т.е. переводят на другие счета, деньги, возвращают на базары продукты, теплую одежду, постели. Добрые люди дома и за границей собирают, упаковывают и отправляют… прямо в прожорливую пасть Молоха». Но, может быть сами жители помогали друг другу? Один из спасателей рассказывает, как они откапывали семью, погибшую под развалинами снесенного водой дома: «Кроме трех родственников погибших, нам никто не помогал. Казалось бы, односельчане, соседи… Толпа зевак была внушительной, что очень мешало».

«Русская Германия» сообщила [193] о диком случае, имевшем место в Мюнхене. Весьма пожилая пара пенсионеров, вернувшись после полуторамесячного пребывания в гостях у дочери в Словакии, нашла снимаемую ими квартиру заколоченной и абсолютно пустой. За время их отсутствия сменился хозяин дома, новый решил переоборудовать первый этаж под офисы. С другими жильцами вопрос решился нормально, а относительно этой пары хозяину якобы сказали, что люди давно выехали. Редко, но случается и здесь такое. Но то, что за этим последовало, могло произойти именно здесь. Случай немедленно попал в газеты, и вот что рассказали пострадавшие: «Мы даже не предполагали, что нас окружает столько добрых, внимательных и отзывчивых людей. Нас моментально переселили в пансионат. А вместо потерянных вещей нам предложили в подарок десятки новеньких телевизоров, холодильников, стиральных машин, одежды, посуды и тому подобного. И еще мы приобрели множество новых друзей». А через 12 дней городская сберкасса предоставила пенсионерам одну из своих служебных квартир, освободив их к тому же от квартирной платы.

А Валерий Корнеев рассказал [194], как пожилая женщина, в силу обстоятельств оставшаяся без денег, 18 дней добиралась домой, из одного района Волгоградской области в соседний. Почти весь путь ей пришлось пройти пешком, практически без пищи, под палящим солнцем. Никто – ни водители автобусов, ни земляки, в них ехавшие, ни милиционеры, к которым она обращалась, ей не помог.

 Юрий Тригубович сообщал [195] («НГ», 20.01.2000), как в Новосибирской области наживаются на воспитанниках детских домов – все, кто хоть как-то к ним причастен. Фирмы поставляют в детские дома продукты по завышенным ценам, нередко испорченные, живут дети буквально впроголодь, у них отнимают принадлежащие им квартиры. А пару лет назад российскую прессу обошли сообщения о смертях от истощения солдат на Камчатке: их скудные пайки еще обворовывали офицеры.

Вот другой ряд событий. В сентябре 1997 года в моем родном Запорожье некие злоумышленники вырезали на электроподстанции городского транспорта несколько метров медного кабеля. Несколько дней не ходили трамваи и троллейбусы. Злоумышленниками наверняка были наши же горожане. В сельских районах Украины и России имели место сотни случаев похищения проводов линий электропередач, села, фермы оставались без электропитания. Похитителями были жители тех же или соседних сел. На станции Карловка Полтавской области почти на сутки было остановлено движение поездов: неизвестные разобрали и похитили почти полкилометра железнодорожного полотна [196]. Сообщение из Херсонской области [197]: «Из вагонных тормозов десятка железнодорожных поездов сняли воздухоразрядники и «наколупали» таким образом полтора пуда меди… Разукомплектовали почти полтысячи дождевальных машин». Информация из Грузии [198]: «Министерством госбезопасности Грузии зафиксирован факт приобретения оружия и боеприпасов лицами кавказской национальности на одной из российских военных баз». Оружие, скорее всего, шло в Чечню…

