Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 6. Консенсус переходит в соитие

Глава 28

«Мировая контрреволюция»

В интересах СССР – Родины трудящихся, чтобы разразилась война

между рейхом и англо-французским блоком. Опыт двадцати последних лет

показывает, что в мирное время невозможно иметь в Европе

коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы

большевистская партия могла захватить власть. Диктатура этой

партии становится возможной только в результате большой войны.

Иосиф Сталин,

речь на Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 г.

Кровь теперь стало возможным проливать не только по классовому, но и по расовому (национальному) признаку. Что и вылилось вскоре в депортацию целых народов, массовый расстрел пленных польских офицеров, новый расцвет государственного антисемитизма. Страна еще сильнее укрепилась в своем антилиберальном, антизападном мироощущении, еще больше ощутила себя осажденной крепостью. Не щадя никого и ничего, почти полностью прекратив производство гражданской продукции, страна все силы и ресурсы бросила на подготовку к войне, оборонительной или наступательной – об этом большинство особенно и не задумывалось.

Кожинов и Кара-Мурза пытаются убедить нас в том, что переворот 30-х годов означал отказ от утопии «мировой революции» во имя решения сугубо национальных задач. Вот как об этом пишет Кара-Мурза [2, т. 1, стр. 510]: «Большевизм изначально содержал в себе два проекта: один – глобалистский, в наиболее чистом виде представленный Л. Д. Троцким („мировая революция“), другой – державный российский, представленный И. В. Сталиным („строительство социализма в одной стране“)». И далее (стр. 529): «Критический момент в становлении советского тоталитаризма – поворот к сталинизму, к восстановлению державы, то есть явный отказ от идеи мировой революции, для которой Россия – дрова». То есть Сталин изначально был за Россию, против мировой революции, но вынужден был поначалу маскироваться.

Но чуть ниже (стр. 532) он пишет: «Сталин и другие лидеры решали задачу освобождения населения всего мира из тисков империализма». Как можно освободить это несчастное население, если не путем мировой революции или… мировой войны? Тем более, что это население не слишком жаждет быть «освобожденным» и при малейшей возможности бежит обратно в «тиски империализма».

Позиция Кожинова, в принципе, идентична позиции Кара-Мурзы. Но вдумаемся в относящуюся к 30-м годам фразу из его труда [94, т. 2, стр. 325-326]: «Сталин, отвергая „революционизм“ ради „традиционного“ государства, вместе с тем видел в нем наиболее надежное орудие для достижения той самой цели, которую преследовала Революция, – создания социалистического общества, непримиримо противостоящего капитализму». Но, постойте, «орудие для достижения целей революции» видели в Российском государстве и Ленин с ненавистным Троцким, и цель эта была – разжигание мировой революции. Так что и цель у Сталина была «та самая», и «орудие» («дрова») – то самое, только он стремился сделать «орудие» «более надежным»…

Но, что касается мировой революции, возникла загвоздочка. В главе 19 уже говорилось о том, что Сталин в докладе на ХVIII съезде партии (1939 г.) сетовал на потерю революционности пролетариатом капиталистических стран. Но в «тисках империализма» неразумных братьев по классу все равно оставлять было нельзя, оставалось освобождать их вооруженной силой. Кожинов и пишет (т. 2, стр. 178): «Сталин уже тогда (в 1944-1945 гг.), без сомнения, предусматривал продвижение социализма на Запад…Однако Сталин, планируя распространение социализма на страны Восточной Европы, не имел в виду каких-либо революций (выделено Кожиновым) в этих странах; переход власти к тамошним партиям коммунистического характера представлял собой своего рода дворцовые перевороты, опирающиеся на дислоцированные в этих странах войска СССР».

Лукавит почвенник: перевороты были отнюдь не дворцовыми, насилию подвергалось все население этих стран, и не только в сам момент насаждения коммунистических режимов. Вспомним: Восточная Германия – 1953, Венгрия – 1956, Чехословакия – 1968. И это только самые яркие примеры насилия над трудящимися, «освобожденными» Советской армией от «ига империализма». Но Кожинов, по крайней мере, честно признает, что социализм в этой части Европы устанавливался советскими штыками и танками, он даже настаивает на этом (там же): «Создание „соцлагеря“ из стран Восточной Европы подразумевало не „революционные“ акции в этих странах, а переход их под эгиду государственной мощи победоносного СССР».

