Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 5. Роковой консенсус

ЧАСТЬ 5. РОКОВОЙ КОНСЕНСУС

В предыдущей части мы рассмотрели, как советский коллективизм, общинные ценности влияли на повседневную жизнь общества. В данной части будет рассмотрено, какую роль ценности традиционного общества сыграли в переломные моменты российской истории.

Глава 24

Зарождение консенсуса

Крайности имеют обыкновение сходиться

Жизненное наблюдение

Мы – европейские слова

И – азиатские поступки

Венедикт Ерофеев,

«Из записных книжек»

Возникает вопрос, насколько «красный» патриотизм Кара-Мурзы сочетается с его приверженностью сельской общине. Известно, что община была коньком славянофилов, видевших в ней опору самодержавия. Известный уже нам славянофил «второго поколения» Николай Данилевский писал в своем главном труде [92, стр. 473]: «Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость,.. заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении».

Я понимаю: легко быть крепким «задним умом». Но все же отмечу прогноз Данилевского, сделанный им на основе «свойств русского человека» (стр. 470-471): «Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции,.. с освобождением крестьян иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, – сделался невозможным в России,  пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли; а такие изменения (если и считать их вообще возможными) совершаются не иначе, как столетиями и, следовательно, совершенно выходят из круга человеческой предусмотрительности». До первой русской революции оставалось 36 лет, до второй, которую русский философ Семен Франк назвал «мужицкой революцией» и которая смела существовавший строй, менее полувека. Вот такая «непоколебимая устойчивость». И такой провидец…

Нечего и говорить о том, что сегодняшние наследники славянофилов – русские почвенники – не собираются выпускать из рук знамя общинности. Но вот, оказывается, это знамя рвут у них из рук… коммунисты. Начнем с главы нынешних «красных» Геннадия Зюганова [250]: «Нашему государству 1000 лет. 900 из них оно формировалось на идеях патриотизма и гражданственности. В их основе лежало прежде всего православие. Если сравнить забытый сегодня многими «Моральный кодекс строителя коммунизма» и заповеди христианства, то они по нравственной сути почти полностью совпадают… Социалистическая идея так легко легла на российскую почву потому, что основой народного бытия является коллективистский, общинный образ мышления». А вот еще [251]: «В русском переводе коммунизм – это коллективизм, соборность, т.е. примат коллективного над индивидуализмом».

В более развернутом виде ту же мысль выразил верный соратник Зюганова Анатолий Лукьянов [252]: «Социализм… имеет глубокие корни в народной жизни. Глупо считать, что его можно было ей навязать, насадить сугубо насильственными методами….  Этот социализм породили российская почва, само устроение народной жизни… Огромная страна, в соответствии с логикой своего развития отдавшая приоритет коллективистскому образу жизни, мышления, морали. Страна, чье многонациональное население постепенно выработало некий общий менталитет, вобравший в себя принципы и заветы по крайней мере трех мировых религий: православия, ислама и буддизма. И, что бы мы ни толковали по поводу различия этих религий, все они отстаивают приоритет общего интереса – над личным, первенство коллективизма – по отношению к индивидуализму. Потому без этого в данной стране, на этой земле невозможно было бы решить ни одну общегосударственную, общенациональную, общежизненную проблему… Вспомните о том, как русская община раздавила Столыпина, который пытался ее разрушить».

Александр Панарин, доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН, яростно отрицает эту точку зрения [253]: «Большевики являли собой образец радикального западничества левого (даже ультралевого) толка… Надо сказать, что в числе мотивов большевистского неприятия старой России была не только классовая, социальная ненависть, но и западническое цивилизованное презрение. В культе Машины и в идеале общества, организованного как единая фабрика, было мало чего социального… Что сегодня происходит с бывшими советологами и другими западными аналитиками? Тоталитаризм теперь приписывается не прометеевым амбициям тотального покорения природы и истории, а почвенному традиционализму русского народа. Корни тоталитаризма ищут в крестьянской общине, в православии, монголо-татарском наследии – словом, где угодно, но только не в западной утопии тотальной научной организации общества по образцу промышленного предприятия».

Но чуть ниже доктор философии сам признает: «Культурная мощь российской цивилизации оказалась достаточной, чтобы постепенно осуществилась интеграция нового режима или, по меньшей мере, его симбиоз с российской цивилизационной традицией». Видно, было в ультралевом тоталитаризме русского образца что-то, что привело к консенсусу между большевистскими революционерами и той частью общества, которая была носителем «российской цивилизационной традиции». Попробуем прояснить это «что-то».