А вот история, так сказать, на стыке двух миров [199]. Два немца, члены Франкийского Союза защиты животных (Франкия – это область в северной части Баварии, «столицей» которой является Нюрнберг) «вернулись из Кишинева в слезах, шоке и ужасе. Город не в состоянии справиться с тысячами одичавших собак… Кишиневские власти передали бездомных псов на попечение службы вывоза городского мусора. Даже на смертельный укол – последний акт милосердия – денег нет». Далее немцы с ужасом повествуют, какими варварскими методами убивают в Молдавии собак. На все имевшиеся у них наличные они «выкупили (!) у мусорной службы 56 собак». Но их там остались еще тысячи. И Союз защиты животных начал срочный сбор денег, чтобы помочь ветеринарной службе Молдавии хоть как-то справиться с проблемой. Но… во время своего путешествия по республике наши два немца «в небольшом городке Чадир-Лунга обнаружили бывшую казарму, куда местный бургомистр собрал 150 бездомных детей. Их родители уехали в поисках работы, и никому не известно, намерены ли они вернуться назад». И защитники животных решили часть средств направить в помощь этим детям. «Как утверждают в Союзе, в Германии еще не припомнят, чтобы Союз защиты животных финансировал детский дом». Столкнулись с нашей действительностью – и пришлось.

Тома можно исписать о формах и масштабах благотворительности в западных странах, об отзывчивости, готовности к взаимопомощи людей, которых советская пропаганда изображала погрязшими в накопительстве, бездушии, просто монстрами какими-то. Если кто забыл, напомню.

Известная в прошлом  журналистка Елена Лосото писала (и не в сталинские, «кукурузные» или застойные времена, а  в самый разгар перестройки) [200]: «Коровы в Голландии отменные, а о людях что сказать?.. Стихи в Голландии читают 3-4 процента населения, а газеты читают 40 процентов. Здесь во главу угла ставятся меркантильные интересы. Духовный рост их не интересует, а коллективизм просто невозможен. И в Дании, и в Голландии нам говорили: чем отдавать свои продукты развивающимся странам, мы их лучше в землю закопаем. А у нас в Иванове два года назад был смерч. На нашу беду вся страна откликнулась, как сейчас на Чернобыль». Какую совесть надо иметь, чтобы так бессовестно клеветать на людей! Откуда к нам в трудные моменты помощь приходила, если не из западных стран?! Только во время голода в Поволжье в начале 20-х годов западная помощь спасла от смерти несколько миллионов человек (подробнее об этом – в одной из следующих глав). А сколько помощи пришло после того же Чернобыля. Как у нас разворовывается любая помощь, я думаю, рассказывать не надо. А информация о том, что «стихи в Голландии читают только 3-4 процента населения», меня просто развеселила. У нас-то все 100 процентов трудящихся без стихов жить не могут, и даже некоторые коровы поэзией увлекаются, потому и молока меньше дают, чем голландские.

Да уже в 2000 году Вадим Малышев, профессор МГУ,  писал [201]: «Разговоры о душе на Западе не ведут. Запретная тема, как икона для нечистой силы…Лгут на Западе самоотверженно, как женщины…Честь, совесть, мораль изымаются как из поведения, так и из языка. Вместо них есть „суд, адвокат, закон“. Во всех бедах обвиняются другие народы».  Стыдно читать. Профессор старейшего и крупнейшего университета России, «сеятель разумного, доброго, вечного», повторяет многовековую российскую глупость о том, что «суд, адвокат, закон» якобы противостоят «чести, совести, морали». А от утверждения, что на Западе «во всех бедах обвиняются другие народы», у меня что называется «в зобу дыханье сперло». Да кто ж не знает, что русских по этой части пора в книгу рекордов Гиннеса заносить? Тому, как весь мир обижал и обижает русских, плел и продолжает плести против них заговоры, была посвящена часть 3 данного сочинения. Как им вредили евреи – спаивали, втянули в революцию, потом уничтожили достижения той же революции и т. д. –  этому будет посвящен 2-й том моего сочинения.. Да что там мое сочинение – в России этому злободневному вопросу посвящена необозримая литература. Вспомним хотя бы «Русофобию» Шафаревича. Да и книга [1] Кара-Мурзы, подвигшая меня на данный труд, – того же сорта. Профессору Малышеву не худо бы помнить русскую пословицу: «В доме повешенного не говорят о веревке».

