Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 6. Консенсус переходит в соитие

 

Глава 29

Переворот середины 30-х годов и «Великая Победа»

 

Первый год войны с Германией ознаменовался массовыми

сдачами русской армии немцам, в которых тогда

значительная часть русского народа видела освободителей

от большевистского деспотизма (и если бы не дикие зверства

немецкой армии, породившие спонтанный взрыв патриотизма,

война могла бы принять совсем иной оборот).

 

Семен Франк, «Советский империализм»

 

Теперь мы переходим к центральному вопросу данной части. Кожинов и, естественно, Кара-Мурза, утверждают, что переворот 30-х годов  укрепил дух народа и сделал возможной победу в разразившейся вскоре страшной войне. В подтверждение Кожинов приводит слова, сказанные 3 октября 1941 года в захваченном немцами Орле «одним старым царским генералом» немецкому генералу Гейнцу Гудериану [94, т. 2, стр. 78]: «Если бы вы пришли 20 лет назад, мы бы встретили вас с большим воодушевлением. Теперь же слишком поздно. Мы как раз теперь снова стали оживать…Теперь мы боремся за Россию, и в этом мы все едины». Кожинов придает этим словам чуть ли не сакральное значение. А мне на ум приходит простенькая, земная мысль: так ведь приходили «20 лет назад» (или около того) и немцы, и англичане с французами. С каким же «воодушевлением» встретили их русские генералы? Половина из них, по свидетельству самого же Кожинова, встала на сторону большевиков – против «иностранцев, явных врагов России в ее прошлом и будущем». Так что всей генеральской риторике цена полторы копейки.

 

Кожинов пытается нас убедить (т. 2, стр. 85), что «для миллионов людей – главным образом, из крестьянских семей» было крайне важно, «за что они ведут смертный бой – за свою тысячелетнюю Россию или же за установившийся в 1917 году возглавляемый партией строй? Не забудем, что всего восемь лет назад завершилась коллективизация, которая нанесла тяжелейший урон многим из этих людей или хотя бы их родственникам, соседям, односельчанам…» Вот именно, «не забудьте». Они и не забыли, эти крестьяне.

 

Вот что об этом говорит Игорь Шафаревич, тоже русский почвенник [99, стр. 155-156]: «В духовном отношении политика 1930-х годов привела народ к войне глубоко расколотым. Из кого состояла армия, вступившая в бой в 1941 году? Во-первых, из крестьян, прошедших насильственную коллективизацию, аресты, высылку в Сибирь, голод и опять аресты возвратившихся с севера „кулаков и уголовников“. Во-вторых, из рабочих, то есть в основном из тех же крестьян, не выдержавших обрушившихся на них гонений и завербовавшихся по набору или просто бежавших из деревни на новостройки. Надо очень сильно абстрагироваться от действительности, чтобы представить себе, что у этих людей не было тогда иных чувств, кроме порыва отдать жизнь за партию и товарища Сталина».

 

Отсюда, пишет далее Шафаревич, «необычайно большое количество сдавшихся в плен в первые месяцы войны». Отсюда же – невиданное в истории России другое явление: около двух миллионов советских людей, перешедших на сторону врага. Ни Кожинов, ни Кара-Мурза об этом ни словом не упоминают.

 

Шафаревич говорит о том, что крестьяне не стали бы отдавать жизнь за партию, за Сталина. Но в высшей степени сомнительно, чтобы изменения в государственной риторике, которые так превозносят Кожинов и Кара-Мурза, произвели большое впечатление на миллионы простых крестьян, которые по-прежнему оставались абсолютно бесправными (даже паспортов, в отличие от горожан, у них не было) и трудились в колхозах «за палочки». Большинство простых людей в своем поведении руководствовалось ни старой и ни новой риторикой, а реалиями жизни. Надо слишком плохо думать о замордованном товарищем Сталиным русском (украинском и пр.) крестьянстве, чтобы допускать, что вождь, слегка перелицевав шкуру, мог его обмануть.

 

А та часть общества, для которой политическая демагогия что-то значила, к началу войны оставалась, в основном, под действием вбивавшихся в головы людей в течение 20 лет революционных лозунгов. Об этом свидетельствует сам Кожинов. Например, он пишет: «В начале войны весьма широко было распространено представление, что пролетариат европейских стран и даже самой Германии вот-вот поднимется на революцию, дабы спасти СССР от нацистского воинства».

 

В высшей степени показательна позиция того времени Александра Солженицына, ныне русского «патриота из патриотов». Вот что сообщает Кожинов о его взглядах в то время (т. 2, стр. 96):    «Александр Исаевич во время войны… был явно и резко недоволен развертыванием „старого русского знамени“. Ибо, согласно его собственным словам, „было время в моей юности... когда был такой силы поток идейной обработки, что я, учась в институте, читая Маркса, Энгельса, Ленина, как мне казалось, открывал великие истины... в таком виде я пошел на войну 41-го года“. И в высшей степени многозначительны воспоминания первой жены писателя, Н. А. Решетовской, о разговорах с ним в мае 1944 года (достоверность этих воспоминаний подтверждается и собственными суждениями А. И. Солженицына, и опубликованными ныне материалами „суда“ над ним в 1945 году): „Он говорит о том, что видит смысл своей жизни в служении мировой революции. Не все ему нравится сегодня. Союз с Англией и США. Распущен Коммунистический Интернационал. Изменился гимн. В армии – погоны. Во всем этом он видит отход от идеалов революции. Он советует мне покупать произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Может статься и так, заявляет он, что после войны они исчезнут из продажи и с библиотечных полок. За все это придется вести после войны борьбу. Он к ней готов“».

 

Антисоветского, антикоммунистического духа Александр Исаевич набрался уже в лагерях, а когда в феврале 1945 года он был арестован, «в его бумагах обнаружили портрет Троцкого, которого он считал истинным ленинцем». Какие есть основания считать, что большинство советских людей перед войной быстренько перековалось из энтузиастов мировой революции в русских патриотов? Кстати, не стоит забывать, что русские составляли только примерно половину населения Союза. И «сам» Сталин в речи от 9 февраля 1946 года сказал (т. 2, стр. 174): «Наша победа означает прежде всего, что победил наш советский общественный строй», а не «тысячелетняя Россия».

 

О том, в каком состоянии страна и ее армия встретили войну, мы проследим по книге [112] историка А. Уткина, изданной, кстати, во вполне «патриотическом» издательстве «Русич». О потерях командного состава армии от репрессий теперь широко известно, но приведем все же пару цифр: «К лету 41 года 75% командиров занимали свои должности менее одного года» (стр. 325); «Из восьмидесяти членов Военного совета состава 1934 года в живых к 1938 году остались лишь пятеро. Все одиннадцать заместителей наркома обороны были уничтожены» (стр. 55).

 

Но еще страшнее было моральное состояние, до которого массовые репрессии довели армию: «Огромная историческая вина Сталина состоит в том, что советские войска оказались неподготовленными к смертельно опасному немецкому вторжению… Но еще губительнее другое: обстановка всепроникающего страха перед репрессивной машиной, созданной в Красной Армии. Она резко ограничила в самые трудные первые дни и месяцы войны способность бойцов, оказавшихся под чудовищным ударом врага, к гибкому маневру, их право на личную инициативу, доверие друг к другу, без которого невозможно ведение современной войны» (стр. 467-468); «Обстановка всепроникающего страха сковала офицеров и солдат» (стр. 325).