Выше отмечалось, что славянофилы видели в сельской общине опору российской государственности, самодержавия. Но и их идеологические противники, «революционные демократы», или «западники, не чурались общины. Их отношение к общине выразил еще Чернышевский [254]. Он высмеивает отношение к общине славянофилов, говоря, что она «составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, воображавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не было у других народов и что оно таким образом должно считаться прирожденною особенностью русского или славянского племени». Гордиться тут нечем, ибо это «остатки первобытной древности», которые длительное время сохранялись у всех народов, но от которых более развитые из них избавились.

Но тогда и России пора избавляться от этого остатка патриархальщины?  Напротив: «Не дерзнем мы посягнуть на общинное землепользование землями», – писал Чернышевский. Но не потому, что это «святыня прошлого», как у славянофилов, а надежда на будущее, ибо в случае победы революции в России «передовой народ» сможет повести хозяйство отсталой России «с первой или второй ступени развития на пятую или шестую», минуя фазу капитализма. То есть, если славянофилы гордились общиной, то революционеры хотели ее использовать. Соль была в том, что «революционные интеллигенты», также как и славянофилы, ненавидели «буржуазность», «мещанство», институт права, словом – «гнилой Запад» (кстати, это славянофил С. П. Шевырев первым обнаружил, что «Европа гниет», было это более 150 лет назад…)

Замечательным образом эту ситуацию обрисовал один из ведущих русских почвенников современности Вадим Кожинов [94, т. 1, стр. 225-226]: «Для славянофилов — при всех возможных оговорках — была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю… Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом. С точки зрения славянофилов Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту “прекрасную и плодотворную” мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений… И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило— несмотря на все разногласия — социалистические программы Герцена и даже Чернышевского. Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего “лагеря” со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году: “... социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, — разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку”».

Как же сложилось столь трогательное единство двух, казалось бы, противоположных течений русской общественной мысли? Для уяснения этого нам придется заглянуть поглубже в российскую историю. Мы сделаем это по впервые напечатанной в 1945 году статье [254а] «Россия и свобода» русского философа, богослова и публициста Георгия Федотова (1886-1951, с 1925 г. – в эмиграции). По Федотову, мировоззрение и психология русского человека сложились в Московском царстве, которое унаследовало свой строй и характер от Византии и Золотой Орды: «Византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах…  Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар… В самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды».

Не так страшно было татаро-монгольское иго, как все усиливавшаяся деспотия в самом Московском княжестве, которая поначалу оправдывалась необходимостью освобождения от ига, для чего надо было собирать русские земли. А они не очень хотели собираться, и деспотию пришлось еще усиливать. Словом, когда от иноземного ига освободились, свое, родное, оказалось даже покрепче. А потом, привычка собирания земель как-то уже привилась, и захотелось собирать дальше, уже нерусские земли. Княжество превратилось в царство, царство стало перерастать в империю...

Федотов далее сообщает: «Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. Сознательно или бессознательно, народ сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу». В итоге: «Все сословия были прикреплены к государству службой или тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве – если не считать разбойников… Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца XVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству». И вот какой в этих условиях выработался народный характер: «Свобода для москвича – понятие отрицательное: синоним распущенности…» 

Принято считать, что с Петром Московский период русской истории закончился, но, читаем у Федотова: «Москва не просто двухвековой эпизод русской истории – окончившейся с Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, московский быт затянулся до самого освобождения (1861 г.). Не нужно забывать, что купечество и духовенство жили и в XIX веке этим московским бытом… в глубине народных масс он сохранился до самой революции».

Одно дворянство жило уже близким к европейскому бытом, но… национальный характер – категория гораздо более консервативная, чем быт, мировоззрение даже дворянского сословия в Х1Х веке тоже во многом оставалось «московским». Поэтому, хотя в первоначальном славянофильстве сохранялись еще некоторые заимствованные на Западе либеральные веяния, позднее, пишет Федотов, «…пустив корни в России, славянофильство скоро утратило либеральное содержание. Когда же оно победило и взошло на трон в лице Александра III (с Победоносцевым), оно оказалось реакционным тупиком в явно московском направлении».

А что же в лагере их противников – «западников», или революционных демократов? Обратимся снова к Федотову: «60-е годы, сделавшие так много для раскрепощения России, нанесли политическому освободительному движению тяжелый удар. Они направили значительную, и самую энергичную часть его – все революционное движение, – по антилиберальному руслу. Разночинцы, которые начинают вливаться широкой волной в дворянскую интеллигенцию, не находят политическую свободу достаточно привлекательным идеалом. Они желают революции, которая немедленно осуществила бы в России всеобщее равенство – хотя бы ценой уничтожения привилегированных классов… Народничество 60 – 70-х годов считает даже вредной конституцию в России как укрепляющую позиции буржуазных классов… Конечно, и здесь сказалось все то же московское наследие».

