Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 5. Роковой консенсус

Глава 25

Первые плоды консенсуса

Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь.

Русский бог, по последним сведениям, весьма неблагонадежен.

Федор Достоевский, «Бесы»

Крутой поворот российской истории начал вызревать с первых лет ХХ века. Значительную роль на исторической сцене России в тот период играло приобретшее дурную славу течение «черносотенцев». Кара-Мурза резко выступает [1, стр. 71-76] в его защиту от «еврейских нападок». Но нападали на «черносотенцев» не только евреи. На «защите Кара-Мурзы» мы останавливаться не будем, эту тему гораздо лучше раскрыл Вадим Кожинов, который считал «черносотенцев» связующим звеном между славянофилами ХIХ века и почвенниками конца ХХ века, к которым принадлежал сам. Эта его оценка вполне справедлива, и, как наследники славянофилов, «черносотенцы» унаследовали от них и некое глубоко потаенное, на первый взгляд парадоксальное, родство с революционерами.

Но, прежде чем продолжить эту тему, обрисуем, кто же такие были «черносотенцы». Их реабилитации Кожинов посвятил специальную главу в своем труде [94, т. 1, глава 1]. Он считает, что их оклеветали, приписав им активное участие в еврейских погромах начала века. В действительности же они преследовали благородную цель, которая заключалась в том, чтобы сохранить в России самодержавие и вообще в максимально возможной степени затормозить развитие страны, ибо оно, по их мнению, вело прямиком к революции, да и вообще неизвестно, зачем оно, это развитие.

Но, если «черносотенцы» – наследники славянофилов, чем они от них отличаются? Славянофильство оставалось до конца Х1Х века преимущественно интеллигентским движение. В начале ХХ века, когда стала явной угроза революции, что означало угрозу идеалам почвенничества, во весь рост встала задача их защиты, почвенническая интеллигенция, понимая, что одной ей это не под силу, стала привлекать в свои организации самые темные («черные») слои общества. Так движение стало «черносотенным».

О погромах и участии или неучастии в них «черносотенцев» мы будем говорить во 2-м томе. Сейчас же остановимся на том, из чего Кожинов выводит ту их «благородную цель», чем он ее оправдывает. Исходная посылка – иллюзорность представлений о прогрессе человеческого общества (т. 1, стр. 32-33): «Миф о все нарастающем “совершенствовании” человеческого общества наглядно опровергается простым сопоставлением конкретных и целостных воплощений этого общества на разных – отделенных столетиями и тысячелетиями — стадиях его развития: кто, в самом деле, решится утверждать, что Платон и Фидий, Христовы апостолы и император Марк Аврелий, Сергий Радонежский и Андрей Рублев менее “совершенны”, нежели самые “совершенные” люди нашего времени, которому предшествовал столь длительный человеческий “прогресс”? А ведь истинная реальность общества – это все же не количество потребляемой энергии, не характер политического устройства, не система образования и т.п., но сами люди, так или иначе вобравшие в себя все стороны и элементы общественной жизни своего времени». И еще: «Кто решится доказывать, что люди, живущие в позднейшую, более “прогрессивную” эпоху, более счастливы, чем люди предшествующих эпох?»

Все дело в том, что считать прогрессом. Самые «совершенные» наши современники не «совершеннее» Платона и Фидия, но совершенство общества не определяется ни «совершенством» самых выдающихся его членов, ни даже суммой «совершенств» всех членов. А вот отношениями между ними, то есть характером политического устройства – да, определяется. Простой пример: в конце ХVIII века Салтычиха могла замучить полторы сотни своих крестьян, а те даже не имели права пожаловаться (за это полагалась каторга, даже без проверки справедливости жалобы), а в конце ХIХ века никакая помещица этого сделать уже не могла. Стали ли русские крестьяне чувствовать себя от этого более счастливыми? В момент освобождения – возможно, да и то не все. А потом на них навалились новые проблемы и заботы, и они себя опять могли чувствовать несчастными. И все же освобождение крестьян было прогрессом!