 

В состояние всеохватного, парализующего волю страха была ввергнута не только армия, но вся страна (стр. 21-22): «Репрессии 30-х гг., безусловно, ослабили советскую науку. При острой нехватке специалистов, просто образованных людей тысячи специалистов испытали муки тирании. Был погублен Харьковский политехнический институт. Не менее ста физиков арестовали в Ленинграде в 1937-1938 гг…Негативные стороны очевидны: уничтожение миллионов людей, паранойя в национальных масштабах, упрощение жизни на низком уровне, удушение свободной мысли, фантазии – основы дерзаний в науке и искусстве. Насилие и волевое бессилие порождали исполнителей, имитаторов, подчиненных, лишенных воображения, исторического чутья, но не людей западного типа, не волевых личностей, наделенных ответственностью».

 

Особенно досталось авиаконструкторам. Пишет Игорь Шафаревич [99, стр.134]: «Загадочным образом в период репрессий 1937 года разрушается верхний слой специалистов, обеспечивающих развитие авиации». И следует длинный перечень конструкторов авиационной, а также ракетной техники, расстрелянных, умерших в заключении, проведших годы в тюрьмах и лагерях. Вот рассказ о Туполеве: «Просидел полтора года в одной камере с уголовниками, четыре раза ему сообщали, что он приговорен к расстрелу, и водили якобы на расстрел». Потом смилостивились и разрешили ему создать «шарашку».

 

Но вернемся к армии. Уткин приводит оценку ее состояния  к началу войны, данную английским историком А. Кларком (стр. 55): «Когда чистки окончились, Красная Армия стояла покорной до точки потери сознания; готовой исполнять приказы, но без опыта». А вот мнение из лагеря противника (стр. 258): «По мнению ведущих германских генералов, Красная Армия в 1940-1941 годах представляла собой неповоротливое скопление воинских частей, неспособное к оперативной инициативе на всех командных уровнях, приспособленное лишь к механической форме планирования и оперативного поведения, а главное, не готовое вести современную войну. На эту оценку особенно повлияли действия Красной Армии в Польше и против Финляндии. Эти две кампании были признаны очевидным свидетельством того, что Красная Армия, во-первых, не оправилась от едва ли не полного уничтожения офицерского состава во время «великих чисток», а во-вторых, не овладела современной военной техникой».

 

Кожинов пытается оспорить мнение, что уничтожение почти всей командной верхушки армии явилось причиной наших катастрофических поражений 1941-1942 годов и не находит ничего лучшего как сослаться [94, т.1, стр. 303] на… Гитлера, который, когда уже вермахт стал терпеть поражение за поражением, сказал: «Правильно сделал Сталин, что уничтожил всех своих военачальников…» Нашел авторитет! Понятно ведь, что Гитлер таким образом пытался снять вину с себя за катастрофу, в которую он вверг Германию. Как мы увидим ниже, точно так же Сталин искал причины поражений СССР на начальном этапе войны в ком и в чем угодно, только не в собственных просчетах и преступлениях. Между прочим, в этой оценке Кожинов неожиданно сомкнулся со своим антиподом Виктором Суворовым, который в своей книге [270] пытается доказать две вещи: первая – Гитлер сотворил самоубийство еще в тот момент, когда развязал Вторую мировую войну, вторая – во главе вермахта стояли генералы, закосневшие в представлениях Первой мировой войны, и это немало способствовало конечному поражению Германии. А вот Сталин – молодец, очистил армию от негодных военачальников, и на их место пришли молодые, не отягощенные устаревшим опытом, кадры.

 

Здесь не место подробно обсуждать эти вопросы. Коротко замечу: что касается самоубийства Гитлера – все верно. Даже если бы ему удалось выиграть войну на Востоке, он бы в конечном итоге все равно проиграл ее на Западе. А что касается «негодных» немецких генералов – неправда, это они доказали блестяще проведенной кампанией 1940 года на Западе, а затем – молниеносным разгромом летом 1941 года многократно превосходивших их в вооружениях советских войск. Не их вина, что их противники намного превосходили Германию в ресурсах, что и определило конечное поражение Германии. И, конечно, самонадеянность и самодурство Гитлера. Тут оба диктатора были достойны друг друга.

 

По рассматриваемому вопросу у нас есть еще мнение Игоря Шафаревича, тоже не последнего русского патриота. Он именно русский патриот, а не советский, как Кара-Мурза, и не русско-советский, как Кожинов. Шафаревич пишет [99, стр. 158-159]: «Сильно дезорганизовали армию аресты офицеров, когда из армии выбыло более 36 тысяч человек, арестованных или исключенных из партии за „связь с заговорщиками“. Жуков пишет: „Накануне войны в Красной Армии почти не осталось командиров полков и дивизий с академическим образованием“. Часто возражают, что арестованы были военные, имевшие лишь опыт Гражданской войны да жестокого подавления крестьянских восстаний, – вроде Тухачевского и Якира. Но ведь других-то военных не было!»

 

А кем же Сталин заменил уничтоженных или репрессированных? Шафаревич приводит состав Главного военного совета Красной Армии, созданного Сталиным в 1938 году: «Блюхер, Буденный, Ворошилов, Мехлис, Сталин, Шапошников, Щаденко. Из них Блюхер был в том же году расстрелян, а всех остальных, кроме Шапошникова, Сталин вынужден был к середине войны отстранить от руководства военными операциями, чтобы не проиграть войну». Как будто Буденный или Ворошилов имели более свежий военный опыт, чем Тухачевский и Якир. Первую парочку отличало только полное отсутствие военного образования, но зато – давнее знакомство со Сталиным и личная преданность вождю. Мехлис вообще никогда не командовал военными операциями и отличался разве что готовностью «щедро проливать солдатскую кровь».

 

Шафаревич заключает: Учитывая все сказанное, трудно согласиться, что уничтожение крестьянства и последующая политика 1930-х годов были необходимы для победы в войне. Наоборот, победа была достигнута вопреки им». В этом автор «Русофобии» на все сто процентов прав.

 

Ситуация была сильно усугублена растерянностью в высших эшелонах власти в первые дни войны [112, стр. 360]: «В течение первых решающих дней московское руководство не обеспечило управление войсками, которые как раз в эти часы нуждались в координации и управлении более, чем когда бы то ни было». Растерянность была вызвана, в частности, прострацией, в которую впал «великий вождь» (стр. 352): «По свидетельству Микояна, Сталин отказался выступить по радио с обращением к стране. Ему „нечего сказать народу“». А «ближайшие соратники» давно были отучены мыслить и действовать самостоятельно. Разве что «ни шагу назад», из-за чего многие части и целые соединения оказывались в окружении, и, конечно, – расстрелы, это – всегда пожалуйста…

 

Огромный вред армии и стране принесло то, что «великий и мудрый» буквально до последней секунды не хотел верить в нападение Гитлера. Предупреждения о нем шли со всех сторон: от Черчилля, от Рузвельта, от Бенеша, даже из вишистского правительства Франции, от Зорге, от остатков советской разведсети в Европе, от немецких солдат-перебежчиков. «В течение  шести месяцев германское командование сосредоточило на границах СССР армию в 3,2 млн. солдат» – пишет Уткин (стр. 286). Неужто советская разведка не заметила этого?