На этот счет у нас есть очень ценный свидетель, который наблюдал всю эту картину лично. Федор Достоевский в июне 1873 года записал в своем «Дневнике писателя» [103, кн. 1, стр. 351-352]: «Именно самые ярые-то западники наши,.. и становились в то же время отрицателями Европы, становились в ряды крайне левой… И что же: вышло так, что тем самым сами и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и русский дух… Белинский, например, страстно увлекавшийся по натуре своей человек, примкнул, чуть не из первых русских, прямо к европейским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской цивилизации, а между тем у нас, в русской литературе, воевал с славянофилами до конца, по-видимому, за совсем противуположное. Как удивился бы он, если б те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за все то,  что он отрицал в России для Европы, считал басней, мало того: если б доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по-настоящему консерватор – и именно потому, что в Европе он социалист и революционер? Да и в самом деле оно ведь почти так и было». 

Писатель с гениальной прозорливостью заметил, что не только славянофилы (к которым он и сам относился), но и русские «западники», по существу, являются «отрицателями Европы», то есть антизападниками. В самом деле, хотя социалистические течения получили в Европе середины Х1Х века заметное развитие, и кое-кто даже утверждал, что уже и «призрак коммунизма бродит по Европе», главный вектор движения Европы (Запада) указывал на капитализм и либерализм. А российские «западники» умудрились в той же Европе, как собаки блох, набраться исключительно крайне левых идей. И дело тут не в 60-х годах: Достоевский приводит в пример Белинского, а тот уже в 1848 году умер.

Федор Михайлович не случайно увидел в приверженности «западников» крайне левым идеям проявление «русского духа» или, как сказал бы Федотов, «московского духа». Социализм «отрицает  весь порядок европейской цивилизации», так ведь «и русский, московский дух» этот европейский (буржуазный, либеральный) порядок на дух не выносит. Выше мы видели: «Свобода для москвича — понятие отрицательное: синоним распущенности…», так ведь и социалисты и их русские последователи «не находят политическую свободу достаточно привлекательным идеалом», и это еще слишком мягко сказано.

Выходит, оба крайних течения русской мысли середины Х1Х века, хотя и заимствовали свои идеи на Западе, из всего разнообразия идей, имевших хождение на «рынке» Европы, выбрали те, которые более отвечали «русскому духу», и этим «духом» их напитали.

В предыдущей главе приведена важная мысль французского историка и социолога Жака Ревеля: «В мире была всего одна революция – это переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного». Общества первого типа, основанные на общинности, коллективизме, подчинении всех его членов вожаку (вождю племени, царю, королю, императору) есть общества традиционные. Самодержавно-феодальная Россия относилась к обществам этого типа. К ним, как не трудно понять, относится и социалистическое общество. Русские «западники», или революционные демократы, были такие прогрессивные-прогрессивные, но они тоже были пропитаны «московским» духом, духом традиционного общества, и потому ухватились за социализм, с виду весьма прогрессивный, а на деле представляющий собой реинкарнацию все того же традиционного общества. Привычка, стремление к свободе воспитываются жизнью в свободном обществе. Русские (великороссы) никогда в свободном обществе не жили, потому к политической свободе и не стремились.

Как видим, правы Зюганов с Лукьяновым, а не Шафаревич с Панариным. Социалистические и даже коммунистические устремления отнюдь не чужды «русскому духу», более того – они русским даже ближе, роднее, чем европейцам: те еще спорят между собой, подходят им социализм-коммунизм или нет, а у русских по этому поводу – ну, прямо любимый Михаилом Сергеевичем консенсус, и консенсус этот отнюдь не ограничивался отношением к сельской общине и проявлялся на каждом повороте российской истории. Так бывает в природе: от могучего ствола в разные стороны расходятся ветки, а в кроне они опять смыкаются…

Кстати, раздел дневника, в котором Достоевский с удивлением говорит о том, что русские «западники» оказались на деле «антизападниками», он назвал: «Мой парадокс». Но парадокс этот был не его, а русского общества: до самого конца Х1Х века в российском общественно-политическом движении доминировала эта «сладкая парочка» – славянофилы и революционные демократы с их последователями, и не было сколько-нибудь заметных сил, которые бы выступали за переход страны к современному, либерально-демократическому обществу.

Проследим, как это сказывалось на развитии страны. При подготовке реформы 1861 года, как говорилось в предыдущей главе, не без влияния славянофилов было принято решение о передаче земли общинам, а не непосредственно крестьянам. Там же приводилось мнение известного дореволюционного исследователя русского крестьянского права К. Зайцева о том, что именно это неудачное решение «свалило Россию». Оно не просто свалило страну. Этим решением под Россию была заложена бомба замедленного действия, причем еще и многократного действия. Бомба эта, на которую можно было наклеить этикетку «нерешенность аграрного вопроса», взрывалась революциями 1905 и 1917 годов, сталинской коллективизацией начала 1930-х годов. Сельское хозяйство оставалось ахиллесовой пятой советской власти все годы ее существования, пока в 1991 году взрыв той же бомбы не разнес эту власть в щепки: ей стало совсем нечем кормить города.