При любом количестве потребляемой энергии, при любом характере политического устройства люди будут смертны, будут терять близких, переживать горе, что уже означает, что они не будут жить в условиях непреходящей эйфории и счастья. Счастье – слишком субъективное ощущение, чтобы им измерять прогресс или регресс общества. Люди в Европе (Западной) за последние 60 лет стали жить лучше, неизмеримо возросли их возможности увидеть мир, наконец, значительно выросла сама продолжительность жизни. Впервые, вероятно, за многие века на континенте три поколения подряд выросло в условиях мира. Все это есть прогресс!

Да и просто без прогресса в живой природе ничего существовать не может, потому что все живое вынуждено приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни. В животном и растительном мире приспособление идет биологическим путем, и это не просто изменения, а именно прогресс, совершенствование форм жизни. Хотя это тоже дело вкуса: кто-то может считать, что человек не «совершеннее» амебы. Приспособление человеческого общества к изменяющимся условиям жизни происходит путем научного и технического прогресса, который, по большому счету, невозможен без прогресса в общественном устройстве; да последний важен и сам по себе. Самый очевидный фактор, который требует прогресса общества, – это рост народонаселения. Между тем, именно традиционалисты постоянно выступают против мер по планированию рождаемости. Рост населения без увеличения производительных сил общества, то есть без прогресса, может означать только одно – войны и бунты за передел скудеющих средств к существованию.

Прогресс не означает достижение беспроблемного существования, а создание наилучших условий для решения накопившихся проблем – с тем, чтобы затем взяться за другие, которые неизбежно возникнут. Не возникает проблем – у камня.

Теперь мы можем перейти непосредственно к описанию Кожиновым, кто такие были «черносотенцы» и каковы были их взгляды на ход развития России. Он, естественно, отвергает (стр.19-20) данное в одном из словарей определение «черносотенцев» как «членов погромно-монархических организаций», и считает, что «правильнее было бы сказать “крайне” или “экстремистски монархические” (то есть не признающие никаких ограничений монархической власти)». Но ограничивать их взгляды «монархизмом», считает он, тоже неверно: «Следовало сказать об “организациях”, защищавших традиционный тройственный, триединый принцип — православие, монархия (самодержавие) и народность (то есть самобытные отношения и формы русской жизни). Во имя этой триады “черносотенцы” и вели непримиримую, бескомпромиссную борьбу с Революцией». Еще он пишет, что движение «черносотенцев» было частью крайне правого сегмента русской политической сцены того времени. Многие видные русские люди разделяли идеи «черносотенцев», но по разным причинам не входили в их организации. Так что говорить о «черносотенцах» – это то же, что о крайне правых или крайних консерваторах.

Борьба против надвигающейся революции и была, по Кожинову, содержанием и целью деятельности крайне правых. И вели они эту борьбу «гораздо более последовательно, чем многие тогдашние должностные лица монархического государства, которых “черносотенцы” постоянно и резко критиковали за примирение либо даже прямое приспособленчество к революционным – или хотя бы к сугубо либеральным – тенденциям. Не раз “черносотенная” критика обращалась даже и на самого монарха, и на главу православной церкви, и на крупнейших творцов национальной культуры (более всего — на Толстого, хотя в свое время именно он создал “Войну и мир” – одно из самых великолепных и полнокровных воплощений того, что обозначается словом “народность”)». Так, например (стр. 17): «Черносотенцы», которые поначалу поддерживали политику Столыпина, решительно боровшегося с бунтами и террором 1906—1907 годов, позднее резко и даже очень резко выступали против его реформаторской деятельности, ибо смотрели на современность всецело с точки зрения прошлого России».

В дальнейшем нашем изложении мы будем использовать термин «черносотенцы» именно в понимании Кожинова: не вкладывая в него никакого порочащего, «погромного» смысла (если этот «смысл» где-то сам прорисуется – другое дело) – просто, одно из российских политических течений, ультраконсервативное, ультрамонархическое, для которого и сам царь – недостаточный монархист. И, как и Кожинов, будем относить к этому течению не только официальных членов соответствующих организаций, но и тех лиц, которые в них по разным причинам не входили (известно, например, что военнослужащие не имели права быть членами политических партий и организаций), но придерживались соответствующих взглядов.