Точно так же тома можно исписать о том, что представляет собой в реальности наш хваленый коллективизм. В России и Украине достаточно людей, которые его трезво оценивают. Вот некоторые оценки. Начну с Алексея Пригарина, первого секретаря Российской коммунистической партии – КПСС (по идее, он должен быть еще более «красным», чем Зюганов). Его мнение [202]: «Насколько «соборны» сегодня русские… достаточно сравнить, к примеру, степень коллективности, взаимодействия и взаимоподдержки, проявляемой в борьбе за свои права трудящимися в Западной Европе и у нас».

Николай Работяжев, кандидат политических наук, сотрудник ИМЭМО РАН [203]: «70 лет коммунизма подорвали солидарность между людьми и атомизировали общество… Тоталитарный режим превратил общество в «муравейник, где кишат одиночки» (Альбер Камю), подорвал у людей навыки общественной самоорганизации, породил социальную пассивность и апатию».

Владимир Войтенко, профессор, [204]: «Наш народ так и не отряхнулся от азиатской «муравьевости» и желает жить не в гражданском обществе, а в советском «обществейнике».

Виктор Кувалдин, доктор исторических наук [205]: «Одним из наиболее пагубных последствий застоя была полная атомизация общества. Социалистический псевдоколлективизм выродился в примитивный индивидуализм». Интересно, не правда ли, западный индивидуализм, когда надо, оборачивается подлинным коллективизмом, а советский коллективизм выродился в примитивный индивидуализм. Вспомнилась строка из песни: «Нормальные герои всегда идут в обход…»…

Лев Аннинский, писатель [206]: «Последним из фиговых листков опадает вера в национальную русскую ментальность: в нашу соборность, общинность, коллективную двужильность».

Настоятель храма в Торжке отец Владислав Свешников [207]: «У нас уже десятилетиями практически никак не воспитывается нравственность. Общество доедает остатки христианской нравственности…чрезвычайно возросли в силе и разнообразии греховные проявления человеческой природы: злобность, самодовольство, дикая гордость, мрак ума…»

А вот слова из письма в газету [208] простой москвички Г. А. Петровой: «Рабство за тысячелетнюю историю так въелось в нас, что долго еще мы будем и рельсы с действующих путей тащить в металлолом… и за бесценок торговать общенародным, и врать в глаза, и ловчить…Так и не узнали мы, что такое честь и совесть».

Послушаем еще мнение японского профессора Сэгеки Хакамада, учившегося в СССР и затем изучавшего структуру различных обществ [209]: «Европейское общество я называю «обществом камня». Это общество индивидуализма. Но это не эгоизм. В понятие индивидуализма там включено понятие ответственности, чувство порядка… Русское общество я называю «обществом песка». Потому что в России элемент индивидуализма больше, чем в японском обществе… Это скорее персонализм – думать только о себе. Из песка стабильную форму получить очень трудно. Поэтому, чтобы придать форму, нужна сила государства… В России общинный дух остался, но в том, чтобы всем работать поменьше, совместно обходить приказы, законы».

И не могу я обойти вниманием еще одного эксперта, Александра Зиновьева, бывшего известного диссидента, которого Кара-Мурза хвалит [1, стр. 170] за то, что тот, в отличие от нелюбимого им Шафаревича, раскаялся в том, что своими произведениями способствовал «разгрому России». Так вот, этот любимец моего оппонента так оценил нынешних россиян [210]: «С тем человеческим материалом, который имеется в наличности сейчас, ничего не сделаешь. Это труха. Она состоит из людей деморализованных, выживших из ума, шизофреников, жуликов, предателей и т.д.». Представьте себе «коллективизм» в куче трухи: подул ветерок, и все разлетелось.

Приведу еще несколько цифр. Наталья Римашевская, директор Института социально-экономических проблем народонаселения РАН в интервью корреспонденту газеты «Европа-Экспресс» привела [211] такие данные: в России нищих и бомжей – 3,5 миллиона, беспризорных детей – 2,4 миллиона, проституток – 1,2 миллиона. Оставим в стороне нищих и проституток, но столько беспризорников… Сколько всего в России детей? При низкой рождаемости последних лет где-то порядка 30 миллионов. Получается, едва ли не каждый десятый – беспризорный? Это в обществе коллективистов? В западных странах, которые русские собираются учить коллективизму, не только нет ни одного бездомного ребенка, но нет и детских домов.