 

С сентября 1940 года целых 4 эскадрильи немецких самолетов вели аэрофотосъемку советской территории (стр. 302): «Летали до Киева, Минска, Ильмень-озера и побережья Черного моря… Советское правительство выступило с протестом по поводу восьмидесяти (!!!) случаев нарушения границы германскими самолетами…На особые размышления наводил случай, имевший место 15 апреля близ города Ровно: германский разведывательный самолет, севший на советскую территорию, был оснащен специальной съемочной камерой, в нем было обнаружено большое количество отснятой пленки и топографическая карта западных районов СССР, что „делает очевидной цель экипажа самолета“». Последние слова – из ноты советского правительства немецкому по этому случаю. Но – вот что поразительно – в той же ноте говорилось, что войскам дано распоряжение «не открывать огонь по германским самолетам, летающим над советской территорией, пока эти полеты не станут слишком частыми». Все – ради того, чтобы «не спровоцировать немцев на войну». Как будто Гитлер без всяких поводов не мог ее начать, как он это уже не раз до того доказывал. Но Сталин маниакально не верил ничему и никому – верил только Гитлеру.

 

Уткин пишет (стр. 326) о том, что было «более ста конкретных случаев предупреждений» о предстоящем нападении (многие – с указанием конкретной даты), уже «слухи о предстоящем конфликте заполнили Москву» (стр. 305) «за 12 дней до начала войны началась эвакуация германского посольства» (стр. 312), но «Сталин собственное видение происходящего поставил выше хладнокровного анализа реальности» (стр. 326). За неделю до нападения, 14 июня 1941 года (стр. 323) «Жуков убеждал Сталина привести войска в боевую готовность. „Вы предлагаете проведение мобилизации, – отвечал ему Сталин. – Вы представляете себе, что это означает войну?“ А Молотов, поддакивая в унисон, произнес: „Только дурак может напасть на нас“». Вот еще характеристика атмосферы, царившей в сталинском окружении накануне войны (стр. 320): «Окружающие, прошедшие страшную школу 30-х годов, вольно или невольно подыгрывали Сталину. Глава ГРУ генерал Голиков инструктировал резидентов заграничных филиалов: „Все документы, сообщающие о возможной войне, должны рассматриваться как подделки, имеющие британское или даже немецкое происхождение“».

 

Но идем далее (стр. 335): «Начальник Генерального штаба Красной Армии генерал Жуков 15 мая 1941 года, точно убедившись в неминуемости германского нападения, предложил предварить его выступлением Красной Армии…Если бы Сталин внял совету Жукова, война началась бы иначе… По-видимому, Жуков был в отчаянии от бездействия Сталина… Категорический отказ Сталина даже рассматривать это предложение стоит в ряду его других действий, направленных на умиротворение Берлина. В данном конкретном случае он не решился на шаг, оправданный со многих точек зрения. Ведь речь шла о судьбе страны, о жизнях миллионов ее жителей». А вот война уже совсем на пороге (стр. 344): Вечером 21 июня «в кабинете Сталина Тимошенко и Жуков, ссылались на данные, представленные немецкими дезертирами. И уже более жестко предлагали привести войска в состояние боевой готовности… Жуков вынул заранее приготовленный приказ. Сталин приказал его зачитать. Когда Жуков кончил, Сталин отреагировал нервно: «Еще рано давать такой приказ. Пожалуй, вопрос можно уладить мирным путем. Войска не должны поддаваться на провокации».

 

Но «вот вам результат»: Уткин приводит запись из дневника генерала Гальдера, одного из высших руководителей вермахта (стр. 351-352): «Русские части захвачены в их собственных казармах, самолеты стояли нетронутыми на взлетных полосах, а атакованные нашими войсками части запрашивали свое руководство, что им делать». Так ведь боялись командиры: как бы не обвинили в том, что они «поддались на провокацию»!

 

И до последней минуты Сталин продолжал гнать в Германию хлеб, нефть, марганцевую руду и другие крайне нужные Гитлеру грузы. Уткин сообщает (стр. 363): «690 танков полковника Черняховского 23 июня стояли без горючего». Горючее, которого им не досталось, плескалось в бензобаках танков Гудериана.

 

Надо еще сказать, что само нападение Гитлера на СССР было не в последнюю очередь спровоцировано страшным ослаблением Красной Армии в результате предвоенных репрессий. Только пара примеров (из многих) оценок Красной Армии немцами (стр. 204): «Выступая перед коллегами (незадолго до начала войны), генерал Гальдер пришел к выводу: „У Красной Армии нет руководителей“». А после финской войны (cтр. 251) «Гитлер позволил себе сказать: „Русская армия – это шутка…Если нанести удар, то Советский Союз лопнет как мыльный пузырь“». А вот оценка Красной Армии одним из руководителей германской военной разведки, данная в конце 1939 года: «В численном отношении мощный военный инструмент. Основной акцент падает на „массу войск“. Организация, оснащение и средства управления недостаточны. Принципы руководства неудовлетворительны, само руководство слишком молодо и неопытно…Качество войск в сложной боевой обстановке сомнительно».

 

Разгром Сталиным командных кадров Красной Армии произвел впечатление не только на Гитлера и его генералов (стр. 121): «Одной из причин нежелания западных стран вести военные переговоры (с СССР) было скептическое отношение Лондона и Парижа к Красной Армии. Еще 6 марта 1939 года военный атташе британского посольства полковник Файербенкс и военно-воздушный атташе Холэвелл прислали своему правительству оценку военных возможностей Красной Армии. Они указывали, что… гибель в политических чистках целого поколения офицеров чрезвычайно ослабила армию».

 

Это была не единственная причина, почему западные страны не слишком охотно шли на союз с Советской Россией. Дело было не в их извечной неприязни к России как таковой, как это пытаются изобразить Кожинов и Кара-Мурза, а в том, что, пока их не припекло, они не видели большой разницы между нацистской Германией и большевистским СССР, между Гитлером и Сталиным. Вот что писал по этому поводу доктор исторических наук Николай Попов [271]: «Для предвоенной Европы и США наша страна… была прежде всего страной кровавой насильственной коллективизации, массовых репрессий и лагерей, страна террора, диктатуры, страна Сталина. В глазах очень многих европейцев и американцев „сталинская Россия“ стояла в одном ряду с „гитлеровской Германией“, а для иных репутация Советского Союза была еще ниже, поскольку сталинизм как государственная политика начался раньше фашизма… Каждый раз, когда мы анализируем реакцию Запада на советскую внешнюю политику, мы должны попытаться посмотреть на нашу страну того времени со стороны и понять, что это было отношение… к сталинскому Советскому Союзу, к сталинскому коммунизму».  Ничего удивительного нет в том, что, как пишет Уткин (стр. 98), «Чемберлен полагал, что Россия, а не Германия – главная угроза западной цивилизации».

