Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 5. Роковой консенсус

Глава 26

Консенсус становится роковым

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови…

Александр Блок 

Парадоксальное родство между крайними консерваторами и крайними революционерами в наивысшей мере проявилось в один из самых критических моментов русской истории – революции 1917 года. Профессор Инар Мочалов писал в 1992 году [257]: «Октябрь был безусловно революционен по своей форме, способам решения задач… Однако за революционной формой Октября скрывалось контрреволюционное, нередко по сути своей черносотенное содержание». Ему вторит известный экономист Евгений Сабуров [258]: «Контрреволюция 1917 года была направлена против политических и хозяйственных реформ начала века». И социолог Алексей Севастьянов, проповедник «национал-капитализма», признает [259]: «Так называемая Великая Социалистическая революция оказалась на поверку феодально-бюрократической контрреволюцией, направленной против буржуазно-демократической февральской революции, против больших, но непрочных успехов капитализма в России». Заметим, что это явление – переворот, революционный по форме, но реакционный по содержанию – в истории не такая уж редкость. Такой характер носила, например, «исламская революция» в Иране (не зря некоторые русские «патриоты» видят спасение России в союзе с шиитским Ираном).

Обратимся к свидетельствам непосредственных очевидцев событий Октября. В уже цитированной статье профессор Мочалов рассказывает: «В отечественной демократической печати (от либеральной до социалистической включительно) конца 1917 – первой половины 1918 годов, пока большевики не заткнули ей окончательно рот, высказывалась точка зрения: Октябрь по сути своей и по своим следствиям был переворотом сугубо контрреволюционным, положившим начало российской Вандее». Напомню, Вандея – это крестьянское восстание против французской буржуазной революции конца ХVIII века. Мочалов приводит мнение В. И. Вернадского, высказанное в статье «Под гнетом насилия» в газете «Русские ведомости» 8(21) ноября 1917 года: «Между большевизмом и черносотенством есть тесное внутреннее сродство. Сродны их основания, сродны приемы, сродны и результаты, к которым ведет их деятельность».

В главе 1 приводились высказывания Николая Бердяева и Семена Франка из сборника «Вехи» 1909 года о «народническом перерождении марксизма» в России. Еще определеннее и резче высказываются они в статьях, вошедших в сборник 1918 года «Из глубины», ставший продолжением «Вех». Франк писал [260]: «Прославленный за свою праведность народ настолько показал свой реальный нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов… В народных массах в силу исторических причин накопился значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов… Самый замечательный и трагический факт современной русской политической жизни, указующий на очень глубокую и общую черту нашей национальной души, состоит в внутреннем сродстве нравственного облика типичного русского консерватора и революционера: одинаковое непонимание органических духовных основ общежития, одинаковая любовь к механическим мерам внешнего насилия и крутой расправы, то же сочетание ненависти к живым людям с романтической идеализацией отвлеченных политических форм и партий».

Бердяев не останавливается даже перед авторитетами Достоевского и Льва Толстого [261]: «Достоевский ошибся, в русском народе не оказалось противоядия против антихристовых соблазнов той религии социализма, которую понесла ему интеллигенция… В типичном народнике Шатове перемешаны элементы революционные с элементами реакционными, «черносотенными». Такими Шатовыми полна русская революция: у всех них не разберешь, где кончается их крайняя левость и революционность и начинается крайняя правость и реакционность. Они всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан… У Достоевского была слабость к Шатову, он в себе самом чувствовал шатовские соблазны…В России все должно быть коллективным, массовым, безличным». 

И дальше: «Толстой уловил и выразил особенности морального склада большей части русской интеллигенции, быть может, даже русского человека вообще. И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства… Болезнь русского нравственного сознания я вижу прежде всего в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины… Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно еще раскрыта и сознана… Нравственное сознание Толстого требует, чтобы не было больше человека, как самобытного, качественного бытия… Это в нем восточная, буддийская настроенность, враждебная христианскому Западу».

В 1923 году, уже в эмиграции, Франк опубликовал статью «Из размышлений о русской революции» [262], ставшей, несмотря на весьма скромный объем, одним из самых глубоких, на мой взгляд, трудов на эту тему. С большим сожалением я вынужден ограничиться лишь небольшой выдержкой из этой статьи: «Существует глубочайшее духовное родство, более того, в сущности, полное тождество между русским черносотенством и русским большевизмом, если брать то и другое не в их поверхностных политических обнаружениях, а в их истинном существе. Посетители пресловутых «чаен» Союза русского народа и участники еврейских погромов при старом режиме были подлинными большевиками, так же как, с другой стороны, вся огромная масса палачей, провокаторов, всяческих держиморд большевистского режима суть подлинные черносотенцы, отчасти, и в весьма значительной мере, здесь, как известно, есть даже полное тождество личного состава».