Не следует думать, что консерваторы боролись только против изменений в государственном устройстве страны. Кожинов приводит впечатляющие цифры экономического развития России за двадцатилетие 1893-1903 гг. Он даже с гордостью говорит (стр. 51, 55): «Сам тот факт, что Россия в 1913 году была первой книжной державой мира, невозможно переоценить… В России к 1914 году было 127 тысяч студентов – больше, чем в тогдашних Германии (79,6 тыс.) и Франции (42 тыс.) вместе взятых». Но… черносотенцы считали этот рост слишком быстрым, идущим во вред России, и Кожинов с ними вполне согласен (стр. 58): «Именно невиданно бурный и чрезвычайно – в сущности чрезмерно – быстрый рост “естественно” вылился, претворился в Революцию» – эту дорогую ему мысль он повторяет вслед за «черносотенцами» неоднократно.

Известна мысль французского политика и историософа Алексиса де Токвиля о том, что раб восстает не тогда, когда угнетение достигает высшей степени, а когда гнет начинает ослабевать. Кожинов развивает эту мысль (стр. 54, 57): «Мало кто задумывался над тем, что великие революции совершаются не от слабости, а от силы, не от недостаточности, а от избытка... Совершенно ложно представление, согласно которому революции устраивают нищие и голодные: они борются за выживание, у них нет ни сил, ни средств, ни времени готовить революции». В таком примерно положении находилось русское крестьянство (стр. 58): «Крестьяне – и до 1917 года и после него – сами потребляли основное количество выращиваемого ими хлеба, – притом, многим из них не хватало этого хлеба до нового урожая...» Вот и славно: пусть поборются еще за выживание, зато революции не будут устраивать.

Но были уже в России слои населения, которые успели вкусить плодов ненавистного («черносотенцам» и Кожинову) прогресса и, в полном согласии с теорией, начали «от жиру беситься» (стр. 56): «В России были три основных силы – предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, – которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок – и стремились вовсе не из-за скудости своего бытия, но скорее напротив — от “избыточности”; их возможности, их энергия и воля, как им представлялось, не умещались в рамках этого порядка...»  В частности, пишет Кожинов, квалифицированные рабочие получали вполне достойную зарплату и могли уже отвлечься от примитивных забот о выживании. Но они, оказывается, имели еще наглость заботиться не только о себе (стр. 58): «Для главных революционных сил – предпринимателей, интеллигенции и квалифицированных рабочих – бедность большинства крестьян (а также определенной массы “деклассированных элементов” – “босяков”, воспетых Горьким и другими) являлась необходимым и безотказно действующим аргументом в их борьбе против строя».

А «черносотенцы» (и Кожинов) были иного мнения (там же): «Есть все основания полагать, что в конечном счете всестороннее развитие России подняло бы уровень жизни крестьян. Но поборники “прогресса” были уверены, что, изменив политический строй, они могут без всяких помех повести всех к полному благоденствию...» Но позвольте, о каком «всестороннем развитии» речь, если «черносотенцы» были вообще против развития? Подразумевается, очевидно, что некое очень медленное развитие они, скрепя сердце, все же допускали: ну, поборются пейзане за выживание еще какую-нибудь сотню лет…

Несомненно, три названных «революционных» слоя населения приобрели свою численность и мощь в результате того самого экономического и культурного подъема 1983-1913 годов. А сам этот подъем стал неизбежным следствием, прежде всего, Великих реформ 1861 – 1864 годов: понадобились 30 лет и дополнительные усилия таких реформаторов, как С. Ю. Витте, чтобы они начали давать отдачу.

Значит, следуя логике «черносотенцев» и Кожинова, во избежание революции Россию лучше всего было оставить в дореформенном состоянии, с сохранением крепостного права и т. п.  А почему бы и нет? Писатель и журналист Авраам-Урия Ковнер рассказал [255, стр. 75], как в 1866 году он встретился в пути «с одним отставным русским полковником, помещиком, человеком грубым, суровым, но, по-видимому, честным». Как мы увидим, эпитет «честный» тут не очень уместен, тут скорее подошли бы слова «искренний, откровенный». Но продолжим повествование Ковнера: «В разговоре зашла речь о недавнем освобождении крестьян. Полковник был из числа очень недовольных великим актом освобождения и прямо горько жаловался на новый порядок вещей, разоривший его вконец, отнявший у него возможность жить чужим трудом, заедать чужой век».