Еще одна цифра: Алексей Подберезкин, академик РАЕН, депутат Госдумы, председатель ЦС движения «Духовное наследие», говорит [212]: «У нас в год умирает 50 тысяч человек от отравлений некачественным спиртом». Какие «коллективисты» поят своих сограждан этой отравой?

Но может быть приведенные факты связаны с тем, в каком тяжелом положении оказалось большинство населения бывшего СССР в последние полтора десятилетия? Что ж, посмотрим, насколько высоконравственно (по-братски, соборно и т. д.) вели себя наши коллективисты в прошлом. Обратимся к свидетельствам самого Кара-Мурзы.

Вот картинки еще из досоветского времени [2, т. 1, стр. 258]: «Вопреки официальной советской мифологии, летом 1917 г. крестьяне громили уже в основном не помещичьи усадьбы, а «середняков» - арендаторов. М.М.Пришвин, сам живший своим трудом в маленьком поместье, пишет: «Помещица заперлась в старом доме и думает, что все зло от мужиков, что это они сговорились грабить ее. А они вовсе не сговаривались, они грабят друг друга еще больше».

Переписываю из сочинения Кара-Мурзы (стр. 367-368) слово в слово запись в дневнике Пришвина от 7 августа 1917 г.:

        «У меня есть прошлогодняя лесная вырубка, всего восемь десятин, она расположена на овраге и служит защитой местности от размывания. При обезлесье и овражистости она есть ценность не только моя, но и общественная. Около ста лет мои предки содержали на ней караульщика, и обыкновенный овраг, каких много вокруг, давал хороший доход. Весной наш комитет объявил этот лесок собственностью государственной, и сейчас же из леса потащили сложенные в нем дрова. Когда эти дрова были растащены, бабы стали ходить туда за травой, потом стали траву в лесу косить и скашивать вместе с травой молодые деревца, потом пустили табуны, и молодое все было исковеркано, искусано. Я целое лето боролся с этим, кланялся сходу, просил пожилых мужиков и ничего сделать не мог: все потравили.

        Охраняя поросль, я всегда говорил, что эта поросль пусть не моя, я охраняю вашу собственную поросль, но слова эти были на ветер, потому что эти люди, не воспитанные чувством личной собственности, не могли охранять собственность общественную.

В отдельности каждый из них все хорошо понимает и отвечает, что нельзя ничего сделать там, где сорок хозяев.

И все признают, что так быть не может и нужна какая-нибудь власть:

– Друзья товарищи! Власть находится в нас самих.

– Стало быть, – говорят, – не находится».

Я задаюсь вопросом: неужели Кара-Мурза не понимает, что эта запись работает против него, причем во многих отношениях. Сейчас остановимся на том из них, которое прямо касается предмета данной главы: куда делись коллективизм, солидарность этих мужиков, воспитанных на общинных ценностях? Почему они оказались не в состоянии самоорганизоваться, почему только стоящая над ними власть могла заставить их действовать сообразно их же собственному интересу?

Идем дальше, в советское время. Мой оппонент пишет (стр. 478): «“Разверстка“ на число раскулаченных означала предельные цифры (типа „раскулачить не более 3% хозяйств“) – но они во многих местах перевыполнялись. Поскольку непосредственно коллективизацией на местах занималось не менее миллиона партийных и советских работников, речь идет о массовом явлении, которое нельзя объяснить карьеризмом отдельных чиновников. Перед нами явление, отражающее то особое состояние людей, которое и было движущей силой тоталитаризма – масссовая страстная воля выполнить признанную необходимой задачу, не считаясь ни с какими жертвами. Центральные органы советского государства часто должны были сдерживать рвение местных». То, что коллективизацией на местах занималось более миллиона человек, означает, что палачи и жертвы часто близко знали друг друга. Тем не менее, палачам в центре приходилось еще сдерживать палачей местных…