Ограничусь также только одной выдержкой из вышедшей в 1937 году работы Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» [263]: «Ленин соединил в себе две традиции – традицию русской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистских течениях и традицию русской исторической власти в ее наиболее деспотических проявлениях… Как это парадоксально ни звучит, но большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, первым явлением было Московское царство, вторым явлением петровская империя»

Но так лихо, как Кара-Мурза, контрреволюционную сущность большевизма никто не вскрывал. Он пишет [2, том 1, стр. 258-259]: «Царя свергали генералы и стоящие за ними масоны-западники, а не большевики. Февральская революция - революция западников и главный ее смысл был в расчистке поля для финансово-торгового капитала… Большевики в Февральской революции не принимали никакого участия… Ленину и не пришлось бороться с монархистами, их как реальной силы просто не было. Гражданская война была «войной Февраля с Октябрем». Тут, надо признать, сильно подгадила и официальная советская пропаганда, которая для простоты сделала из слова «революция» священный символ и представляла всех противников Ленина «контрреволюционерами»…Большевики, как вскоре показала сама жизнь, выступили как реставраторы, возродители убитой Февралем Российской империи –  хотя и под другой оболочкой». А вот еще (там же, стр. 279) «Главная заслуга советского государства, а в нем - именно Ленина, состоит в том, что оно сумело остановить, обуздать революцию и реставрировать Российское государство… Поворот к «обузданию революции» происходит у Ленина буквально сразу после Октября, когда волна революции нарастала». Вот это революционеры: в Февральской революции участия не принимали, а захватив власть в октябре, тут же взялись «революцию обуздывать»…

Еще лучше контрреволюционную сущность октябрьского переворота Кара-Мурза выразил в статье  «Советский Союз – Россия в ХХ веке» [51]: «Октябрь открыл путь продолжению Российской государственности от самодержавной монархии к самодержавному советскому строю минуя государство либерально-буржуазного типа». Главное во всех российских пертурбациях – любой ценой не дать увлечь себя на ненавистную либерально-буржуазную стезю: потому  и Октябрьский переворот совершили, и ныне реформы проводят по принципу «шаг вперед, два шага назад».

В своих описаниях революции Кара-Мурза ссылается на Кожинова, вульгаризируя при этом выводы последнего. Поэтому обратимся лучше к первоисточнику [94, т. 1, стр. 139]: «Сегодня явно господствует мнение о большевистском перевороте 25 октября (7 ноября) 1917 года как о роковом акте уничтожения Русского государства, который, в свою очередь, привел к многообразным тяжелейшим последствиям, начиная с распада страны. Но это заведомая неправда… Гибель Русского государства стала необратимым фактом уже 2(15) марта 1917 года, когда был опубликован так называемый “приказ № 1”. Он исходил от Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского – по существу Всероссийского — совета рабочих и солдатских депутатов, где большевики до сентября 1917 года ни в коей мере не играли руководящей роли… Во время переворота в Петрограде почти не было сколько-нибудь влиятельных большевиков». Пресловутый приказ, практически продублированный вскоре ставшим военным министром Временного правительства Керенским, вводил в армии (воюющей армии!) широчайшую демократию. О результатах долго гадать не приходится.

Далее Кожинов пишет (стр. 84): «Гучков и Милюков (вожди либералов), добиваясь своих целей, проявили крайнюю, в сущности смехотворную, недальновидность. Им казалось, что, полностью дискредитировав верховную власть, они, наконец, займут ее место и станут более или менее “спокойно” управлять Россией, ведя ее к победам и благоденствию. Между тем предпринятая ими кампания привела к дискредитации власти вообще (и из их собственных рук власть выпала через всего лишь два месяца). Россия погрузилась в хаос полнейшего безвластия…» И еще (стр. 220): «В народе после Февраля возобладало всегда жившее в глубинах его сознания (и широко и ярко воплотившееся в русском фольклоре) стремление к ничем не ограниченной воле». Кожинов цитирует советского историка Е.В. Иллерицкую (стр. 158): «К ноябрю 1917 г. (то есть к 25 октября / 7 ноября. – В.К.) 91,2% уездов оказались охваченными аграрным движением, в котором все более преобладали активные формы борьбы, превращавшие это движение в крестьянское восстание. Важно отметить, что карательная политика Временного правительства осенью 1917г....  перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще отказывались наказывать крестьян...».

Солдаты – это были те же крестьяне, одетые в шинели. И что с ними сделаешь, если в армии «демократия». Свобода по-российски привела к падению дисциплины не только в армии, но и в промышленности. Производительность падала, и товаров, которые можно было предложить деревне в обмен на хлеб, становилось все меньше. Армию и города кормить становилось нечем. Крестьяне бунтовали, потому что не хотели хлеб отдавать «за так», в городах начались голодные бунты. А большевики «всего-то» оказались «в нужное время в нужном месте» (стр. 154-155): «Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно и только благодаря этому русскому бунту, который означал ликвидацию власти вообще. Большевики, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть; во время Октябрьского переворота даже почти не было человеческих жертв, хотя вроде бы совершился “решительный бой”. Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, ибо большевикам пришлось в полном смысле слова «бешено» бороться за удержание и упрочение власти».