 

Да и Сталин не очень-то рвался к союзу с Англией и Францией. Объективно у советской системы и нацистской было больше общего, чем у каждой из них – с западными демократиями. Уткин описывает (стр. 120) такой эпизод в германо-советских отношениях. 26 июля 1939 года, когда Германия активно искала союза с СССР, высокопоставленный сотрудник германского МИДа Шнурре пригласил поверенного в делах СССР Астахова и главу советской торговой миссии на обед. И вот что он им, в частности, сказал: «Несмотря на все различия в образе жизни, существует одно общее в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям Запада». Точнее было бы сказать, ненависть к этим демократиям.

 

Владимир Гущин рассказал [272] о дневнике Георгия Димитрова, который долгие годы хранился в архиве ЦК КПСС и только в годы перестройки стал доступен исследователям. В дневнике содержатся записи бесед Димитрова со Сталиным, относящиеся к довоенному периоду. Гущин пишет: «Из этих записей следует, что большевистский лидер, оценивая развитие событий в стране и в мире с точки зрения классового подхода, начал склоняться к выводу, что действительным союзником нашей страны в предстоящей войне могут стать не „западные демократии“, которые и прежде вызывали у Сталина неистребимую враждебность, а фашистская Германия». Симметричность оценок нацистами и коммунистами западных демократий налицо.

 

Оба диктатора испытывали и личные симпатии друг к другу, и именно в связи с тем, что каждый из них смог задавить в своей стране любую оппозицию, свободу прессы и т. д. О восхищении, которое Гитлер выказывал в отношении Сталина, свидетельствуют личный стенограф фюрера Генри Пикер [273, стр. 332, 447], его архитектор, а затем министр вооружений Альберт Шпеер [274, стр. 423]. А в статье [275] бывшего советского разведчика Вальтера Кривицкого говорится о том, как воодушевлен был Сталин решительной расправой Гитлера с его близким соратником Ремом и его штурмовиками 30 июня 1934 года: «Кровавая чистка 30 июня необычайно подняла Гитлера в оценке Сталина». Сталин и до того – пишет Кривицкий – был настроен на союз с Германией, но  «урок, извлеченный Сталиным из чистки Гитлера, привел к решению удвоить все усилия прошлого для умиротворения и налаживания дружеских отношений с Гитлером». Можно думать, что из гитлеровской чистки Сталин извлек для себя еще один важный «урок»: не случайно начало того политического поворота, которому не нарадуются Кожинов с Кара-Мурзой, пришлось как раз на 1934 год! Пакт Молотова-Риббентропа не был неким спонтанным явлением, вдруг возникшим в 1939 году.  

 

Кожинов пытается нас уверить, что [94, т. 1, стр.196] «На всем протяжении тридцатых годов Сталин самым резким образом выступал против германского фашизма (точнее, национал-социализма)». Обратимся снова к Уткину (стр. 36): «Сталин публично заявил, что приход к власти в Германии фашистского правительства не должен помешать дружественным отношениям между двумя странами». И еще (стр. 48): «В 1935-36 годах Сталин ищет сотрудничества с Германией». После всего сказанного стоит ли удивляться тому, что в 1938 году (стр. 91) «английские попытки улучшить отношения с СССР не нашли поддержки».

 

А вот и вовсе интересное свидетельство Уткина (стр. 230): в конце ноября 1940 года «Сталин сделал последнюю прямую попытку договориться с германским руководством. Молотов уведомил германского посла в Москве, что СССР готов присоединиться к трехстороннему пакту» – при некоторых предварительных условиях. Речь шла о присоединении СССР к Антикоминтерновскому пакту! О том, что Сталин не исключал такой возможности, писал в своем дневнике и Георгий Димитров [272]. Что переговоры в этом направлении велись, свидетельствуют и документы, обнаруженные в архивах японской дипломатической службы [276].

 

Не следует, конечно, думать, что Сталин вдруг заделался бы антикоммунистом. Дело обстояло проще: ему важно было не опоздать к дележке молодыми и агрессивными империалистическими хищниками «мирового пирога», речь шла о переделе и разделе мира! Это подтверждается еще одним свидетельством Уткина (стр. 154): «Даже после войны он (Сталин) периодически демонстрировал ностальгию: „Эх, вместе с немцами мы были бы непобедимы“. В апреле 1941 года Сталин был готов распустить Коминтерн ради сохранения дружбы с Германией».

 

Можно понять досаду Уткина, когда он пишет (стр. 139-140): «Если бы летом 1939 года Сталин и его окружение ощущали отличие фашизма от буржуазной демократии, надежность англо-французов и заведомую агрессивность нацизма, события развернулись бы по-другому. Невозможно оправдать шаг, который отводил войну в соседние пределы, давал передышку на время, но в конечном счете гарантировал возвращение зверя на давно намеченную тропу». В самом деле, Гитлер еще в «Mein Kampf» четко обозначил, что его целью является завоевание «жизненного пространства» для немецкого народа на Востоке. И далее (стр. 468): «Бедой и горем страны стала ее изоляция, оторванность от внешнего мира и его опыта. Страх Сталина оказаться „поклонником Запада“ обернулся фактически преступлением перед своей страной…»

 

В одном только Уткин здесь ошибается и противоречит самому себе: Сталин и его окружение очень даже «ощущали отличие фашизма от буржуазной демократии», их и объединяла с фашизмом ненависть к этой клятой демократии, и, пожалуй, в этой ненависти было уже больше от застарелого неприятия ее славянофилами-«черносотенцами»-почвенниками, чем от коммунистической доктрины. Но в чем историк на сто процентов прав, так это в том, что ненависть Сталина и его окружения к  Западу, к демократии «обернулись преступлением перед страной».

 

О чудовищных масштабах этого преступления говорит уже соотношение людских потерь в войне наших и немецких. Уткин пишет (стр. 5): «На одного погибшего немца приходилось четырнадцать наших воинов». Он преувеличивает. Мы вернемся к этому вопросу в другом месте, сейчас скажем лишь: соотношение это было действительно огромным. Но и колоссальные людские потери едва не оказались напрасными. Это в 1946 году Сталин мог хвастаться: «Наша победа означает прежде всего, что победил наш советский общественный строй». Дескать, наша победа была заранее предопределена. Но взглянем на его «мужество» и «уверенность в победе» летом и осенью 1941 года.

 

Виктор Анфилов, академик Академии военных наук РФ (и яростный оппонент Виктора Суворова) приводит свидетельство Георгия Жукова [277]: «Когда вечером 7 октября я прибыл на Кунцевскую дачу к Сталину, и, войдя к нему в комнату, поздоровался, он, не повернувшись ко мне, говорил по телефону с Берией: „Свяжись через свою агентуру с немцами и выясни, что они потребуют от нас в случае нашего предложения о заключении мира“. Он был в трансе. Враг угрожал уже не Киеву или Ленинграду, а Москве».

 

Видимо этот же случай имеет в виду Уткин, который пишет (стр. 349): «Сталин…вместе с Берией и Молотовым обсудил возможность повторения Брест-Литовска в новых очертаниях: отдать Германии значительную часть Украины, Белоруссии и всю Прибалтику. Посредником попросили быть вызванного в Кремль посла Болгарии И. Стоянова». Но из попытки договориться с Гитлером все равно ничего не вышло: тот поставил главной целью не завоевание территории, а разгром советских сил, лишение противника способности к сопротивлению.