До каких степеней доходило рвение последних, иллюстрирует другая выдержка из того же сочинения Кара-Мурзы (стр. 486): «25 июня 1932 г. ЦИК СССР принял специальное постановление «О революционной законности» - о прекращении репрессий по «инициативе снизу». ЦК ВКП(б) разослал Инструкцию («Всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры»). В ней объяснялось, что массовые репрессии не нужны, что они затрагивают многих крестьян и помимо кулаков. В частности, говорилось: «Из ряда областей все еще продолжают поступать требования о массовом выселении из деревни и применении острых форм репрессии. В ЦК и СНК имеются заявки на немедленное выселение из областей и краев около ста тысяч семей. В ЦК и СНК имеются сведения, из которых видно, что массовые беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели колхозов и члены правления колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому только не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать».

Дмитрий Ниткин в рецензии [213] на «Советскую цивилизацию» Кара-Мурзы цитирует письмо Михаила Шолохова Сталину – о методах проведения хлебозаготовок в 1932 году: «В Плешаковском колхозе Вешенского района уполномоченные по хлебозаготовкам широко практиковали «допрос с пристрастием»: колхозников ночью допрашивали с применением пыток, затем надевали на шею веревку и вели к проруби в Дону топить. В другом колхозе (Грачевском) подвешивали колхозниц за шею к потолку, допрашивая, потом полузадушенных их вели к реке, избивая по дороге ногами. Колхозников раздевали до белья и босого сажали в амбар или сарай при 20-градусном морозе; практиковались массовые избиения колхозников и единоличников. В Ващаевском колхозе колхозницам обливали ноги и подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили, спрашивая: „Скажешь, где яма? Опять подожгу!“ и т.д. и т.п.»

Переходим из первой половины 30-х годов во вторую (стр. 511): «Важнейшая сторона «сталинских репрессий» заключается в том, что действия власти получали массовую поддержку, которую невозможно было ни организовать, ни имитировать… В репрессиях против высшего командного состава армии смертные приговоры жертвам выносили их коллеги, которые на следующем этапе сами становились жертвами».

Яркий пример из того же ряда привел Николай Журавлев [214]: «В 1937 г. один очень высокий чин НКВД спросил моего отца: «Вы интеллигентный человек, объясните мне: вот дом Академии наук, 24 квартиры, 24 академика. У меня на столе 25 доносов друг на друга. Это что?» Что значит – что? Это и есть коллективизм по-советски. Конечно, происхождение свое он ведет из дореволюционного времени, но напрасно «высокий чин НКВД» скромничал – наши славные чекисты внесли весьма весомый вклад в его укрепление. В заводском подразделении, где я работал, заведующим конторой был бывший чекист, «вычищенный» в хрущовскую эпоху. Его прошлые «заслуги» были в коллективе хорошо известны. Оправдываясь, он задавал тот же вопрос: почему работники завода в массовом порядке писали друг на друга доносы, и даже называл некоторые имена (ушедших уже в мир иной). Я задал ему встречный вопрос: а почему теперь поток этот иссяк или, по крайней мере, обмелел, не потому ли, что спрос упал? Вразумительного ответа не последовало. В царские времена академики доносов друг на друга все-таки не писали…

А вот еще одно ярчайшее по силе саморазоблачения рассуждение Кара-Мурзы (стр. 511): «Репрессии 1937 – 1938 гг. в большой мере были порождением не государственного тоталитаризма, а именно глубокой демократии (подчеркнуто Кара-Мурзой). Но демократии не гражданского общества рациональных индивидов, а общинной, архаической. Это огромная темная сила, и стоит ее чуть-чуть выпустить на волю – летят невинные головы. Ибо община легко верит в заговоры и тайную силу чужаков, «врагов народа». Когда приступ такой ненависти, имеющей свойство эпидемии, овладевает общиной, горят костры всяческих ведьм. И русская община тут вовсе не является более жестокой, чем, например, западноевропейская – просто там эти приступы происходили раньше, чем у нас». Не спорю, но зачем русским сохранять эту архаичную темную силу, опасную как для окружающих народов и стран, так и для них самих?