Сам по себе тот факт, что они сумели «подхватить» выпавшую из рук Временного правительства власть в столице, ни в коей мере не означал окончания «русского бунта», успокоения огромной страны. Как мы знаем, большевикам в конце концов все же удалось страну «успокоить». Благодаря чему? Кара-Мурза важнейшей причиной победы «красных» в гражданской войне считает то обстоятельство, что их поддержало крестьянство, составлявшее 85% населения страны. Он даже пишет [2, т. 1, стр. 279]: «В. В. Кожинов замечательно показывает, что большевики овладели русским бунтом, возглавили его – и утихомирили».

Врет системный аналитик, у Кожинова ничего подобного нет, он, напротив, неоднократно показывает, что «утихомирить» «русский бунт» большевикам удалось только в результате кровопролитнейшей, зверской (с обеих сторон) борьбы. Более того, он утверждает, что подавление большевиками «русского бунта» и было главным содержанием и итогом Гражданской войны (стр. 176): «Выявляется реальная историческая ситуация: красные и белые воюют между собой за власть, но одновременно и тем, и другим приходится отчаянно бороться с “русским бунтом”, который, по признанию Ленина и Троцкого, представлял наибольшую опасность (“во много раз, – по словам Ленина, – превышающую” угрозу со стороны всех белых, “сложенных вместе”) для красных и, без сомнения, точно так же для белых... Война между Белой и Красной армиями как таковая имела в конечном счете гораздо менее существенное значение, чем воздействие и на белых и на красных всеобъемлющего “русского бунта“».

И еще (стр. 156): «В советской историографии господствовала точка зрения, согласно которой народное бунтарство между Февралем и Октябрем было-де борьбой за социализм-коммунизм против буржуазной власти, а мятежи после Октября являлись, мол, уже делом „кулаков“ и других „буржуазных элементов“. Как бы в противовес этому в последнее время была выдвинута концепция всенародной борьбы против социализма-коммунизма в послеоктябрьское время, – концепция, наиболее широко разработанная эмигрантским историком и демографом М. С. Бернштамом».

Кожинов приводит десятки свидетельств непосредственных участников событий – белого генерала А.И. Деникина, красного генерала А. А. Брусилова (стр. 150), юриста и журналиста, ближайшего соратника Керенского В. Б. Станкевича (стр. 156), советского дипломата И. М. Майского (стр. 158) и многих других, – подтверждающих, что мнения «просоветских» и «антисоветских» авторов одинаково неверны. Вот, например, он рассказывает (стр. 150-151) об изданной в 1921 году в Берлине книжке “На реках Вавилонских: заметки беженца” российского немца М. Гаккебуша (псевдоним М. Горелов): «Напоминая, в частности, о том, что Достоевский называл русский народ “богоносцем”, Гаккебуш-Горелов писал, что в 1917 году “богоносец” выявил свои политические идеалы: он не признает никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается”. Поскольку подати и рекруты требовались всем властям, «богоносец» против всех и восставал.

Вот как Кожинов, вслед за сибирским исследователем К.Я. Лагуновым, описывает ход борьбы в Сибири (стр. 221): «Показательна история борьбы Красной армии против Колчака, исход которой был решен начавшимся летом 1919 года народным восстанием в Сибири, позволившим красным за предельно короткий срок пройти от Урала до Байкала… Те же самые люди, которые в 1919 году обеспечили своим охватившим всю Сибирь восстанием победу Красной армии, менее чем через год начали восстание против установившейся на сибирских просторах власти коммунистов. При этом они совершенно недвусмысленно заявляли в своей выпущенной в марте 1921 года листовке: „Народ уничтожил Деникина и Врангеля, уничтожил Колчака, уничтожит и коммуну. С нами Бог и победа, ибо мы за правое дело“».

Да вот и Кара-Мурза пишет [2, т. 1, стр. 282]: «Партия Ленина резко отличалась тем, что она открыто и даже жестоко подавляла „гунна“… Сразу после Октября большевики выступили против „бунта“, против стихийных сил революции». Кто эти «гунны» (их Кара-Мурза поминает неоднократно), что за «стихийные силы революции»? Понятно, речь идет о крестьянской массе. Если бы крестьяне действительно стали на сторону большевиков, то, учитывая их подавляющее большинство в стране, Гражданская война никак не могла бы продолжаться 4 года. Но Кара-Мурза продолжает настаивать на своем.

Почему крестьяне поддержали большевиков, он объясняет «по-философски» (стр. 269-270): «Почти очевидно (и это подмечено крупными философами), что великий политик – тот, кто угадывает скрытые чаяния народных масс. Величие политика в том и состоит, чтобы эти чаяния понять и прочувствовать. Что это значит? Это значит, что он исходит не из того, что шумно требуют массы, а из… скрытых чаяний… Что понял Ленин такого, чего не могли понять современные ему другие ведущие политики? Он понял, в чем суть чаяний крестьянства («земля и воля!»), каким бы крестьяне хотели видеть жизнеустройство России и тип государства – в чем для крестьян град Китеж… Во-вторых, Ленин понял, что крестьяне поднялись как огромная и сплоченная антибуржуазная сила. И что революция в России в главном своем потоке не буржуазная и не может привести к либеральной западной демократии».