Ковнер передает стенания этого «честного» полковника: «“Помилуйте, – говорил он горячо, – у меня было немного крестьян, всего около 200 душ, но я был их полным властелином, я распоряжался его животом и смертью, его жена была моей потехой, его дочь моя бессловесная рабыня… А теперь что? Теперь эти самые животные не только не подвластны мне, но чуть не смеются надо мною, глумятся, оскорбляют мою жену, мое семейство, не снимая перед ними шапки… Ах, боже мой, как тяжело, как тяжело!“ И мой собеседник залился обильными горячими слезами».

В начале ХХ века уже поздно было оплакивать реформы 1860-х годов, но «черносотенцы» всеми силами стремились затормозить дальнейшее развитие страны, руководствуясь, по сути, теми же эгоистическими соображениями, что и описанный Ковнером помещик. Мы же видели выше: они готовы были на неопределенное время оставить русских крестьян и рабочих в нищенском, полуголодном существовании ради сохранения архаичного государственного устройства, которое обеспечивало их сословные привилегии. Речь здесь идет о высших, «просвещенных», слоях «черносотенного» движения, темная масса ими просто использовалась, хотя и там часто имелся свой интерес. Все прикрывалось патриотическими лозунгами, но «черносотенцы», как и вообще почвенники, государственники были и есть, в лучшем случае, патриоты русской империи, но не русского народа.

Но, если хорошенько разобраться, «черносотенцы» не были, и патриотами России. Что самое святое для патриота своего государства? Правильно – его обороноспособность. Благодаря чему российские власти в начале 1860-х годов, наконец, решились на долго откладывавшееся освобождение крестьян? Известно: «благодаря» поражению в Крымской войне. Реформы 1860-х годов и отозвались через 30 лет экономическим подъемом страны. Но и реформы те были неполными, и времени от начала подъема прошло маловато – и Россия вновь потерпела унизительное поражение в русско-японской войне 1904-1905 годов. В конце Х1Х – начале ХХ века становилось все более ясно, что дело идет к столкновению между Россией и Германией. Как было показано в главе 11, поздние славянофилы прямо жаждали этого столкновения, считая, что оно позволит России овладеть Царьградом (Софией) и проливами (Босфор и Дарданеллы) и объединить все славянские народы под эгидой российского императора. Понятно, что эти стремления унаследовали от них «черносотенцы». Но как можно желать войны с мощным противником и одновременно противиться промышленному развитию своей страны?

Кожинов пишет (стр. 59): «Часто говорят, что слабость России накануне 1917 года доказывается ее “поражением” в тогдашней мировой войне. Но это, в сущности, беспочвенная клевета. За три года войны немцы не смогли занять ни одного клочка собственно русской земли… Достаточно сравнить 1914 год с 1941-м, когда немцы, в сущности, всего за три месяца (если не считать их собственных “остановок” для подтягивания тылов) дошли аж до Москвы, чтобы понять: ни о каком “поражении” в 1914 – начале 1917 года говорить не приходится». Это отчасти справедливо, но все же к 1917 году состояние российского фронта, а еще больше, пожалуй, тыла оставляло желать лучшего, что и привело, в конце концов, к революционному взрыву.

Таким образом, борясь против реформ, которые были направлены на развитие экономического потенциала России, «черносотенцы» способствовали поражениям русской армии в Мировой войне, а через это – созданию революционной ситуации и, в конечном итоге, краху Исторической России.

Еще удивительней то, что русский патриот Кожинов (гораздо лучше информированный, чем «черносотенцы» в начале ХХ века) ради подготовки к войне за «геополитические интересы» СССР-России готов был простить Сталину любые преступления против русского народа, включая голодомор начала 1930-х годов, бешеную индустриализацию и т. д., а царской России, которой предстояла война за те же «геополитические интересы» и даже с тем же противником, пеняет за мирно, без особого надрыва протекавший промышленный подъем 1893-1913 годов. Воистину, неисповедимы пути патриотов российской империи!

Впрочем, разгадка этой странности лежит не очень глубоко: Кожинов прекрасно знал, что в сталинской реинкарнации этой империи даже самые фантастические промышленные подъемы или спады не то что революцией, а даже малейшим выражением недовольства не грозят – до такого состояния вождь довел русский народ. Что не мешало почвеннику считать вождя спасителем русского народа от еврейского засилья.