В качестве примера «общинной демократии» он приводит (стр. 512) эпизод из воспоминаний адвоката, участника одного из процессов над «вредителями» в 30-х годах в Смоленской области. В связи с эпидемией бруцеллеза крупного рогатого скота в область была командирована группа сотрудников московского ВНИИ экспериментальной ветеринарии. «У недавно заболевших животных никаких внешних симптомов нет, диагноз ставится на основании иммунной реакции – при инъекции антисыворотки образуется нарыв. И вот этого сотрудника, а за ним и остальных обвинили в заражении скота. Свидетелями на суде были доярки – на их глазах эти вредители губили лучших коров, сами же их заражали, а потом отправляли на живодерню…Во всех колхозах и совхозах прошли общие собрания, суду был представлен целый том постановлений. Все они звучали примерно одинаково: „Просить пролетарский суд уничтожить гадов!“ Каково было в такой обстановке адвокату призывать к разуму, просить об экспертизе! Всех восьмерых приговорили к расстрелу. При этом крестьяне скорее всего были искренни, а судьи и прокурор боялись пойти наперекор ясно выраженной „воле народа“, которая приобрела действенную силу. Приговор обжалованию не подлежит!»

Кара-Мурза прав в том отношении, что судилища, подобные только что описанному, тысячами происходили в Западной Европе. Но там это прекратилось, как минимум, лет 400-500 тому назад, когда тамошнее общество тоже еще было архаическим, темным. Но для моего оппонента координаты времени, процесса развития, то есть самой истории как бы не существует: «просто там эти приступы происходили раньше», а теперь их почему-то не стало.

Давайте поверим системному аналитику: все эти предательства, пытки, издевательства, встречные планы репрессий были вызваны, как он пишет, «массовой страстной волей выполнить признанной необходимой задачу». Воля масс к выполнению поставленных вождем задач – великая сила, это свойственно всем режимам фашистского (тоталитарного) типа. Вот и знаменитый фильм Лени Рифеншталь, личного кинорежиссера фюрера немецкого народа, назывался «Триумф воли». Но меня сейчас интересует другое. Пока Кара-Мурза занят общими рассуждениями, он нарадоваться не может русскому коллективизму, который, опять же в виду общих рассуждений, еще более окреп благодаря заботам советской власти. И этот советский коллективизм, вкупе с производными от него не менее замечательными качествами, он призывает как зеницу ока охранять и защищать от посягательств западного (либерального) индивидуализма, потребительства, топтания ближнего и пр. Но как только он становится на почву конкретных фактов, защищать оказывается нечего: топтание ближнего происходит именно у нас, причем в огромных масштабах. Как бы он это объяснил? Впрочем, я опять забыл: он же не еврей, и потому, видимо, не считает необходимым в своих упражнениях следовать логике.

Это на Руси застарелая болезнь, когда действительность и представление о ней лежат как бы в разных и даже не пересекающихся плоскостях. Вспомним: середина Х1Х века, большинство русского народа – единственного во всей Европе – пребывает в положении рабов, и даже представителям привилегированных классов за переход из православия в другую веру без соизволения государя императора полагается каторга. А славянофилы и Достоевский проповедуют (см. главу 11): путь человечеству осветит «свет с Востока», то есть из России. И вот сейчас, когда Россия находится в состоянии глубокой моральной катастрофы, мы снова слышим обещания научить весь мир, как надо жить. Вот, извольте:

Митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим [215]: «Запад ждет возрождения нравственности, духовности от России, от Русской православной церкви».

Петр Белов, доцент Московского государственного технологического университета им. Баумана [216]: «Россия уже давно – лидер особой цивилизации, основанной на верховенстве нравственной силы».