Читаем дальше (стр. 271): «Крестьяне не ошиблись, потому что Ленин верно угадал именно чаяния, а не лозунги. И после войны был начат НЭП, а не новый вариант столыпинской реформы. Оттого сразу резко выросла рождаемость и упала смертность – верный показатель соответствия политики чаяниям. Такой проект я и называю „спасительным“». Аналитик (системный) опять лукавит, передергивает. Сейчас общеизвестно, что НЭП еще в начале 1920 года предлагал «евроцентрист» (по классификации Кара-Мурзы) Троцкий, но Ленин был против. Еще 2 октября 1920 года, на 3-м Всероссийском съезде комсомола, Ленин твердо заявлял: «Мы на свободную торговлю хлебом не согласны, ибо это есть свобода для богатого обогатиться, а для бедного разориться». Торговлю хлебом он называл не иначе как спекуляцией. Но менее чем через 4 месяца НЭП был объявлен – под страшным давлением той самой «крестьянской стихии» – после Тамбовского и иных восстаний, после Кронштадтского мятежа. И, хотя НЭП не был вариантом столыпинской реформы, но, в общем, он шел в том же русле – в русле развития буржуазных отношений.

Пусть наш аналитик скажет: когда Ленин «угадал чаяния крестьянства» – когда отказывал крестьянам в праве продавать продукты своего труда, когда со страшной жестокостью подавлял крестьянские восстания или когда объявил НЭП? И что же, крестьяне, в которых Ленин, если верить Кара-Мурзе, увидел «огромную и сплоченную антибуржуазную силу», очень бунтовали против буржуазных тенденций НЭП-а?

Но мы несколько забежали вперед, до НЭП-а большевикам надо было еще дожить. Конечно, крестьяне не жаловали «господ», «белую кость», красные были им социально ближе, и лозунг «грабь награбленное» большинству из них импонировал. Несомненно – тут Кара-Мурза прав – крестьяне были против частной собственности на землю. Но, когда дело доходило до их собственной собственности (прошу извинить за тавтологию), их взгляды разительно менялись.

Двойственность отношения к собственности отражалась на поведении крестьян в Гражданской войне. Помимо того, что они не «праздновали» никакой власти, белые их раздражали еще и тем, что выступали за частную собственность и, соответственно, то и дело норовили восстановить собственность помещичью. А красные «доставали» их тем, что не позволяли им свободно распоряжаться своей собственностью – продуктами своего труда.

Вот как это описывает Ричард Пайпс [19, стр. 274]: «Наступление на частную собственность в деревне развернулось во всю уже в 1918 году, когда у крестьян стали отбирать зерно, которое правительство определяло как «излишки». Что касается «кулаков», которыми формально считались крестьяне, использовавшие наемный труд, а на деле оказывались все жители деревни, активно выступавшие против большевиков, то у них урожай изымался целиком… Торговля зерном и другой сельскохозяйственной продукцией была поставлена вне закона. Такие действия, немыслимые даже при крепостном праве, ввергли Советскую Россию в жесточайшую в истории страны гражданскую войну, в которой сотни тысяч солдат Красной Армии яростно бились с сотнями тысяч крестьян». Кара-Мурза называет это – «Ленин гениально угадал чаяния крестьян».

Чтобы закончить тему взаимной «любви» между крестьянами и большевиками, обратимся еще раз к труду Кожинова (стр. 223): «К. Я. Лагунов на всем протяжении своей книги говорит о жестоких насилиях большевистской власти в Сибири, но – и это делает ему честь – не замалчивает и карательную политику противоположной стороны: „Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость – вот что отличало крестьянское восстание 1921 года…Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали, вспаривали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти. И это не было особенностью именно сибирской повстанческой власти». Далее Кожинов приводит свидетельства того, что то же самое имело место во время Тамбовского восстания.

Уже к середине 1920 года белые армии были, в основном, разгромлены, а Гражданская война закончилась только в 1922 году. И около двух лет главной проблемой большевиков были крестьянские восстания. Вот такая «любовь», так Ленин «угадал чаяния крестьян»…

Но, если не поддержка крестьянства, что же обеспечило победу большевиков? Гражданская война в России была грандиозным и сложным историческим явлением, и свести ее исход к какой-либо одной причине невозможно, но одну из важнейших мы назвать можем – это раскол в образованном слое российского общества. Как было показано в главе 24, уже в середине ХIХ века в российском образованном слое сложился «антибуржуазный», «особопутейский», а, значит, антизападный консенсус. К концу ХIХ – началу ХХ века сформировалась активная, «громкая» прослойка либеральной, действительно прозападной интеллигенции. Но она оставалась очень тонкой, с обеих сторон была зажата более мощными антизападными течениями. Наследники славянофилов, «черносотенцы» и формально не входившие в их состав консервативно-монархические круги были антизападными по определению. Революционеры же социалистического толка ставили перед собой цель свержение буржуазного строя и уже поэтому тоже были враждебны Западу.  Таким образом, к моменту революции 1917 года большая часть российского образованного общества оставалась, по сути, антизападной, что и сказалось роковым образом на ходе и исходе революции.

