Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 4. Идея общинности, соборности, коллективизма

Глава 23

Не было ли в России других традиций?

Хоть убей, следа не видно.

Сбились мы. Что делать нам?

Александр Пушкин, «Бесы»

Действительно ли сельская община, как утверждали славянофилы и повторяют патриоты всех мастей, всегда была на Руси?  Андрей Полонский и Сергей Ташевский осветили эти вопросы в краткой, но содержательной статье [246]. Вот их выводы:  «Многие сейчас утверждают, что коллективизм органичен для нашей страны. Часто говорится, что русский народ склонен к общинному взгляду на мир, способен к самореализации исключительно в сообществе… Между тем, крестьянская община, «мир», существовавшая в Киевской Руси (как и повсюду в раннесредневековой Европе), практически исчезла ко времени Соборного Уложения царя Алексея Михайловича (1649 г.) и была восстановлена графом Киселевым в 40-х гг. Х1Х века при устроении государственных крестьян. Сохранились сведения, что именно при слухах о введении общинной запашки наши мужики-коллективисты настолько серчали, что дружно брались за вилы. Административные, но никак не нравственные и духовно-исторические (таковых вовсе не было) соображения Киселева учитывались при подготовке реформы 1861 года, в рамках которой «мир» воспринимался как временная форма организации, необходимой лишь до полной выплаты выкупных площадей. Известный исследователь русского крестьянского права К. Зайцев совершенно справедливо заметил, что именно это неудачное решение «свалило Россию».

Авторы правы в том отношении, что граф Киселев, восстанавливая общину при устроении государственных крестьян, исходил из чисто административных соображений. Но при подготовке реформы 1861 года, как пишет Ричард Пайпс [19, стр. 265], «большинство членов комиссии, готовившей манифест об освобождении крестьян, склонялось к мнению, что земля должна быть продана крестьянам в полную собственность». Они считали, что это «больше будет способствовать увеличению производства, но это мнение было отвергнуто отчасти по идеологическим причинам (сказалось влияние восторгавшихся общиной интеллектуалов-славянофилов), а отчасти по соображениям практического порядка».

Соображения практического (административного) порядка означают, что властям удобнее была солидарная ответственность за выкупные платежи общины, чем личная ответственность каждого крестьянина. Но сработал, значит, и идеологический фактор – славянофильское умиление «исконной русской общиной». А решение это действительно «свалило Россию»: получи крестьяне землю в личную собственность, к началу ХХ века на селе получили бы уже значительное развитие капиталистические отношения, и история России, вполне возможно, пошла бы по другому руслу. Запомним тот факт, что к «решению, свалившему Россию», приложили руку славянофилы.

Но как же все-таки обстоит дело с «исконностью» общины на Руси? В цитированной выше статье говорится, что на территории бывшей Киевской Руси она сохранилась до середины ХV11 века. Русский историк Василий Ключевский говорит [84, том 1, стр. 316-317], что в Киевской Руси «постоянные внешние опасности и недостаток воды в открытой степи заставляли население размещаться крупными массами, скучиваться в огромные, тысячные села, которые до сих пор составляют отличительную черту южной Руси». А в северо-восточной Руси, то есть в Великороссии, «поселенец посреди болот и лесов с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было с некоторой безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу. Такие сухие места, открытые пригорки, являлись редкими островками среде моря лесов и болот. На таком островку можно было поставить один, два, много три крестьянских дворов. Вот почему деревня в один или два крестьянских двора является господствующей формой расселения в северной России чуть не до конца ХV11 в.» Какая община в деревне в один-два двора?

Интересны у Ключевского описания характера труда и быта великоросса (там же, стр. 321-322): «Жизнь удаленными друг от друга деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Великоросс работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса, с топором в руке… потому великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях». Вот тебе и раз, а нас убеждают, что на Руси испокон веку царили коллективизм, общинность, соборность…

И доктор исторических наук Владимир Ступишин пишет [247]: «Великоросс (русский) неоднократно доказывал, что он куда больший индивидуалист, нежели коллективист, и с «общинной спайкой» рвал при первой возможности». И он же [248]: «Вся наша история свидетельствует: как только великороссу удается освободиться от засилья коллективизма, он начинает творить чудеса».