Но обратимся к теории Токвиля-«черносотенцев»-Кожинова, которая гласит, что революции устраивают не нищие и голодные люди, а те, которые уже глотнули воздуха свободы и благосостояния. Но, может быть, стоит дать нищим и голодным не глоток-другой этого воздуха, а нормально дышать? Иначе говоря, если развитие государственного устройства, общественных отношений более-менее поспевает за развитием экономики, дело до революционной ситуации не доходит. Столетия происходит бурное экономическое развитие США или Швеции, а революцией там и не пахнет. В Великобритании буржуазная революция имела место еще в ХVII веке, и с тех пор страна бурно развивалась без революционных катаклизмов.

Ну, а теперь перейдем, наконец, к тому, как парадоксальный консенсус между антиподами – крайними консерваторами и крайними революционерами – проявился в начале ХХ века. Кожинов сообщает (стр. 72): «“Черносотенные“ партии образовались исключительно ради сопротивления красносотенным», которые развернули тогда массовый террор против представителей власти. Но тут же пишет (стр. 71) о «пяти совершенных («черносотенцами») в 1906-1908 годах, террористических актах (против С. Ю. Витте, М. Я. Герценштейна, П. Н. Милюкова, Г. Б. Иоллоса и А. Л. Караваева)». Но все названные лица были отнюдь не «красносотенцами», то есть эсерами, анархистами или большевиками, а либералами (бывший премьер-министр Витте вообще ни к какой партии не принадлежал, но сделал много для развития России в то самое 20-летие и потому «черносотенцы» числили его либералом и врагом России). Более того, покушение на Витте и убийство Иоллоса под руководством «черносотенца» Казанцева осуществляли трое рабочих-революционеров. Казанцев вовлек их в эти акции обманом, и они позднее его самого за это убили, но факт их взаимодействия, тем не менее, знаменателен. Еще факт из того же ряда (стр. 78): «черносотенец» А. Александров вербовал боевиков среди бывших эсеров и социал-демократов, так как по личному опыту убедился, что из них выходят лучшие работники».

К тому же «черносотенцы» заимствовали у «красносотенцев» (стр. 72) «большую часть тактических приемов». И еще раз (стр. 104): «За полгода, отделявшие Думу (она открылась 27 апреля 1906 года. – В.К.) от манифеста (17 октября 1905 года. – В.К.), успели образоваться так называемые “монархические” партии, не менее радикально, чем крайние левые, настроенные и заимствовавшие у последних большую часть тактических приемов».

Все это может показаться случайным. Но, забегая вперед, приведу свидетельство Кожинова из периода Гражданской войны. Он характеризует (стр. 160-161) позицию «одного из наиболее выдающихся руководителей и идеологов „черносотенства“ Б. В. Никольского», которого называет «учеником и продолжателем Константина Леонтьева». И вот его позиция в Гражданской войне: «Враги у нас общие – эсеры, кадеты и до октябристов включительно». Все верно: названные партии (эсеры здесь – правые, союзники кадетов и октябристов, а не левые – союзники большевиков) – сторонники перехода России к современному, либерально-демократическому обществу, а для ученика Леонтьева это, естественно, означает погибель России.

Как пишет Олег Будницкий [256], уже после революции, в 1922 году в Берлине  редакторы черносотенного журнала «Луч света» П. Н. Шабельский-Борк и С. Таборицкий снова совершили покушение на П. Н. Милюкова – «лидера и символа либерализма». Так что утверждение Кожинова о том, что «“черносотенные“ партии образовались исключительно ради сопротивления красносотенным», оказывается абсолютно ложным. В действительности своих врагов они видели в либералах, которые, как выяснилось несколько позднее, были врагами и для большевиков.

В начале ХХ века некий общий интерес большевиками и «черносотенцами», очевидно, еще не вполне осознавался, скорее интуитивно нащупывался. База для этого была той же, что и в середине ХIХ века, и в его 80-е годы, при Леонтьеве – неприятие «буржуазности», западных ценностей.  Это проявилось и в том, например, что против реформ Столыпина выступали и те, и другие. Консерваторы были против них, потому что реформы разрушали общину – основу дорогого их сердцу традиционного общества. А большевики – потому, что эти реформы подрывали перспективы революции, которая и призвана была создать новый вариант того же традиционного общества. Важно – что не либерального, не буржуазного, не по западному образцу. Потому «черносотенцы» и убивали не революционных террористов, а либералов.