Кожинов резко отвергает (стр. 161) утверждения о «черносотенно-большевистском симбиозе»: «Многие либералы после Октября пытались уверять, что-де Ленин, Свердлов, Троцкий, Зиновьев и др. действуют совместно с «черносотенцами», хотя ни одного имени реальных сподвижников большевиков из числа вождей Союза русского народа и т. п. при этом, понятно, никогда не было названо. Дело заключалось в том, что «черносотенцы» к 1917 году были «очернены» до немыслимых пределов, и присоединение их к большевикам имело целью окончательно, так сказать, дискредитировать последних».

Но только ли либералы говорили об этом симбиозе? Вот что Кожинов говорит о том, как разные политические силы оценивали позицию авторов известного сборника «Вехи» после его выхода в 1909 году (стр. 37): «…и левые, и правые идеологи прямо и открыто, без каких-либо обиняков говорили об их фактическом переходе в «черносотенный» лагерь (разумеется, первые говорили об этом с негодованием, а вторые с одобрением или даже с восхищением)». Но, как мы видели выше, два ведущих автора «Вех» вполне определенно говорили о том, что в русской революции оказались перемешаны «элементы революционные с элементами реакционными, «черносотенными» (Бердяев), и между теми и другими проявилось «даже полное тождество личного состава» (Франк).

Имея в виду, вероятно, Бердяева и Франка, Кожинов пишет: «Правда, впоследствии те или иные веховцы проделали сложную, извилистую эволюцию…»  Но другого веховца, Сергея Булгакова, он уж точно оценивал как твердого «черносотенца» (стр. 40): «Если определять “место”, “положение” С. Н. Булгакова в политическом спектре эпохи Революции, — это именно и только “черносотенство”». Но и Булгаков не оставляет сомнений в духовном родстве большевиков и «черносотенцев», родстве, которое имело и практические последствия. В написанной в 1918 году статье [264] он вкладывает в уста одного из персонажей, «дипломата», следующие слова: «Фатальный ход мысли, обрекающий русский консерватизм на симпатии к большевизму, конечно, ради надежды на реставрацию; недаром же, как говорят, в рядах большевиков скрывается столько черносотенцев. И притом я уверен, что иные из них работают не только за страх, но и за совесть, все ради этого призрака. В этой ненависти к европейским политическим формам, вообще к „правовому государству“ и праву, есть нечто поистине азиатское, отчего мы и всегда изнемогали…»

Не будем сильно доверять «дипломату», он явно тяготеет к либералам. Но вот и другой персонаж Булгакова, «генерал», с очевидностью принадлежащий к консервативному, «черносотенному» лагерю, говорит: «Большевизм наш уже потому так народен, что он и знать не хочет этого „правового государства“ обезбоженного. Он тоже ведь хочет православного царства, только по социалистическому вероисповеданию. Для нас святая Русь, народ православный, а для них социалистическое отечество, социалистическая лжетеократия». Сборник статей «Из глубины» впервые издан в июле 1918 года, вошедшая в него статья Булгакова писалась, очевидно, еще раньше, когда власти большевиков и полугода еще не было. Сами большевики, надо полагать, еще толком не осознавали, что они собираются строить, а консервативный мыслитель уже определил: новую реинкарнацию Российской империи. Могли ли «черносотенцы» им не сочувствовать?

И их сочувствие большевикам неоднократно подтверждает сам Кожинов. Например, он приводит (стр. 160) оценку деятельности большевиков, данную в октябре 1918 года, «одним из наиболее выдающихся руководителей и идеологов “черносотенства” — Б. В. Никольским»: “В активной политике они с не скудеющею энергиею занимаются самоубийственным для них разрушением России, одновременно с тем выполняя всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе, созидая вопреки своей воле и мысли, новый фундамент для того, что сами разрушают...”

Правда, Никольский, как передает Кожинов, писал: «Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду», но тут же добавлял: «Я не иду и не пойду против них», объясняя свой «нейтралитет» тем, что большевики – «неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности... и правят Россией... Божиим гневом и попущением... Они власть, которая нами заслужена и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того не хочет, и не думает”. Вспомним еще его фразу, приведенную в предыдущей главе: «Враги у нас общие – эсеры, кадеты и до октябристов включительно».

Но эсеры, кадеты и октябристы – это враги «домашние», они и страшны-то, главным образом, тем, что за ними стоит куда более грозный – и тоже общий для большевиков и «черносотенцев» – враг, а именно – Запад, который, как мы уже знаем, с давних пор мечтает изничтожить ненавистную ему Россию. Взгляды на этот предмет Кожинова, а также его предшественников-славянофилов, были достаточно освещены выше. Но таковы были и взгляды «черносотенцев» и всего консервативного сектора русского образованного общества в начале ХХ века.