Нельзя, однако, игнорировать и другой ряд данных, которые приводит, например, Сергей Никольский, доктор философских наук, советник председателя Совета Федерации по аграрной политике. Он пишет [17]: «Крестьянские съезды весны-лета 1917 года в центре и на местах в демократический период развития страны по вопросу о частной собственности на земли сельскохозяйственного назначения высказались однозначно отрицательно… Распущенное большевиками Учредительное собрание в первый час своей работы успело принять часть закона, отменяющего в России частную собственность на землю «отныне и навсегда». Никольский приводит также выдержку из письма Столыпина царю. После инспекционной поездки на новые поселения, увидев, что поселенцы значительную часть угодий опять держат в коллективной собственности, а селиться предпочитают не на хуторах, а деревнями, огорченный реформатор писал: «Никогда, видимо, не избавиться нам от этого казарменного социализма». Где-то, помнится, я читал, что яростными противницами хуторской жизни были крестьянские жены: на хуторе им не с кем было посудачить.

Как бы то ни было, со времен Столыпина и событий 1917 года прошел почти век, за который мир ушел далеко вперед, да и Россия стала другой. Нравится это кому-то или нет, но судьба ее, общественные отношения определяются уже не в деревнях и хуторах.

Евгений Сабуров писал, со ссылкой на современного французского историка и социолога Жака Ревеля [249]: «В мире была всего одна революция – это переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного».

Раньше при изучении сменяющих друг друга в истории человечества формаций мы говорили о пятичленке, потом иногда стали говорить о трехчленке. По большому счету, выходит, история человечества делится на две части, две формации – те самые, о которых говорит Кара-Мурза. Первая – это традиционное, или патриархальное общество, куда относятся первобытно-общинная, рабовладельческая и феодальная формации. Всех их объединяет то, что человек намертво включен в некую общность, коллектив и, как в животной стае, находится в полной зависимости от вожака – вождя племени, рабовладельца, феодала. Совсем недавно, всего несколько веков назад, стало формироваться современное, либерально-демократическое, подлинно человеческое общество, в котором человек лично свободен. Но свобода не дается одна, в «наборе» с ней всегда идет ответственность: надо самому отвечать за себя, за свою семью. Вот это не всем нравится, да и не всем по плечу.

А свобода… свобода не так уж всем и нужна. Помните, когда-то шел фильм с названием «Это сладкое слово – свобода!» Авторы фильма ошиблись: для очень многих людей самое сладкое слово – «приказ». Жить, исполняя чьи-то приказы, повеления легче. Этот образ жизни идет из глубины миллионнолетий. Привычка, стремление к свободе воспитываются жизнью в свободном обществе. Да и то не все ее воспринимают. Когда несколько лет назад американцы воевали в Афганистане, среди талибов они взяли в плен… своего соотечественника. Писали, что он даже талибовских мулл достал бесконечными требованиями указаний, как ему поступать в каждом мельчайшем случае.

В свое время казалось, вся ГДР рвется в ФРГ, люди бежали из одного немецкого государства в другое, рискуя жизнью. Но вот объединились, уровень жизни в бывшей ГДР заметно вырос. Недавно прочел в газете: средняя продолжительность жизни там за прошедшие 13 лет увеличилась на 4 года. Тем не менее, часть жителей новых земель недовольна. Бежали-то из ГДР самые энергичные, волевые, прежде всего молодые. А другие за 40 лет привыкли жить пусть бедновато, тускловато, но без лишних забот, когда всю жизнь за них расписывали сверху. Я бы назвал это расслабляющей силой традиционного общества, в том числе – социалистического.

С этих позиций можно объяснить противоречивость приведенных выше данных об отношении российских крестьян к общине. Если община к середине ХV11 века исчезла в России, то мужики вполне могли браться за вилы, когда ее снова вводили «сверху» в середине Х1Х века. Но, оказавшись в общине, многие расслабились и уже не хотели возвращаться в условия, когда самому надо все за себя решать. А затем наступили 70 лет жизни в обществе, где свобода была кем-то осознанной необходимостью…

Обзор имеющихся данных позволяет сделать вывод, что в русском (восточноевропейском) этносе действуют обе тенденции – как к сохранению традиционных, «общинных» отношений в обществе, так и к развитию современных отношений, при которых главным действующим лицом является свободная и ответственная личность. За двадцать лет, если считать от начала перестройки, Россия так и не выбрала, куда ей идти. Можно говорить об инертности народных масс. Но все же большая вина за топтание на месте, а то и откаты назад лежит на правителях страны и ее интеллигенции, особенно ее «почвенническом» сегменте.