Виктор Аксючиц, философ, публицист [217]: «Наши духовные, культурные, интеллектуальные ресурсы позволяют нам не только создавать новейшие технологии, но формировать новые цивилизационные установки, новые парадигмы мироустройства. Россия – как мировая держава нового качества, духовно определяющая судьбы человечества».

Самое удивительное то, что некоторые авторы умудряются жить сразу в обеих плоскостях –  реальной и виртуальной, не испытывая при этом никаких неудобств. Вот, например, Алексей Подберезкин, тот самый, который писал, что в России ежегодно от некачественного спирта умирает 50 тысяч человек [212], ничтоже сумняшеся возвещает [218]: «Россия – будущий мировой лидер интеллекта и духа. В России сложился сверхмощный духовный заряд той части человечества, которая называется русской нацией. Аналогов нет. Духовная продвинутость, духовная свобода, духовные ценности…»

Сколько в речах этих «прорицателей» спеси, высокомерия, «мрака ума», по выражению отца Владислава. Замечательную отповедь одному такому спесивцу – Василию Белову (в связи с его интервью «НГ» о впечатлениях от поездки в Швецию) – дала доктор исторических наук Ольга Чернышова. Не откажу себе в удовольствии привести довольно обширную выдержку из ее письма в газету [219]: «Вы касаетесь страны, историей которой я занимаюсь всю мою сознательную жизнь. Я говорю о Швеции. Касаетесь мимоходом, походя и в то же время, как показалось мне, свысока, пренебрежительно…Вы говорите буквально следующее. „Я был в богатой Швеции и подумал, что не так уж ошибочны были наши коммунистические представления о капиталистическом обществе. Материально они живут богаче, духовно значительно беднее нас. Я обошел весь Стокгольм, был во многих галереях и могу утверждать, что в Вологде хороших художников гораздо больше“. И дальше следует прямо-таки потрясающий вывод: „Процветающая страна не создала ничего значительного ни в искусстве, ни в музыке. Бергманом гордится…“

Возможно, в Вологде действительно хороших художников „гораздо больше“, чем в Стокгольме. Не знаю, не считала… Но простите, кто так измеряет духовное богатство народа? Да и вообще, измеримо и соизмеримо ли оно? Если уж говорить о духовном богатстве, то следовало бы обратиться к тому, как оно воплощается в социальные психологии, в сознании народом собственного национального достоинства и одновременно терпимости, понимания в отношении других – инакодумающих и инаковерующих. Как оно реализуется в национальном творческом гении – будь то в сфере собственного жизнеустройства, изобретательства, предпринимательства, миссионерства, спорта, да и собственно художественного творчества, просто трогательного внимания к своей истории, фольклорным традициям, к окружающей среде. Здесь всюду, поверьте мне, шведам есть чем гордиться, удельный вклад их в мировую цивилизацию, культуру, в том числе в ХХ веке, много больше удельного веса в населении Земли. Это настолько известно, что даже говорить об этом неловко…

А посмотрите на роль женщины в шведском обществе. На его отношение к старикам и всем нуждающимся в помощи – инвалидам, детям, иммигрантам. Или вы считаете, что все это не относится к духовному богатству нации? А я вижу в этом проявление гуманизма, без которого ни материальное богатство Швеции, ни сама «шведская модель», о которой у нас любят рассуждать, просто немыслимы». Далее автор письма перечисляет целый ряд имен шведских деятелей искусства и литературы, «без которых трудно представить себе не только европейское, но мировое духовное богатство».

Но русские упорно хотят осчастливить человечество. Валерий Дикевич, Алексей Тупицын, Андрей Фетисов, эксперты Центра управленческих проектирований, готовы поделиться национальным богатством со всем миром [220]: «Коллективистское самосознание, в отличие от индивидуалистического, является главным интеллектуальным и духовным достоянием России – тем, что она может предъявить миру в ХХI веке». Мне хочется спросить: вот эту труху, этих «коллективистов», которые потеряли все способности к самоорганизации, которые травят (в прямом и переносном смысле) друг друга, эту пьянь и темень вы собираетесь предъявить миру как интеллектуальное и духовное достояние страны?

