Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 6. Консенсус переходит в соитие

ЧАСТЬ 6. КОНСЕНСУС ПЕРЕХОДИТ В СОИТИЕ

Жертв не жалели, на положение народа не обращали внимания,

играли напропалую и ставили на карту последние средства

В. О. Ключевский

Как хорошо известно, большевики не отличались терпимостью даже по отношению к союзникам и попутчикам. Как только те проявляли малейшие признаки самостоятельности или просто в них отпадала надобность, они уничтожались. Так было с левыми эсерами, с махновцами, с «гордостью революции» – матросами Кронштадта. А какова была судьба после революции «черносотенцев» и, главное, их идей? Имели ли они какое-то влияние на дальнейшую историю страны? Этим вопросам будет посвящена настоящая часть.

Глава 27

Контрреволюционный переворот середины 30-х годов

В созвездии союзных республик первой величиной является

Российская Социалистическая Федеративная Советская республика.

И первым среди равных является русский народ

«Правда», 1 февраля 1936 г.

Нельзя не отметить, что сталинская теория «старшего брата»

каким-то образом перекликалась с дореволюционной

доктриной русских правых национал-радикалов

Геннадий Костырченко,

«Тайная политика Сталина»

Как пишет Кожинов [94, т. 1, стр. 85], «почти все главные деятели „черносотенных“ партий были в 1918-1919 годах расстреляны без суда». Пошедшие из идейных соображений к большевикам в услужение «черносотенцы» калибром поменьше и другие консервативно настроенные представители образованной части общества, включая военных, после окончания Гражданской войны были частью тоже уничтожены. Уцелевшие о политической или иной активной деятельности и мечтать не могли.

Казалось бы, в стране прочно установилась единоличная власть революционной партии большевиков, ни в каких союзниках более не нуждающейся. В том числе и речи не могло быть о возрождении каких-либо организаций право-консервативного толка. Они в СССР никогда и не возникали. Однако крайне правая идеология в СССР-России не пропала, она стала возрождаться… внутри самой крайне левой коммунистической партии.

В России всегда находилось кому быть носителем крайне консервативной, традиционалистской идеологии. Теперь главным ее носителем стало русское крестьянство. Усмиренное большевиками в начале 20-х годов, разгромленное в результате «раскулачивания» и коллективизации в начале 30-х, оно, тем не менее, было главным резервуаром, из которого черпались партийно-советские кадры, формировалась новая русская интеллигенция. Все тяжкие испытания, выпавшие на долю крестьянства в послереволюционные полтора десятилетия не изменили его общинной психологии.

Вот как об этом пишет Р. Пайпс [19, стр. 269]: «Те, кто, опираясь на столыпинские законы, выделился на хутора, были в глазах крестьян-общинников, составлявших 80 процентов сельских жителей России, расхитителями общинной земли. В 1917-1918 годах это большинство заставило хуторян оставить свои хозяйства и вернуться в общины… К 1928 году, накануне коллективизации, 99 процентов пахотной земли в России находилось в общинной собственности». И еще Пайпс пишет (стр. 266): русский крестьянин был «социальным радикалом и политическим консерватором…Проявляя восприимчивость к эсеровской и большевистской пропаганде, обещавшей как раз то, чего ему хотелось (конфискации и передачи общинам всех частных земель), политически он оказался настроенным против демократии и в пользу «твердой руки» у руля государственной власти». После краха самодержавия он бунтовал против всякой власти, но если уж без власти не обойтись, пусть она будет привычно твердой. Русская история полна подобными парадоксами… 

