Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 4. Идея общинности, соборности, коллективизма

Глава 22

Коллективизм или стадность?

Единица – вздор! Единица – ноль!
Голос единицы – тоньше писка!

Владимир Маяковский

Из нулей легко сделать цепь

Станислав Ежи Лец

Сторонники и пропагандисты коллективизма и его производных (общинности, соборности) исходят из того, что коллективизм – априори высокоморальная категория. Но одно дело, если под коллективизмом понимают готовность людей к самоорганизации и взаимопомощи на всех уровнях – от подъезда, в котором они живут, до международного – и совсем другое, если речь о коллективизме, как основе общественного и государственного устройства. Эти два вида коллективизма, хоть и обозначаются одним словом, на самом деле противоположны друг другу.

Истинный коллективизм – я назвал бы его спонтанным, или человеческим – не афиширует себя, его никто специально не пестует, он как бы растворен в свободных людях, входит составной частью в их моральные принципы. Как было показано выше, он прекрасно сочетается с индивидуализмом, с отношениями конкуренции, действующими в обществе либеральной демократии. Просто, там – всему свое место и свое время.

Что такое коллективизм казенный, огосударствленный, мы тоже видели выше. Исчерпывающим образом его охарактеризовал Фридрих Хайек в своем труде «Дорога к рабству» [20]. Собственно, этот коллективизм и есть дорога к рабству. Он всецело подчиняет людей государству, и поэтому, из него выросли все тоталитарные режимы: итальянский фашизм, немецкий национал-социализм, советский интернационал-социализм.

Казенный коллективизм в реальности почти никогда не охватывает общим интересом все население, у различных групп – территориальных, профессиональных, ведомственных, в отдельных учреждениях и предприятиях – формируются свои интересы. Хайек пишет: «Действуя от лица группы, люди избавляются от множества моральных ограничений, которыми они руководствуются как индивидуумы». Уж кто-кто, а мы, бывшие советские, знаем, какая это страшная сила – групповой интерес. Массовые приписки, сданные в эксплуатацию с недоделками жилые дома и производственные объекты (вплоть до АЭС), выпуск никому не нужной продукции, повороты рек, осушение пустынь и обводнение болот и многое другое – все это творилось «в интересах коллектива». Напомню слова профессора С. Хакамады [209]: «В России общинный дух остался, но в том, чтобы всем работать поменьше, совместно обходить приказы, законы». Бывшим соотечественникам могу напомнить еще весьма реалистичный фильм «Мы, нижеподписавшиеся».

Конечно, групповые интересы действуют в любом обществе. Но в обществе либеральной демократии их влияние ограничивается ненавистной нашим коллективистам конкуренцией. Только один пример. Когда жилье свободно продается или сдается в аренду, кто станет вселяться в недостроенный дом? А если квартиры распределяются и их надо ждать десятилетиями, не посмеешь отказаться от любой. Я ничего не выдумываю – это была наша жизнь.

Кара-Мурза пишет [1, стр. 184]: «Красная идея всем была ясна – устроить жизнь, основанную на взаимопомощи и братстве, а не на конкуренции и топтании ближнего. Когда это в достаточной мере удается, и Россия становится единой и неделимой, никакой Гитлер или Хаттаб нам не страшен». Но его «взаимопомощь и братство» – это для красного словца, для затуманивания мозгов, на самом деле он имеет в виду все тот же казенный коллективизм, ибо иначе – какое отношение «взаимопомощь и братство» имеют к становлению «единой и неделимой России»? Он надеется, что мы забыли его собственные описания, как «по-братски» эти «коллективисты» сживали со света друг друга? Стоит только чуть-чуть проанализировать любую из его мыслей, как она сразу же оборачивается против него. Так обстоит дело и с «взаимопомощью и братством», благодаря которым нам якобы «не страшен никакой Гитлер или Хаттаб». Люди моего поколения хорошо помнят как «не страшен» был Гитлер в 1941-42 годах, и какими жертвами была куплена победа.

И в мирное время, как писал Борис Кочубей [243], «Самое страшное – это не политический абсолютизм и даже не неэффективная экономика. В основе и того, и другого – наше коллективистское сознание, сознание человека первобытного или раннерабовладельческого общества, лишенного индивидуальности». Понятно, первобытное общество было пуповиной связано с животной стаей, но спустя несколько тысяч лет не пора ли пуповине отсохнуть?

Дам собственное ощущение советского, казенного коллективизма. Я его не раз испытал на собственной шкуре: это коллективизм стаи, все члены которой готовы дружно броситься на своего товарища по первому сигналу вожака. Именно здесь истоки того «энтузиазма», с которым советские люди «раскулачивали» своих соседей, стряпали доносы на сослуживцев, приговаривали к расстрелу вчерашних товарищей.

Чтобы подтвердить это ощущение, еще раз прибегну к авторитету любимца моего оппонента Александра Зиновьева. Он рассказывает [244]: «В 1978 году я был в США с лекциями. И вот как-то у меня спросили, где самое слабое звено в советской системе. Я ответил, что это КПСС, а в ней – партийный аппарат, а в нем – ЦК КПСС, а в нем –  пост генерального секретаря. Проведите своего человека на этот пост, и он вам в полгода развалит партию. А если партия развалится, то это же случится с государством». Все в точности так и произошло.

К сказанному присовокуплю еще высказывание Анатолия Уткина, доктора исторических наук, руководителя Центра международных исследований Института США и Канады РАН [245]: «Пусть кто-нибудь объяснит, почему представители российского коммунизма пальцем не пошевельнули 19 августа 1991 года, почему крупнейшая в мире политическая партия безропотно пошла не на баррикады, а на заклание». Далее он говорит: пусть не вся партия, но где был ее цвет – 17 тысяч сотрудников Центрального Комитета КПСС?

Из вышеизложенного, надеюсь, ясно, во что советский «коллективизм» обошелся самому советскому народу: миллионы жертв, десятки миллионов поломанных судеб. Но и окружающим народам и странам он стоил немало: стадные инстинкты позволяли нашим правителям направлять людские и материальные ресурсы не только на ложные цели внутри страны, но и на внешнеполитические авантюры, на изнурительную холодную войну.

Надо сказать, до революции русский коллективизм все же был не таким. Да, царя никто не стал защищать, но большевистский переворот встретил немалое сопротивление: в разных концах страны из добровольцев формировались целые армии. Упрочившись у власти, большевики довели «коллективизм» до такой кондиции, что их уже защищать было некому. За что боролись…