Он также отмечает, что «продвижение социализма на Запад» имело место «не в тех масштабах, о которых мечтал в то время „революционно“ и  „коминтерновски“ настроенный Солженицын. К солженицынским мечтаниям мы, может быть, еще вернемся, а сейчас отметим гораздо более важное обстоятельство: о других «масштабах продвижения социализма на Запад», без сомнения, мечталось товарищу Сталину. Обратимся опять к Кожинову (т. 2, стр. 23): «Не столь давно были опубликованы суждения Сталина по поводу состоявшегося 3 сентября 1939 года объявления войны Германии со стороны Франции и Великобритании: «Мы не прочь,— сказал генсек в самом тесном кругу (Ворошилов, Молотов, генсек Исполкома Коминтерна Георгий Димитров),— чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались».

Кожинова дополняет историк А. Уткин [112, стр. 139]: «Нет сомнения, что Сталин ожидал „вязкой“ войны на Западе. Судя по всему, он предполагал увидеть повторение окопной войны 1914-1918 годов с ее изматывающими обе стороны последствиями. Ему мнилась роль „третьего радующегося“». Точно так же нет сомнения в том, что ему мнилась гораздо более существенная роль: когда обе стороны конфликта основательно измотают друг друга, он со свежими армадами танков и самолетов войдет в Европу – всю Европу, а не только Восточную – спасителем от нацистской чумы. Не судилось: сначала подвели Франция с Англией, быстренько потерпев поражение от вермахта, а затем заклятый дружок Сталина, потоптавшись на берегу Ламанша и сообразив, что преодолеть его у него вряд ли получится, обернулся на Восток в роли спасителя Европы от большевистской чумы. И вот, в 1945 году Сталину пришлось ограничиться скромной ролью спасителя только восточной части континента…

Поскольку пролетариат так и не хотел пробудиться от своей безреволюционности, позднее, при Сталине, а затем и при его наследниках, было множество попыток – когда успешных, а когда и не очень – вооруженной рукой продвинуть социализм дальше на Запад, на Восток, на Юг. Таким образом, танки начали исполнять роль мировой революции. Но – вот вопрос – революции ли? Обращаемся опять к труду Кожинова. Я еще раз хочу подчеркнуть: при том, что мои оценки событий сплошь и рядом противоположны его оценкам, факты он в большинстве случаев, в отличие от его коллег-почвенников, описывает правдиво. Итак, читаем (т. 2, стр. 178-179): в 1944-1945 годах «эта мощь, двигаясь на запад от границы СССР, несла в себе вовсе не „революционность“, а, напротив, определенный „консерватизм“, что, в частности, выразилось в возрождении (разумеется, частичном и переосмысленном) наследия славянофильства ХIХ века».

«Консерватизм» – это, на мой взгляд, слишком слабо сказано. Вспомним приведенную выше формулу французского философа Жака Ревеля [249]: «В мире была всего одна революция – это переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного», иначе говоря, переход от традиционного общества к современному. Не забудем и о том, что российское дореволюционное общество и советское социалистическое были разными формами традиционного общества, с чем согласны (и даже настаивают на этом) Кожинов и Кара-Мурза. Между двумя этими традиционными обществами на очень короткое время вклинилась попытка создать в России современное, западного типа общество. Попытку эту связывают с Февральской революцией. Как мы уже тоже говорили, Октябрьский переворот стал контрреволюционным отрицанием Февраля, и удался он во многом потому, что на помощь новой контрреволюционной силе – большевикам – пришла старая – славянофильски-черносотенная. Осуществленный Сталиным переворот 30-х годов, в котором эти две контрреволюционные силы уже полностью слились, стал углублением Октября. И в 1944-1945 годах, как точно отразил честный почвенник Кожинов, «на запад от границы СССР» двигалась контрреволюционная, коммуно-славянофильская мощь.

Таким образом, вооруженные силы СССР исполняли роль не мировой революции, а мировой контрреволюции. Это подтверждается уже тем, что все страны, куда эта напасть пришла, основательно отстали в своем развитии от тех своих соседей, которые от нее убереглись. Объединенная Германия вот уже более полутора десятилетий с огромным трудом залечивает отставание своих восточных земель, пострадавших от советской контрреволюции.