А теперь проведем еще небольшое исследование на тему, как на ситуацию начала ХХ века проецируются позиции современных наследников «черносотенцев» и «красносотенцев». Кожинов рассказывает о французском экономисте Эдмоне Тэри, который по заданию своего правительства в 1913 году, тщательно изучив состояние хозяйства России, издал отчет-обзор под названием “Экономическое преобразование России”. В 1986 году этот отчет был переиздан в Париже, и Кожинов с явным удовлетворением цитирует (стр. 50) предисловие к этому изданию, где, по его словам, «совершенно справедливо сказано: “Тот, кто внимательно прочтет этот беспристрастный анализ, поймет, что Россия перед революцией экономически была здоровой, богатой страной, стремительно идущей вперед”».

Я уже не спрашиваю, как совместить это его удовлетворение с его солидарностью с «черносотенцами» относительно вредности экономического подъема страны. Интересно другое: Кара-Мурза, обычно послушно следующий в своих построениях за Кожиновым, в оценке названной книги с ним резко расходится. Он пишет [2, т. 1, стр. 181] о «вышедшей в Париже книге какого-то Эдмона Тери», основываясь на которой С. Говорухин в фильме «Россия, которую мы потеряли» расписал, какой замечательной была жизнь в дореволюционной России. «Почему же, как писал Л. Толстой, в России голод наступает, не когда хлеб не уродился, а когда не уродилась лебеда?.. Объехал Толстой четыре черноземных уезда Тульской губернии, обошел почти все дворы». И далее Кара-Мурза передает результаты «экспедиции» писателя: «Употребляемый почти всеми хлеб с лебедой, – с 1/3 и у некоторых с ½ лебеды, – хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все – и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные…»

Если Кожинов деликатно пишет о русских крестьянах, что «многим из них не хватало этого хлеба до нового урожая...», то Кара-Мурза без обиняков говорит (стр. 229): «В 1911 году разразился голод, охвативший до 30 млн. крестьян». К этой теме он возвращается много раз. Вот он приводит данные из статьи академика Тарханова от 1906 года (стр. 80): «Русские крестьяне в среднем на душу населения потребляли продовольствия на 20,44 руб. в год, а английские – на 101,25 руб». Тут же он приводит сообщение генерала В. Гурко о том, что, по данным 1871-1901 годов, «40% крестьянских парней впервые в жизни пробуют мясо в армии».  

Отметим еще одно отличие позиции Кара-Мурзы от позиции Кожинова. Последний умалчивает о том, как менялось положение крестьянства в конце Х1Х – начале ХХ веков. Кара-Мурза же пишет (стр. 225-226): «Это положение в конце Х1Х века стало быстро ухудшаться, так как из-за роста населения приходилось распахивать пастбища… За 1870 – 1900 гг. площадь сельскохозяйственных угодий в Европейской России выросла на 20,5%, площадь пашни – на 40,5%, сельское население – на 56,9%, а количество скота – всего на 9,5%. Таким образом, на душу населения стало существенно меньше пашни и намного меньше скота. Прокормиться людям было все труднее. В 1877 г. менее 8 десятин на двор имели 28,6% крестьянских хозяйств,  а в 1905 г. – уже 50%. Количество лошадей на один крестьянский двор сократилось с 1,75 в 1882 г. до 1,5 в 1900 – 1905 гг.». Далее он приводит данные (стр. 228-229), свидетельствующие о том, что и после 1905 года, несмотря даже на реформы Столыпина, все показатели в сельском хозяйстве России – урожайность зерновых, производство зерна на душу населения, количество крупного рогатого скота и лошадей на ту же душу – продолжали ухудшаться.         

А вот уже кое-что и о причинах (стр. 226-227): «На Западе промышленность развивалась таким образом, что город вбирал из села рабочую силу, и численность сельского населения сокращалась. Село не беднело, а богатело… В России же быстро росло именно сельское население: 71,7 млн. в 1885 г., 81,4 млн. в 1897 г. и 103,2 млн. в 1914 г. Свыше половины прироста сельского населения не поглощалось промышленностью и оставалось в деревне».