То, что часть этих людей, подобно Никольскому, сочувствуя большевикам, не стала с ними напрямую сотрудничать, а заняла нейтральную позицию, уже было подарком большевикам: меньше было сопротивление их власти. Но, судя по приведенным выше свидетельствам, не все единомышленники Никольского были столь брезгливы. Кара-Мурза характеризует (стр. 268) воспоминания о Гражданской войне некоего Алексея Бабина, вполне «белого» по своим взглядам, наблюдавшего эту войну, по-видимому, из Саратова: «Разумеется, автор не смог скрыть своих политических симпатий. Они не на стороне большевиков… Но, странное дело, Бабин отмечает и оказываемую им поддержку со стороны „добропорядочных“ граждан Саратова накануне перехода власти к советам, и неожиданные симпатии к новым правителям со стороны „ультраконсервативной“ университетской профессуры».

Решающее значение имела позиция российского офицерства. Вот что по этому поводу пишет Кожинов (стр. 178-179): «В Красной армии служили…около 43 процентов наличного к 1918 году офицерского состава, в Белой же – 57 процентов… Но особенно выразителен тот факт, что из самой ценной и подготовленной части офицерского корпуса русской армии – корпуса офицеров Генерального штаба в Красной армии оказались 639 (в том числе 252 генерала) человек, что составляло 46 процентов – то есть в самом деле около половины – продолжавших служить после октября 1917 года офицеров Генштаба... Итак, почти половина лучшей части, элиты российского офицерского корпуса служила в Красной армии!»

Может быть, их вынудили служить красным под страхом смерти? Но вот еще одна выразительная цифра (стр. 181): «Было точно подсчитано, что 14390 офицеров перешли из Белой армии в Красную». Этих-то уж точно никто не вынуждал. Что служили не за страх, а за совесть, говорит и приводимый Кара-Мурзой [2, т. 1, стр. 356] ответ на обвинения «белых» однокашников бывшего начальника штаба верховного главнокомандующего русской армии генерала М. Д. Бонч-Бруевича: «Суд истории обрушится не на нас, оставшихся в России и честно исполнявших свой долг, а на тех, кто препятствовал этому, забыв интересы своей родины и пресмыкаясь перед иностранцами, явными врагами России в ее прошлом и будущем». Запомним эту убежденность русского генерала: иностранцы – враги России не только в прошлом и настоящем, но и на все будущие времена, присно и вовеки веков. Как это перекликается с убеждением самого Кожинова [94, т. 2, стр. 70]: «…противостояние Запада (включая США) и России неустранимо».

Все значение перехода почти половины офицерского корпуса на сторону красных можно понять из следующих данных [94, т. 1, стр. 179]: «Реввоенсовет Республики отмечал в 1919 году, что, “чем выше была командная категория, тем меньшее число коммунистов мы могли для нее найти...” Из 100 командиров армий у красных в 1918-1922 годах 82 были “царскими” генералами и офицерами… До последнего времени приведенные цифры никому не были известны: этот исторический факт не хотели признавать ни белые, ни красные (поскольку тем самым выявлялась одна из истинных, но не делающих им чести причин их победы над белыми».

Притом среди перешедших к красным офицеров и генералов «членов партии большевиков насчитывались буквально единицы», большинство из них придерживалось консервативно-патриотических взглядов. Но разве место офицеров-патриотов было не в Белой армии? Вспомним хотя бы «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Обратимся опять к Кожинову (стр. 60): «В течение многих лет официальная пропаганда стремилась доказать, что Белая армия вела войну для восстановления “самодержавия, православия, народности”… Однако перед нами глубочайшее заблуждение». И далее (стр. 63): «Само название “Белая армия” (или “гвардия”) возникло как противоположение не только (а может быть, и не столько) “Красной армии”, но и “Черной сотне”... гражданской войной руководили отнюдь не монархисты, а либералы (прежде всего – кадеты) и революционеры, не согласные с большевиками (главным образом эсеры)… В конце концов Белая армия никак не могла – если бы даже и хотела – идти на бой ради восстановления монархии, поскольку Запад (Антанта), обеспечивающий ее материально и поддерживавший морально, ни в коем случае не согласился бы с “монархической” линией (ибо это означало бы воскрешение той реальной великой России, которую Запад рассматривал как опаснейшую соперницу)…»

Господи, да давно ли и Запад (Крымская война), и Восток (русско-японская война) громили эту «опаснейшую соперницу» – именно ввиду отсталости ее самодержавного строя! Ну хорошо, коварный Запад ни за что не хотел допустить восстановления в России монархии. А какое же оружие он избрал для разрушения «великой России»? А вот, читаем (стр. 171): «Буквально во всех документах, обращенных западными “партнерами” к Белой армии, парламент указывается как совершенно обязательная, неукоснительная цель борьбы». То есть, посредством того самого парламентского строя, который давно уже существовал у них самих, Англия и Франция собирались ослабить Россию?