 

В предыдущей главе говорилось о том, что «черносотенцы» и прочие ультраконсерваторы оправдывали свое сотрудничество в период Гражданской войны с большевиками тем, что якобы именно они стояли на страже целостности России. На самом деле большевики и тогда, и во время Второй мировой войны, как мы видим, проявляли готовность откупаться от врага гигантскими частями страны.

 

«Котел» следовал за «котлом», в каждом из них погибали или попадали в плен сотни тысяч содлат и офицеров. В начале войны Красная Армия имела хотя бы численное превосходство над вермахтом, но за несколько месяцев и оно растаяло (стр. 417): «В июне 1941 года кадровый состав армии равнялся 4 700 000 солдат. Поздней осенью 1941 года численность армии упала до 2 300 000 воинов». Были потеряны также огромные густонаселенные территории (стр. 430): «Два главных столпа России – население и территории – начинали иссякать». Находившиеся на потерянных территориях военные заводы были частью также потеряны, частью передислоцированы в восточные районы, и  требовалось время для их ввода в строй на новом месте. В итоге (стр. 431): «Производство боеприпасов резко сократилось в августе, и это падение продолжалось до конца года. Производство самолетов сократилось с 2 339 в сентябре до 627 в ноябре… За вторую половину 1941 года выпустили лишь половину запланированного количества танков…»

 

Ситуация, вопреки позднейшему бахвальству Сталина, складывалась поистине катастрофическая, окончательного разгрома Советскому Союзу удалось избежать только чудом. «Чудес» было несколько. Первое состояло в роковом просчете Гитлера. Видя своего самого опасного противника не в Советском Союзе, а в Великобритании (стр. 268-269), «Гитлер желал участия Япония в войне, но не в войне с Россией, а в войне с Британией… и сам сделал все возможное, чтобы ориентировать Японию в южном направлении», то есть против британских владений в Азии. «Придет время, и нацисты будут кусать локти» (стр. 267), но Япония уже увязнет в войне с Англией и США, да и договор о ненападении у нее с СССР 13 апреля 1941 будет подписан. А как повернулось бы дело, если не Германии, а СССР пришлось вести войну на два фронта?

 

К этому «чуду» прибавилось еще одно: наличие в Токио такого бесценного советского агента как Зорге (стр. 438): «В октябре (как своевременно!) он был уже уверен, что до весны 1942 года переориентация (Японии) на северные территории практически невозможна. Именно эта информация оказала решающее воздействие на Сталина». Когда Зорге точно указывал дату нападения Германии на СССР – 22 июня – Сталин не поверил. А тут деваться некуда было, и «в октябре и ноябре 1941 года десять дальневосточных дивизий вместе с тысячей танков и тысячей самолетов прибыли под Москву». Эти дивизии и решили исход битвы за столицу и, во многом, ход всей первой зимней кампании войны.

 

«Чудо» следующее: первоначальной датой начала войны против СССР Гитлер определил 15 мая. Но тогда огромную услугу России-СССР оказали сербы, восстав против своих правителей, поддавшихся шантажу и посулам Гитлера. Решив «наказать сербов» (стр. 279), Гитлер бросил на Югославию, а заодно и на Грецию пару десятков дивизий и в связи с этим отложил свой поход на Восток до середины июня. По еще одному счастью зима в том году наступила рано, а немецкая армия была армией «летнего блицкрига». Наступление на Москву захлебнулось в ноябре 1941 года. Будь у вермахта в запасе «потерянный» им в Югославии летний месяц, вполне возможно, что он «управился» бы с Москвой до наступления зимних холодов и до прибытия свежих советских дивизий с Дальнего Востока.

 

И, конечно, очень большую роль сыграли, особенно на начальном этапе войны, поставки союзниками вооружений и материалов для оборонной промышленности. В России по сей день продолжаются попытки принизить значение этой помощи. Более того, как было показано в главе 19, русские почвенники пытаются доказать, что Вторая мировая война была, по сути, войной всей Европы (а то и всего Запада) против СССР-России. Конечно, западные страны на последнем этапе войны, наряду с усилиями по разгрому Германии, одновременно старались не допустить, чтобы Сталин «освободил» всю Европу, и правильно делали. Но в целом их отношение к СССР было намного более, не побоюсь этого слова, благородным, чем СССР к ним.

 

Уткин приводит данные (стр. 305-310) о том, что даже в то самое время, когда Сталин гнал эшелоны с нефтью, рудой и продовольствием в Германию, англичане, а также американцы передавали (начиная уже с декабря 1940 года) советскому руководству бесценную информацию о перемещениях немецких войск к советским границам, а затем и прямо о предстоящем нападении и его сроках. Черчилль в апреле 1941 года слал Сталину одно за другим личные послания. Уткин пишет (стр. 309); «Черчилль ждал ответа Сталина. Но он так никогда и не получил его». Более того, Сталин пошел на такой шаг, который угрожал раскрытием немцами источников информации, получаемой англичанами в Германии (стр. 310): «Англичане не могли предположить, что Сталин передает полученные сведения немцам. Но это было так. Германский военно-морской атташе 24 апреля сообщил из Москвы: „Британский посол предсказывает, что 22 июня будет днем начала войны“». Но и этого мало, в знаменитом заявлении Совинформбюро от 14 июня 1941 года «британский посол Криппс обвинялся в „распространении слухов о предстоящей якобы войне между СССР и Германией“».

 

Но, несмотря на все проявления враждебности со стороны Сталина, Черчилль уже в 9 часов вечера 22 июня выступил по Би-би-си с обращением к стране и миру, в котором были такие слова: «Никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я, за последние 25 лет. И я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Но все это бледнеет перед той гигантской картиной, которая разворачивается перед нами. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге родной земли…» И далее после очень теплых слов о России и русском народе он продолжал: «Отныне у нас одна цель, одна-единственная – уничтожение нацистского режима. Мы никогда не будем вести переговоры с Гитлером. И пока мы не освободим народы, находящиеся под его ярмом, любой человек или правительство, которое сражается против нацизма, получит нашу помощь, любой человек или государство, которое сражается против Гитлера, будет нашим союзником…Из этого следует, что мы окажем любую возможную помощь России и русскому народу, и мы будем призывать наших друзей и союзников во всех частях мира занять ту же позицию и следовать ей до конца».

 

Конечно, Черчилль при этом думал в первую очередь об интересах собственной страны. Ну, и слава Богу, когда во главе страны стоит прагматик, который в состоянии правильно оценить ее интересы. А вот что Уткин говорит о Сталине: «Идеология искажала его видение мира в значительной мере, как и видение Гитлера». Идеологические искажения фюреров/вождей и привели Германию к катастрофическому поражению, а СССР – к катастрофической победе, мало отличавшейся от поражения.

 

И тут нам самое время перейти к тому, как почвенники объясняют причины разгрома, который Красная Армия потерпела летом 1941 года, а затем и следующим летом. Что этой причиной был  другой разгром, который за пару лет до того устроил собственной армии, да и всей стране, ее «мудрый вождь», они, естественно, признать не могут. Кара-Мурза бесхитросно повторяет [2, т. 1, стр. 597] замшелый тезис советской пропаганды о «тяжелом внезапном ударе».