Коллективизация выбросила большие массы крестьян в города, на стройки и предприятия – вместе с их общинным менталитетом. Наиболее активная их часть шла на рабфаки, а оттуда – в институтские аудитории и… в начальственные кабинеты, все более высокие. Это был тот самый процесс, которому не нарадуется Кожинов: «То, что происходило в 1937 году, было своего рода завершением громадного и многогранного движения самой истории страны, начавшегося примерно в 1934 году, после периода коллективизации» (стр. 293); «Страна, начиная с 1934 года, переживала «контрреволюционный» по своему глубокому смыслу переворот» (стр. 298); «Реабилитация» исторического прошлого была лишь одним из проявлений того поворота, той «контрреволюции», которая совершалась в 1930-х годах, но проявлением особенно наглядным» (стр. 311); «Как легко, прямо-таки мгновенно совершался переход к патриотическому русскому сознанию – и вот уже в 1938 году завораживающе звучал над страной призыв из кинофильма «Александр Невский» с мелодией возвратившегося из эмиграции Сергея Прокофьева: Вставайте, люди русские…» (стр. 401).

Переворот 30-х годов Кожинов явно обозначает как «контрреволюционный». Контрреволюционный по отношению к Октябрьской революции? Но сам Октябрь, как мы видели в предыдущей главе (с чем был согласен и Кожинов) стал контрреволюционным переворотом по отношению к Февральской революции и «политическим и хозяйственным реформам начала века». Так что же, контрреволюция против контрреволюции? Да нет, переворот 30-х годов стал углублением, продолжением контрреволюционного Октябрьского переворота.

Кожинов начало его датирует 1934 годом. Но первые его признаки можно было уловить гораздо раньше. И доказательства тому дает сам Кожинов. Он цитирует (стр. 283) известного монархиста  В. В. Шульгина, который, находясь в эмиграции, в 1926 году посетил СССР и так тогда же передал свидетельство некоего наблюдателя: «Многие… полагают, что в России царит беспросветное еврейское засилье. Я бы несколько смягчил этот диагноз, я бы сказал, что в современной русской жизни рядом с еврейским потоком, несомненно, пробивается и очень сильная русская струя на верхи». Мнение о «еврейском засилье» было «пунктиком» самого Шульгина (и вообще правой части русской эмиграции), тем более ценно его свидетельство.

Кожинов представляет и объективное доказательство изменения национального состава большевистского руководства (стр. 284): «Если к 1922 году в Политбюро русским можно было считать только одного Ленина, то к 1928 году из 9 членов Политбюро 7 (!) были русскими (остальные – грузин и латыш)». Замечу: восклицательный знак поставлен Кожиновым. А от себя добавлю: ничего себе «еврейское засилье», если в фактически высшем органе страны нет ни одного еврея!

«Переход к русскому патриотическому сознанию», понятное дело, не мог не сопровождаться возрождением антисемитизма. Английский историк Пол Джонсон в капитальном труде «Популярная история евреев» пишет [265, стр. 515] о положении в этом вопросе в СССР в конце 20-х годов: «К этому времени евреи были уже изгнаны почти со всех важных властных постов, и антисемитизм снова стал мощной внутрипартийной силой. „Неужели верно, – писал Троцкий Бухарину в гневе и изумлении, – неужели возможно, чтобы в нашей партии, в Москве, в рабочих ячейках (выделено Троцким) антисемитская агитация оставалась бы безнаказанной?“»

Возмущение Троцкого было вызвано не заботой о соплеменниках-евреях, а о перерождающейся партии. Джонсон несколько поторопился: в середине 20-х годов евреи были изгнаны с постов самого высокого уровня, на всех последующих уровнях их оставалось немало еще лет 15. Но историк верно уловил первые признаки того переворота, который в 1934 году стал явным. Новые кадры, как уже ясно, рекрутировались, в основном, из крестьян. Последствия были далеко идущими.