Конечно, концы с концами у Кожинова, как и у его предшественников-«черносотенцев», не очень сходятся. Так, на стр. 169 читаем: «Биограф А. И. Деникина Д. Лехович вполне верно определил политическую платформу Деникина как “либерализм”, основанный на вере в то, что “кадетская партия... сможет привести Россию... к конституционной монархии британского типа“». Значит, все-таки монархия, хоть и не та, которую лелеяли в мечтах «черносотенцы».

Важно подчеркнуть, что симбиоз «черносотенцев» с большевиками не был чем-то спонтанным, неожиданным, он был подготовлен всем общественно-политическим развитием России за предыдущие примерно 70 лет, а если смотреть в корень, то лет, по меньшей мере, за пятьсот. Начиналось это с жителей Московии ХV – ХV11 веков, для которых свобода была синонимом распущенности, шло через «розовые» социалистические иллюзии Хомякова и Герцена, через замешанную на противопоставлении России Западу геополитику Данилевского, через готовность Константина Леонтьева принять даже самый зверский вариант социализма – лишь бы не ненавистная западная демократия, и естественным образом пришло к ученику Леонтьева «черносотенцу» Никольскому, у которого оказались общие с большевиками враги – как раз те самые, кто за западную демократию, парламентаризм, правовое государство. За примерами того, как глубоко эти идеи проникли в русское общество, я отсылаю читателя к двухтомнику Кожинова, где этих примеров более чем достаточно. Но один из них, очень яркий, я приведу (стр.180-181):

«Вполне естественно, что исполненных государственно-патриотическим сознанием офицеров и генералов не привлекала Белая армия…Чтобы еще яснее понять, почему почти половина офицеров и генералов Генерального штаба оказалась в Красной армии, стоит вдуматься в слова из “Книги воспоминаний” деятельнейшего русского адмирала – великого князя Александра Михайловича… Прежде чем процитировать его слова, следует напомнить, что более двадцати его родственников были зверски убиты большевиками вместе с его двоюродным племянником и родным братом его жены Ксении Александровны Николаем II; в числе убитых и трое его родных братьев (“либеральных”...). Тем не менее вот какое заявление сделал он в эпилоге “Книги воспоминаний” накануне своей кончины (он умер в 1933 году в Париже), – как своего рода завещание: “По-видимому, “союзники” собираются превратить Россию в британскую колонию, писал Троцкий в одной из своих прокламаций в Красной армии. И разве на этот раз он не был прав?.. Вершители европейских судеб, по-видимому,.. надеялись одним ударом убить и большевиков, и возможность возрождения сильной России… На страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской империи...“».

Кожинов добавляет от себя: «К его приведенным только что словам, без сомнения, с чистой совестью присоединились бы многие из десятков тысяч служивших в Красной армии генералов и офицеров». Воистину, нет такого преступления, которого русские государственники не простили бы властителям ради сохранения своей ненаглядной империи. Если великий князь простил большевикам убийство своих близких, стоит ли удивляться тому, что Кожинов прощал сталинскому режиму доведение до голодной смерти миллионов соотечественников. Но ловок же был, однако, Лев Давыдович: знал, на какую наживку легче всего приманить этих людей…

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Вот и Кара-Мурза пишет [2, т. 1, стр. 293]: «Приняв от Антанты не только материальную, но и военную помощь,.. антисоветская контрреволюция быстро лишилась даже внешних черт патриотического движения и предстала как прозапaдная сила, ведущая к потере целостности и независимости России». Врут и сами свое вранье опровергают. Не было никогда на Руси людей, которые соглашались бы с « расчленением России» или «потерей ее целостности».

Белые точно так же боролись за целостность империи, как и красные со своими «черносотенными» попутчиками, и это подтверждают сами Кожинов с Кара-Мурзой.  Кожинов (стр. 155): «Следует обратить внимание на тот выразительный факт, что против различных “независимых” властей в России боролись в равной мере и Красная и Белая армии (например, против правительств Петлюры и Жордания)». Кара-Мурза (стр. 357): «При министерстве внутренних дел Колчака был, правда, создан „туземный отдел“,..  но на ходатайстве бурят о самоуправлении министр В. Пепеляев наложил резолюцию „Выпороть бы вас“. Недаром эстонский историк сокрушался в 1937 г., что белые, „не считаясь с действительностью“, не только не использовали смертоносного оружия против большевиков – местного национализма, но сами наткнулись на него и истекли кровью».