 

Кожинов до этой глупости не опускается. Он приводит [94, т. 2, стр. 76] строки из сталинского приказа от 23 февраля 1942 года, в которых сам вождь и дал ход этому оправданию: «В первые месяцы войны ввиду неожиданности и внезапности немецко-фашистского нападения Красная Армия оказалась вынужденной отступать… Настало время, когда Красная Армия получила возможность перейти в наступление... Теперь уже нет у немцев того военного преимущества, которое они имели в первые месяцы войны в результате вероломного и внезапного нападения… Момент внезапности и неожиданности... израсходован полностью. Тем самым ликвидировано то неравенство в условиях войны, которое было создано внезапностью... Стоило исчезнуть в арсенале немцев моменту внезапности, чтобы немецко-фашистская армия оказалась перед катастрофой... Недалек тот день, когда... на всей Советской земле снова будут победно реять красные знамена».

 

Далее Кожинов дезавуирует и сталинскую ложь, и сталинскую похвальбу: «Увы, всего лишь через десять недель после появления этого сталинского приказа, 8 мая 1942 года, враг начал в южной часта фронта мощнейшее наступление, в результате которого к осени 1942 года фронт передвинулся на 600 – 800 км (!) к востоку и юго-востоку…Наши поражения, испытанные в 1942 году, не уступали поражениям 1941-го, а в определенных отношениях даже превосходили их – хотя ни о какой «внезапности» теперь уже не могла идти речь...»

 

Но Кожинов все же русско-советский патриот, ему тоже, кровь из носу, надо найти оправдание для вождя и совершенного им в 30-х года поворота/переворота. И отвергнув одно сталинское оправдание, он с готовностью подхватывает другое, столь же фальшивое. Вот оно, из речи вождя 6 ноября 1944 года (стр. 85): «Как показывает история, агрессивные нации, как нации нападающие, обычно бывают более подготовлены к новой войне... Нельзя считать случайностью такой неприятный факт, как потеря Украины, Белоруссии, Прибалтики в первый же год войны, когда Германия, как агрессивная нация, оказалась более подготовленной к войне... это, если хотите, историческая закономерность...»

 

Довод о «внезапности» нападения как причины наших поражений 1941 года все же имеет под собой некое основание: внезапности как таковой не было, но из-за парализующего волю страха, в который вверг народ и армию вождь, и параноидального страха самого вождя «спровоцировать нападение» немцев страна и ее армия так и встретили врага, как будто его вторжение и в самом деле было совершенно неожиданным. Мы же видели: даже командиры частей, подвергшихся непосредственному нападению немцев, запрашивали «верха», что им делать! То есть имела место некая «квазивнезапность», которая была немногим лучше внезапности подлинной. Но довод о том, что нации агрессивные, нападающие закономерно оказываются лучше подготовленными к войне, опроверг… сам товарищ Сталин в войне с Финляндией. Даже русский почвенник Кожинов не может скрыть своего восхищения стойкостью финнов в войне против советского агрессора (стр. 47): «И вот эта страна с населением, составлявшим всего лишь три с половиной миллиона человек, в течение трех с половиной месяцев отчаянно сопротивлялась войскам огромного СССР» (выделено Кожиновым). Советская страна была к концу 30-х годов доведена до состояния, в котором она не могла эффективно ни нападать, ни обороняться.

 

Кожинов еще пытается подкрепить сталинское оправдание своей излюбленной геополитикой (стр. 77-78): «В высшей степени важно осознать, что сила врага определялась и той присущей ему мощной геополитической волей, о которой подробно говорилось выше, – между тем как нашим войскам и стране вообще в первое время была свойственна ослабляющая их волю раздвоенность» (выделено Кожиновым). А раздвоенность возникла якобы потому, что Сталин, проводя во второй половине 30-х годов поворот от интернационализма к национализму, «не довернул» до конца (стр. 23): «Несмотря на начавшееся в середине 1930-х годов восстановление в СССР патриотизма, над умами еще тяготела поверхностная классово-политическая (а не геополитическая) идеология, – что сыграло прискорбную роль». И вот из-за этого «недоворота» и сам вождь, и миллионы советских солдат никак не могли решить (стр. 85), за что они воюют, «за свою тысячелетнюю Россию или же за установившийся в 1917 году возглавляемый партией строй». Вот из-за этого, дескать, Красная Армия и терпела в первые два года войны поражения, а где-то к 1943 году разобрались и начали громить фашистов. Но сам же и показывает, на примере Солженицына (см. выше), что разброд и шатания в умах никуда не делись.

 

Конечно, моральный дух, патриотизм, сплоченность общества играют огромную роль в ситуациях, когда от народа требуется напряжение всех его сил. Но именно в этом отношении общество, созданное большевиками, а затем еще «усовершенствованное» Сталиным, проигрывало даже немецкому, каким оно было при Гитлере. Гитлер был, безусловно, одним из величайших злодеев в истории человечества, он уничтожил миллионы евреев, цыган, славян, и свой народ он в конечном итоге привел к катастрофе. Он завлек немцев в ловушку, но ловушка эта, по крайней мере, не лишена была приятности.

 

Российский историк Борис Соколов в своем «историческом исследовании» «Адольф Гитлер» пишет [278, стр. 215]: «Фюрер, устранив Рема и его ближайшее окружение (всего несколько десятков человек), не стал проводить в партии кровавую чистку. Не сажал в тюрьмы и лагеря рядовых коммунистов и социал-демократов. Вплоть до 20 июля 1944 года вообще не трогал вермахт. Не расстреливал и не сажал без крайней на то нужды ни фабрикантов, ни помещиков, ни пролетариев, ни крестьян. И в результате обеспечил морально-политическое единство германского народа накануне войны и искреннюю любовь миллионов». Парадокс: Сталин во второй половине 30-х годов уничтожил во много раз больше коммунистов, чем Гитлер! А незадолго до того было буквально разгромлено и частично выморено голодом крестьянство! О том, в каком моральном состоянии встретило войну советское общество, мы писали выше: господствующим чувством в народе и в его армии был страх.

 

Но и это не все. Свидетельствует личный переводчик Сталина Валентин Бережков [279]: «В Германии перед войной – и я тому свидетель – происходило то, что у нас называлось бы ростом народного благосостояния. Был большой энтузиазм. Он начался, когда нацисты стали поднимать экономику…Развернулось жилищное строительство, появился „Фольксваген“, доступный для трудящихся. Возникла организация „Сила через радость“, которая, имея свои пароходы, организовывала круизы вокруг Европы. Словом, не просто жестоко угнетали рабочий класс, но и думали о его досуге, социальных проблемах…Разумеется, и“за чечевичную похлебку“ не стоило молиться на своего фюрера, вверяя ему свою жизнь и жизнь своих детей. Но в советском-то варианте все выглядит еще невероятней – Сталину удалось приворожить наш бедный народ, даже не вызволив его из нищеты».

 

Как будет показано в главе 38, Сталин не только не вызволил советский народ из нищеты, но в конце 30-х годов настолько опустил уровень его жизни, – конечно, под флагом подготовки к войне, – что даже сверхтерпеливые советские трудящиеся слали «наверх» отчаянные письма.