Евгений Головаха, один из видных украинских социологов, говорит [266]: «Мы слишком недавно пережили урбанизацию, и родовые, клановые связи, существовавшие в деревне,  перешли в город… Все эти связи тянутся на высшие уровни нашей иерархической системы». Но ничего хорошего социолог в этом не видит, по его мнению, эти связи порождают отношения «круговой поруки, а зачастую и кумовщины». Еще определеннее высказалась Валентина Федотова, доктор философских наук, руководитель Центра Института философии РАН [267]: «Основная часть правящих элит России – выходцы из деревень… Крестьянин знает все о своем дворе и уверен в способности понять и все остальное… Правителям кажется, что они понимают во всем, от сельского хозяйства до живописи…От демократии такое правление отделяют отсутствие чувства компромисса, круговая порука, нетерпимость. Более всего подобного рода власть ценит лояльность. Некоторые криминальные или полукриминальные аспекты жизни связаны именно с этим. Власть нередко выступает как «крыша» для бизнеса…Таким образом, деревенские феодальные традиции, столетиями существовавшие в России и усвоенные на уровне архетипа, трансформируют  новые социальные отношения в отношения личной зависимости».

О том же говорит Юрий Буйда [268]: «Около 70% советских и партийных руководителей не только имели сельхозобразование, но так или иначе были связаны с деревней, с консервативно-охранительной крестьянской психологией и крестьянским же мироощущением». Михаил Капустин, академик РАЕН видит, вслед за испанским мыслителем начала ХХ века Хосе Ортегой-и-Гассетом, глубокое сходство в этом отношении России с Испанией [269]: «Сельский уклад жизни (как и в Испании) сформировал инертную в тенденции массу, способную лишь в крайних случаях на бунт, но вовсе не способную к ориентации на социальность, демократичность, личностное развитие, на чувство свободы, понятой как единственно нормальное условие человеческого существования».

Просуммируем сказанное. Правитель, которому «кажется, что он понимает во всем, от сельского хозяйства до живописи» – да это же вылитый Никита Сергеевич, и не только он. А названные авторами черты – круговая порука, лояльность как высшая ценность, отношения личной зависимости – ничего вам не напоминают? Правильно, – это неотъемлемые характеристики мафиозных структур. Все эти характеристики были неотъемлемой чертой советского правящего класса. Так ведь и итальянская Коза ностра сформировалась не на промышленном севере, а на сельском юге Италии. Заметим: хотя коррупция сопровождала советскую власть с первых ее вздохов, но масштабность ей придали именно кланы, начавшие формироваться после переворота 1934 года. Примеры тому будут представлены в следующих главах.

Одновременно с кадровым переворотом Сталин инициировал поворот от интернационализма к «русскому патриотическому сознанию», что замечательно гармонировало с общинным, традиционалистским мировоззрением складывающейся новой советской элиты. Тут востребованными оказались и уцелевшие остатки интеллигенции славянофильско-черносотенного склада. Несколько позднее, в конце войны, как говорилось в главе 19, был создан уже откровенно славянофильского направления Институт славяноведения АН СССР, начал издаваться соответствующий журнал. Через остатки консервативной интеллигенции, а еще больше через крестьянскую массу и осуществилась «интеграция нового режима с российской цивилизационной традицией», о которой говорит Панарин (см. главу 24).

Кожинов с удовлетворением приводит (т.1, стр. 405) оценку переворота 30-х годов, которую дает российский историк «новой волны» М. М. Горинов: «В этот период происходит болезненная, мучительная трансформация „старого большевизма“ в нечто иное… По всем линиям происходит естественный здоровый процесс реставрации, восстановления, возрождения тканей русского (российского) имперского социума. Технологическая модернизация все больше осуществляется на основе не разрушения, а сохранения и развития базовых структур традиционного общества». Все слова в этом абзаце выделены Кожиновым.

Кожинов цитирует (стр. 161) С. В. Шумихина, исследователя творчества видного «черносотенца» Б. В. Никольского (речь о периоде Гражданской войны): «Осмысление событий привело его к позиции сочувственного нейтралитета по отношению к советской власти. Быть может, в его сознании вырисовывались контуры возможного черносотенно-большевистского симбиоза. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться». Тогда симбиоза не получилось, часть черносотенцев и примыкающих к ним консервативно настроенных кругов русского общества просто пошла в услужение к большевикам, но в середине 30-х годов чаяния о черносотенно-большевистском симбиозе начали сбываться.