1 марта народниками, прямыми наследниками русских революционных демократов, был убит император Александр II. Более идиотский теракт придумать трудно. Пусть его реформы были в чем-то половинчатыми, но он был единственным царем-реформатором за весь Х1Х век! И проведенные им реформы были, пожалуй, самими глубокими за всю предшествовавшую историю России! В отличие, например, от реформ Петра, они были направлены на европеизацию не только внешних форм жизни, но и общественных отношений. Наиболее известна Великая реформа, которая вызволила крестьян из рабства. Но были проведены также глубокая судебная реформа, земская реформа.

И, как это будет не раз повторяться в дальнейшей российской истории, реформатора ненавидели как левые (народовольцы), так и правые (славянофильствующие консерваторы). Приходилось даже встречаться с мнением, что последние были косвенно причастны к убийству царя. Это представляется маловероятным, но что они этим убийством воспользовались на полную катушку – это неоспоримый факт: ненавистные им «европейские» реформы были прекращены. Не зря Федотов  писал, имея в виду славянофильство: «Когда оно победило и взошло на трон в лице Александра III (с Победоносцевым), оно оказалось реакционным тупиком в явно московском направлении». Но победа реакции была достигнута руками наследников русских демократов-западников! Нельзя представить, что они сознательно координировали свои усилия с консерваторами, но, тем не менее, общими стараниями, отвращая страну от «европейских» реформ, они двигали ее к революции.

Более того, когда после убийства царя в черте оседлости вспыхнули массовые еврейские погромы, оказалось, что их разжигали как консерваторы, так и народовольцы (подробнее об этом мы будем говорить в главах 8 и 10 2-го тома)! И здесь каждая из этих сил преследовала свои цели, но удивительным образом обе работали на один результат.

Последним из выдающихся славянофилов следует считать Константина Леонтьева (1831-1891). Его вообще можно считать последним славянофилом: его ученики уже числились «черносотенцами». Кожинов называет Леонтьева [94, стр. 227-228] «одним из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века», и для этого имелись основания. Неприязнь ранних славянофилов к Западу, к его «сытому мещанскому благополучию», у него перерастала в ненависть. Для защиты от тлетворного западного влияния он выступал за союз России со странами Востока, чему посвятил специальный труд «Восток, Россия и славянство».

Но, разумеется, его гениальность была не в этом. Как пишет Кожинов, он отвергал «благодушную» веру славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекал он, «примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось московскому воображению Хомяковых и Аксаковых ...новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных...»

Леонтьев предсказал все «прелести» грядущего социализма, вплоть, по сути, до чекистских подвалов: «Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных... то, что теперь — крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего, который будет идти попеременным путем – и крови, и мирных реформ... Архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности – значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав... можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего... в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам... Теперь коммунисты... являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но... они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности... служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, – даже и великая». 

Прогноз Леонтьева оказался гениально точным. Но… все ужасы, которые он нарисовал, для него вовсе и не ужасы, – если таким путем Россия спасется от неизмеримо более ужасного западного либерализма, от навязываемых Европой «гнили и смрада своих новых законов о мелком земном всеблаженстве». И еще он писал: «Никакая пугачевщина не может повредить России так, как могла бы повредить ей очень мирная, очень законная конституция».

Но ни один пророк не может предугадать всего. Леонтьев явно распространял свое пророчество на весь затронутый либеральными тенденциями мир. В 1880 году он писал, что «“тот слишком подвижный строй”, к которому привел “эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века... должен привести или ко всеобщей катастрофе”, или же к обществу, основанному “на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, – в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству”». Тут он ошибся: мир либеральной демократии устоял и, более того, за истекшие с момента его пророчества век с четвертью основательно расширился. Одна родина Леонтьева с блеском исполнила его пророчество…

Свои пророчества он сделал достоянием общественности в 1880-е годы. А что происходило в эти годы в противоположном, революционном, лагере? Здесь к этому времени революционных демократов-«западников» сменили народовольцы, которых в названное десятилетие начали уже вытеснять социал-демократы. В 1883 году Георгий Плеханов создал группу «Освобождение труда», в 1887 году повешен один из последних активных народовольцев Александр Ульянов, и его младший братишка пообещал «пойти другим путем». Словом, в революционном лагере появились серьезные ребята. Но, что не менее важно, в противоположном – славянофильском – лагере на смену «розово-сахарному» представлению о социализме ранних славянофилов вызрело понимание того, что реальный социализм будет новой формой феодализма или даже рабства. Но и такой социализм представлялся им предпочтительнее капитализма, либеральной демократии.