 

А в эти же годы Гитлер как огня боялся вызвать недовольство населения. Его английский биограф Ян Кершоу пишет [280, стр. 156]: «Массовая поддержка народом была для Гитлера источником огромной силы… Поэтому он крайне резко относился ко всему, что могло повредить популярности или подорвать его авторитет». Кершоу приводит такой пример (стр. 182): «Неэффективность Продовольственного управления Рейха привела к трудностям с поставками продовольствия, вызвавшими крупномасштабный «продовольственный кризис» зимой 1935-1936 годов и заметные признаки серьезного социального напряжения… Ситуация была настолько угрожающей, что расходы на вооружение, разумеется, временно, были переведены на второй план, по сравнению со снабжением продовольствием».

 

К 60-летию окончания Второй мировой войны в Германии был выпущен ряд книг, позволяющих лучше понять, как Гитлеру удалось вовлечь в свои авантюры немецкий народ. Среди них – книга известного немецкого историка Гетца Али «Народное государство Гитлера». Саму книгу я еще не читал, но вот строки из рецензии на нее [281]: «Гитлер просто подкупал немецкий народ. Так хорошо, как немцы жили в предвоенные годы и во время войны, они до этого не жили никогда. Отсюда лояльность граждан Третьего рейха. Ее иногда пытаются объяснить наличием репрессивного аппарата. Но о том, что причина вряд ли в нем, говорит простое сравнение: сотни тысяч сотрудников Штази, следивших за 17 млн. граждан ГДР и несколько тысяч сотрудников гестапо и СД на всю гитлеровскую Германию».

 

Какой мощной была сталинская машина репрессий, рассказывать, я думаю, нет необходимости. Каждый из двух диктаторов во внутренней политике опирался на два главных столпа: Гитлер – на демагогию и улучшение жизни населения, Сталин – на ту же демагогию и страх. Моральный дух немцев к началу войны оказался выше просто потому, что второй столп у Гитлера оказался неизмеримо эффективнее сталинского – на страхе далеко не уедешь. Дело не в геополитической дребедени, о которой толкует Кожинов: «довернул» Сталин свой переход от интернационализма к национализму или нет. Славянофильско-черносотенно-почвеннические фантики могли увлечь тысячи, сознание миллионов и десятков миллионов советских людей формировали реалии их бытия. Надо еще «спасибо» сказать нацистам: это вскрывавшиеся в ходе войны их зверства укрепили волю к сопротивлению советского народа.

 

Но признать, что немецкое общество при нацистах превосходило советское общество в плане морально-политического единства, Кожинов, естественно, не может, он напирает на более высокое техническое оснащение вермахта по сравнению с Красной Армией. Он с одобрением цитирует (стр. 16) письмо одного из своих читателей, который так объясняет неизбежность первоначальных поражений наших войск: «Немецкий солдат — это, в основном, промышленный рабочий одной из самых образованных наций мира. Технарь. Наш красноармеец — колхозник, хорошо владеющий косой, вилами и т. д. Война же была «войной моторов»... Я не видел ни одного подразделения у немцев (они заняли деревню, где я жил, 13 октября 1941 года) идущего пешком; мотоциклы, грузовики, гусеничные вездеходы... Кстати, на грузовиках всей Европы — французских, чешских и т. д. То есть армия немцев была более маневренной, а это давало огромные преимущества: можно выбирать место и время очередного удара без риска, что противник,— то есть мы — успеет все сделать для отражения удара. В ходе войны эти преимущества начали постепенно сходить на нет» (слова выделены Кожиновым).

 

Любопытно, что с Кожиновым в этот пункте спорит… Кара-Мурза. Мне трудно удержаться, чтобы не проиллюстрировать все извивы его вдохновенной мысли. Вот что он говорит о русском народе [2, т. 1, стр. 283]: «Да, невежество было велико и раньше, но до Февраля оно было сковано государством – оно не было действенным. Его раскрепостило и сделало активным и даже агрессивным именно кадетское и эсеровское Временное правительство. Его сразу после Октября начало загонять в подчиненное положение Советское государство». Здесь следует сделать два замечания. Как мы, кажется, уже отмечали выше, ни одна политическая сила в России после Февраля 1917 года не сделала так много для разгула народной анархии и агрессии, как ленинская партия своими призывами «Обратим штыки против буржуев и помещиков!» и «Грабь награбленное!». После Октября большевики стали подавлять народную стихию – тут Кара-Мурза прав, – ибо стремились полностью перенять эти функции на себя. И второе – как он точно подметил: и царское правительство, и, тем более, советское боролись с народным невежеством не столько просвещением, сколько насилием. Невежества от этого меньше не становилось, его просто «держали и не пущали».

 

Но продолжим прерванную цитату: «Во времена Сталина изгонять „гунна“ пришлось действительно жестокими методами. Но война показала, что эта жестокость была спасительной. Неожиданно для себя немцы в 1941 г. встретили многомиллионную армию деревенских парней, которые воспринимали время в секундах и владели сложной техникой». Ух, и задали перцу немцам эти парни! А по Кожинову они владели только «косой и вилами». Не будем вмешиваться в спор двух патриотов, обратимся к вопросу о техническом превосходстве вермахта, о якобы более высокой вооруженности Германии к началу войны.

 

Уткин тоже отдал дань этому стереотипу советской пропаганды [112, стр. 39]: «В течение пяти лет была мобилизована германская индустрия и создано невиданное вооружение для развертывающейся армии». Но чего стоило это «невиданное вооружение», видно из того, что он пишет несколько дальше (стр. 150): «К концу польской кампании запасы немцев подошли к концу, и если бы французы предприняли наступление, немецкой армии было бы трудно сопротивляться». Но ведь польская кампания длилась менее месяца! Впрочем, это понятно: пакт Молотова-Риббентропа был подписан за неделю до начала польской кампании, и Сталин не успел снабдить Гитлера многим необходимым. К моменту нападения на СССР это упущение будет устранено!

 

Вот что пишет о готовности Германии к войне Б. Соколов [278, стр. 207-208]: «Поскольку военную промышленность в середине 30-х годов пришлось возрождать почти с нуля, степень милитаризации экономики к началу Второй мировой войны в Германии была не слишком высокой. Даже в мае 1940 года, накануне большого наступления на Западе, доля оборонной продукции была менее 15% всего промышленного производства. В 1941 году она возросла до 19%, в 1942 году – 26%, в 1943 году – 38%. А в 1944 году достигла максимального показателя в 50%. Между тем в СССР уже к концу 30-х годов продукция оборонной промышленности составляла не менее половины всей промышленной продукции». Добавим от себя: а в 1944 году в СССР, кроме военной продукции, промышленность, вероятно, вообще ничего (или почти ничего) не производила.