Какой из всего этого вывод напрашивается? Правильно, надо еще более ускорить рост, и не только промышленный, экономический, но и культурный: развитие культурного уровня народа также оттянуло бы на себя часть избыточного населения (в учебных заведениях, издательствах, библиотеках, больницах и т. д. тоже кто-то должен работать). А «черносотенцы» считали необходимым затормозить, остановить развитие России, и Кожинов в этом с ними солидаризовался.

А вот Кара-Мурза у нас умница, все правильно понимает, не зря человек занимается системным анализом. Но посмотрим еще, как он развивает свое понимание ситуации (стр. 81): «После реформы 1861 г. положение крестьян улучшилось, хозяйство их, в общем, пошло в гору, повышалась урожайность, все это сказалось, например, на питании. Но затем все больше крестьяне стали ощущать наступление капитализма. Железные дороги стали „высасывать“ продукты сельского хозяйства. Крестьянство было главным источником ресурсов для капиталистической индустриализации, и товарность их хозяйства искусственно повышалась денежными податями и налогами. В России возник периодический массовый голод, которого раньше крестьяне не знали».

Этот вывод практически начисто опровергается Кожиновым. Оценивая утверждение, что «Россия тогда “кормила Европу”», он пишет [2, т. 1, стр. 58]: «Европу кормили вовсе не крестьяне, а крупные и технически оснащенные хозяйства сумевших приспособиться к новым условиям помещиков или разбогатевших выходцев из крестьян, использующие массу наемных работников. Когда же после 1917 года эти хозяйства были уничтожены, оказалось, что хлеба на продажу (и не только для внешнего, но и для внутреннего рынка), товарного хлеба в России весьма немного. Крестьяне же – и до 1917 года и после него – сами потребляли основное количество выращиваемого ими хлеба, – притом, многим из них не хватало этого хлеба до нового урожая». Это очень хорошо почувствовала советская власть уже в середине 20-х годов.

Так что дело было не в «наступлении капитализма», а, скорее, в недостаточно быстром его наступлении, не успевавшем поглощать слишком быстро растущее сельское население – переводить его в сферы промышленности, обслуживания, культуры.

Но проанализируем еще, почему два патриота разошлись в этом вопросе. Дело в том, что Кожинов, как и «черносотенцы», прежде всего русский патриот, а советским патриотом он стал от безысходности: раз уж самодержавную Россию не восстановить, пусть уже будет советская – все лучше, чем либерально-буржуазная. Но ему же надо держаться той позиции, что к революции привело быстрое развитие России. По этой причине ему нежелательно касаться вопроса о бедственном положении крестьянства, о растущем малоземелье, ибо тогда возникает вопрос, как же без развития промышленности разрешить эту проблему.

Кара-Мурза же – патриот советский, вскрывать проблемы и недостатки («язвы») самодержавия ему, в отличие от Кожинова, даже выгодно. В его системе координат революция – не зло, а благо, ибо она привела к установлению советской власти, которая для него не «меньшее из зол», а самое то, что надо. Ему незачем отрицать прогресс, напротив, для него социализм (в советском варианте) – это и есть огромный прогресс человечества. Он признает необходимость экономического развития страны, ее модернизации. Мы подробнее коснемся этого вопроса в следующей главе, сейчас скажем лишь, что советская власть для него – это «режим, который смог овладеть процессом модернизации и в то же время закрыть Россию от ее переваривания Западом».

Вот в этом пункте оба патриота – наследник «черносотенцев» и наследник «красносотенцев» –  снова сошлись. Так было, так есть, так будет…

Забегая вперед, зададимся вопросом: удалось ли советской власти модернизировать Россию, одновременно «закрыв ее от переваривания Западом»? Выше в данной главе приводилось сообщение российского генерала начала ХХ века о том, что «40% крестьянских парней впервые в жизни пробуют мясо в армии». Прошел век, 15 февраля 2006 года министр обороны России Сергей Иванов так объяснял в Думе, почему среди российских солдат пышным цветом расцвела «дедовщина»: «Некоторые из них, придя на службу, впервые в своей жизни видят унитаз, зубную щетку и трехразовое питание. Поэтому воспитать таких солдат сложно». На мой взгляд, министр дал исчерпывающий ответ на поставленный вопрос.