Но если кто-то подумает, что кроме, как на русских, человечеству не на кого надеяться, тот жестоко заблуждается. Вот, пожалуйста – из выступления Юрия Криворучко, уполномоченного по вопросам идеологии Социал-национальной партии Украины на торжественном собрании, посвященном официальной регистрации партии [221]: «Европейская белая раса клонится к своему упадку, загниванию и вырождению… кто ее спасет? Только Украина может противостоять США, Германии, Франции, Великобритании. Только Украина есть надежда для человечества… Слово правды, которое ждет человечество, должно выйти с Украины. Украинцы – надежда человечества». А вот высказывается председатель партии Ярослав Андрушкив: «Мы желаем построить государство, которое будет доминировать в мире. Мы выступаем за новый порядок… Мы критикуем демократию за то, что она насаждает эгоистические ценности». Все это было бы смешно, коли бы не было так грустно…

Были, конечно, в истории человечества народы, претендовавшие на роль поводырей человечества. Но то были нации, находившиеся на вершине могущества или на острие интеллектуального, нравственного развития человеческого рода. Но тут – народы, сидящие глубоко в… сами знаете, где. Об отдельном человеке, занимающемся подобной похвальбой, говорят: он от скромности не умрет. А что сказать здесь?..

Есть, правда, мнение, что духовность у русских потаенная. Владимир Панков, зам. главного редактора журнала «Родина», писал [222]: «Часть нашей интеллигенции вслед за Достоевским по-прежнему убеждена, что судить о нравственном состоянии народа следует не по степени его временного падения, а по той высоте духа, на которую он может подняться». А Эдуард Володин, доктор философских наук, зав. кафедрой Московской высшей партийной школы, привел [223] такое высказывание Достоевского: «Вы думаете, я не вижу, что народ пьет? Что мать семилетнюю дочь ведет на панель? Думаете, не вижу, что происходит с народным духом? Вижу. Но я знаю, что в сути своей народ добр, сохранил высшие духовные ценности».

Возможно, это цитата приблизительная, приведенная по памяти. Но смысл ее отвечает всему творчеству писателя. Известно его преклонение перед «мужиком Мареем». Вот, например, он описывает [224, стр. 49] сцену в Омской каторжной тюрьме, где он отбывал наказание за участие в кружке Петрашевского: «Я пошел, вглядываясь в встречавшиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце». Да и толстовские мужички были «не хуже».

Имеется основания считать, что отец Достоевского был зверски убит собственными крепостными – за жестокое обращение [225, стр. 64-74]. Но в душе все участники трагедии были, вполне возможно, добрыми-добрыми. А добрее всех были, вероятно, полицейские чины, которые за приличную мзду замяли дело об убийстве.

Но вот два других русских писателя, наши современники, имевшие возможность увидеть эту потаенную – ну, очень потаенную – русскую доброту в действии, имеют о ней несколько иное мнение. Владимир Войнович [226]: «Есть такая легенда, что русский народ очень добрый, но нигде я не видел такой зависти, злобы, иногда даже ни на чем не основанной». Василий Аксенов [227]: «Болтают о западном прагматизме и своей духовности, и в голову им не приходит, что надо бы прежде всего рассказать о наших бесконечных предательствах, жуткой жестокости, миллионных жертвах». Правда, оба эти писателя с червоточинкой – оба полуевреи, найдутся «патриоты», которые скажут, что именно поэтому им не дано заглянуть в глубины русской души. Но вспомним, каким «незлым, тихим словом» поминает «добрых» толстовских мужичков один из героев «Дней Турбиных» Булгакова. 

И еще два мнения, мне кажется, имеют отношение к данной теме. Иван Иваницкий, украинский журналист [228]: «Два мира – два образа жизни», как когда-то писали в газетных передовицах. Их прагматично-жесткий (но справедливый) и наш – слезливо-сентиментальный (зато необустроенный)». Владимир Библер [229]: «Без идеи «маленького человека» не было бы и великой литературы, тончайшего гуманизма, но не было бы и ужасов последних 70 лет».