Выше мы писали о том, что белоказачьи части генерала Шкуро сожгли более сотни аулов горцев. И так было на всех окраинах Российской империи. Красным как раз меньше приходилось иметь дело с различными сепаратистскими движениями: они окопались в центре империи, в Великороссии. К тому же они были хитрее, Ленин, как известно, даже провозглашал «право наций на самоопределение», и до поры до времени большевики уступали там, где приходилось туго: главное – сохранить власть, потом возьмем реванш. При какой власти получили независимость Польша, Финляндия, Литва, Латвия, Эстония? При советской. Кто в Брест-Литовске подписал позорный мир с немцами, отдав под их контроль огромные части территории Украины и Белоруссии? Ленин. А белые армии, во-первых, базировались на окраинах и, во-вторых, именно они «упирались рогом», не желая уступать «ни пяди» имперской земли, вот и «истекали кровью».

Так зачем так бессовестно врать? Белые расходились с красными (и «черными») только в том, какой должна быть империя. И половина русского офицерства и генералитета выступила на стороне красных против белых не потому, что последние были якобы готовы «распродать» Россию, а потому что те выступали за западный путь развития.

В чем прав Кожинов, так это в том, что «одна из истинных причин их победы над белыми» – именно в переходе на сторону красных половины офицерского корпуса России, а шире говоря – в том самом консенсусе между крайне левым, революционным, и крайне правым, консервативным, крылами русского общества, который начал складываться еще в середине ХIХ века. Коротко говоря, консенсус этот сводился к тому, чтобы Россия ни в коем случае не шла по «гибельному» для нее западному пути. Очень может быть, что этот консенсус стал не «одной из», а главной причиной победы красных.

Еще точнее диагноз поставил Кара-Мурза (стр. 286): «Проект Ленина не вошел в конфликт с главными, непобедимыми силами России». Абсолютно точно: силы реакции в России действительно непобедимы, неизменно побеждают до сих пор, не исключено – победят саму Россию.

И еще точное слово нашел системный аналитик (стр. 335): «Офицерство времен Первой мировой войны состояло в основном из молодежи средних буржуазных слоев. И оно раскололось примерно пополам. Значит, не просто „отдельные представители“ буржуазии изменили своему классу». Верно: измена, предательство – и не только своего класса – лучше не охарактеризуешь переход на сторону красных консервативной части российского образованного общества.

Итак, мечта Чернышевского осуществилась: Россия перескочила через капитализм и вскочила прямехонько в социализм. Крайне левые могли быть довольны на все сто процентов. Крайне правые по основным пунктам тоже могли быть удовлетворены: империя сохранилась почти в прежних границах, коммунизм вновь провозгласил идею славянофилов и Достоевского – «ex Oriente Lux», из Москвы исходил свет, который должен просветить буржуазную тьму Запада. А главное, Россию удалось уберечь от «гнили и смрада европейских законов о мелком земном всеблаженстве» (Константин Леонтьев).

А теперь посмотрим, как Кожинов (и следующий за ним в основных положениях Кара-Мурза), объясняют, почему для России не годятся европейские политические формы, правовое государство, парламентская форма правления, почему личность должна чувствовать себя погруженной в коллектив и т. д. (стр. 158): «После разрушения веками существовавшего Государства народ явно не хотел признавать никаких форм государственности… Но совершенно ясно, что при таком безгранично вольном, пользуясь модным термином, “менталитете” народа само бытие России попросту невозможно, немыслимо без мощной и твердой государственной власти; власть западноевропейского типа, о коей грезили герои Февраля, для России заведомо и полностью непригодна...»

И глубже (стр. 219): «Государство в России в течение веков имело идеократический характер, то есть власть основывалась не на системе законов, как на Западе, а на определенной системе идей… Февральский переворот “отделил” Церковь от государства, уничтожил самодержавие и выдвинул в качестве образца западноевропейские (а не российские) формы общественного бытия, где властвует не идея, а закон. Победа Октября над Временным правительством и над возглавляемой “людьми Февраля” Белой армией была неизбежна, в частности, потому, что большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России… “Идеократизм” большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России – то есть и самого русского народа – по западноевропейскому образцу».

Кара-Мурза излагает эту мысль проще: русский народ всегда жил в традиционном обществе и был этим счастлив, а современное (западное, либеральное, правовое и т. д.) общество ему ни к чему, да и не по Сеньке шапка.

Но вдумаемся в то, что говорит Кожинов. Выходит, социализм – строй, которого никогда в истории народов Земли не существовало, сконструированный в головах неких «теоретиков», строй, к тому времени, когда Кожинов писал свое сочинение, всепланетно доказавший свою выморочность, – менее утопичен, чем капитализм, доказавший свою жизнеспособность на протяжении столетий и во многих странах. Непостижимо…

Подведем итоги. Идеал общества, организованного как единая фабрика, хоть и имеет западное происхождение, но на поверку оказался не столь уж противоположным традиционному обществу. Традиционное (докапиталистическое) и социалистическое общества сближают псевдоколлективизм, патернализм, иерархичность, в конечном итоге – деспотизм, и теми же чертами они оба отличаются от либерального (капиталистического) общества с его индивидуализмом, независимой и свободной личностью. Соответственно, самодержавие и «диктатура пролетариата» оказались ближе друг другу, чем каждая из этих политических форм – либеральной демократии, формировавшейся в западных странах.