 

Что касается немецких вооружений, у нас есть возможность сослаться на «первоисточник» – гитлеровского министра вооружений Шпеера [274, стр. 292]: «Несмотря на технический прогресс, в 1940-1941 годах, когда вермахт одерживал одну победу за другой, производство вооружений в Германии, тем не менее, не достигло уровня первой мировой войны. В первый год русской кампании производство орудий и боеприпасов составило всего лишь четверть объема аналогичной продукции, выпускаемой в Германии осенью 1918 года. Даже весной 1944 года, после всех наших грандиозных успехов в области военной промышленности, на немецких заводах все равно производилось меньше боеприпасов, чем на предприятиях тогдашней Германии и Австро-Венгрии, в состав которой, как известно, входила также Чехословакия». И еще (стр. 555): «Перед началом войны в 1939 году в нашем распоряжении было всего лишь 731 истребителей».

 

Причина такого положения была не только в том, что Германия начала вооружаться только в середине 30-х годов, когда Гитлер отбросил запреты Версальского договора. Другая причина была та, о которой говорилось выше: упорные опасения Гитлера потерять поддержку населения. Шпеер стал министром вооружений в феврале 1942 года, и вот что он обнаружил (стр. 304): «Производство товаров народного потребления в начале 1942 года снизилось по сравнению с довоенным периодом всего на 3%. Мне удалось уменьшить его еще на 9%. Уже через три месяца Гитлер горько сожалел о своем решении „перераспределять ресурсы в пользу военной промышленности“ и в ночь с 28 на 29 июня заявил, что нужно „вспомнить о материальных нуждах народа“». И даже летом 1943 года, пишет Шпеер (стр. 351), «Гитлер долго колебался, прежде чем одобрить предлагаемые нами меры по сокращению государственного аппарата, ограничению спроса на товары народного потребления».

 

Шпеер также рассказывает, как он тщетно добивался перевода военных предприятий хотя бы на двухсменную работу (стр. 298), привлечения на работу в промышленность женщин (стр. 302), как 6 октября 1943 года, то есть уже после Сталинграда и Курской битвы, когда вермахт почти непрерывно откатывался назад, он вынужден был, выступая перед «политическим руководством рейха», доказывать: «Нашу все еще ориентированную на выпуск гражданской продукции экономику следует коренным образом перестроить и из занятых в производстве товаров народного потребления шести миллионов рабочих полтора миллиона направить на предприятия военной промышленности» (стр. 432).

 

Поэтому надо признать справедливость утверждения Уткина о том, что [112, стр. 361]: «Гитлер начал грандиозную войну, опираясь на экономику мирного времени».

 

А какова была ситуация в этом отношении в Советском Союзе? Проследим, как ее рисует Кожинов [94, т. 1, стр. 392]: «Кардинальные изменения политической линии Сталина в середине 1930-х годов главным образом определялись, надо думать, очевидным нарастанием угрозы войны – войны не “классовой”, а национальной и, в конечном счете, геополитической, связанной с многовековым противостоянием Запада и России». И далее (стр. 420-421): «В ходе совершавшегося с 1934 года “поворота”… основные показатели промышленного производства увеличились к 1940 году более чем в два раза – что являло собой в сущности беспрецедентный экономический рост… За вторую половину 1930-х добыча угля выросла почти на 120%, выплавка стали – на 165%, производство электроэнергии – даже на 200%, цемента на 115%… добыча нефти – на 53%,.. Если в дореволюционное время Россия располагала в 5(!) раз меньшим количеством энергоносителей, чем Великобритания, и в 2,6 раза меньшим, нежели Германия, то в 1940-м СССР в этом отношении “обогнал” и первую (хоть и не намного – на 5%), и вторую (на 33%) и уступал только США. Примерно также обстояло дело и с выплавкой стали» (выделено Кожиновым).

 

Нас здесь интересуют два момента. Первый: к 1940 году СССР существенно превзошел Германию по двум важнейшим показателям, определяющим производство вооружений – по добыче энергоносителей и выплавке стали. Тут мы спорить не станем. Но вот второй момент: по Кожинову выходит, что подготовка к войне в СССР началась примерно тогда же, как и в Германии – в середине 30-х годов, в результате сталинского поворота к «национальной политике», и сам этот поворот как раз и был связан с приходом к власти в Германии нацистов. Кожинов так и пишет (стр. 302), что «поддержка» (!) Сталиным этого поворота «диктовалась прежде всего и более всего нарастанием угрозы глобальной войны, которая непосредственно стала в повестку дня после прихода к власти германских нацистов в 1933 году».

 

Здесь все – неправда. Кожинов «забывает», что до второй пятилетки (1934-1938 гг.) была первая (1929-1933 гг.), и уже тогда были заложены основы тяжелой и военной промышленности СССР. Лозунг индустриализации был впервые выдвинут еще в 1925 году на ХIV съезде партии, а выступая 28 мая 1928 года в актовом зале Института Красной профессуры, Сталин сказал: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

 

Советская пропаганда любила расписывать, как американские капиталисты помогли Гитлеру воссоздать германскую военную промышленность. Судя по воспоминаниям Шпеера и другим источникам, немцы, в основном, сделали это собственными руками. А вот в закладке основ военной промышленности СССР в первой пятилетке огромную роль сыграли американцы и, в частности, Альберт Кан, человек, известный как один из крупнейших промышленных архитекторов и проектировщиков ХХ века, его еще называли «архитектором Форда». Он разработал технологию, которая позволяла проектировать огромный завод за несколько месяцев. Именно это и нужно было Сталину.

 

Дмитрий Хмельницкий пишет [282]: «Фирма Альберта Кана спроектировала между 1929 и 1932 годами 521 (по другим данным – 571) объект. Это, в первую очередь, тракторные (т. е. танковые) заводы в Сталинграде, Челябинске, Харькове, Томске; самолетостроительные заводы в Краматорске и Томске; автомобильные заводы в Челябинске, Москве, Сталинграде, Нижнем Новгороде, Самаре; кузнечные цеха в Челябинске, Днепропетровске, Харькове, Коломне, Люберецке, Нижнем Тагиле, Магнитогорске, Сталинграде; станкостроительные заводы в Калуге, Новосибирске, верхней Сольде…» И дальше идет еще огромный список предприятий тяжелой и военной промышленности. И вывод: «Из вышеперечисленного списка хорошо видно, что Кан спроектировал (и оснастил оборудованием) едва ли не всю советскую военную промышленность». В общей сложности, «Кану был предложен пакет заказов на строительство промышленных предприятий стоимостью в 2 млрд. долл. В 2004 году эта сумма соответствовала приблизительно 220 млрд. долл.»

 

Американец Джон Скотт провел пять лет на стройках Урала. Хмельницкий цитирует выпущенную им в 1944 году книгу: «Советский Союз находился в состоянии войны уже с 1931 г., и его народ исходил потом, кровью и слезами. Людей ранило и убивало, женщины и дети замерзали, миллионы умерли от голода, тысячи попали под военные суды и были расстреляны в боевом походе за индустриализацию и коллективизацию…В течение всех тридцатых годов русский народ вел войну – промышленную войну». И еще он приводит выдержку из письма председателя ОГПУ Менжинского Сталину от 14 февраля 1931 года: «Строительство Челябтракторостроя  находится в следующем состоянии: ведется широкое жилищное строительство… в то время как для строительства промышленных цехов были произведены только подготовительные работы…» И далее, естественно, сообщается об арестах в Управлении строительством. Понятно, в проекте Кана, как это было принято в США, стройка начиналась с жилья, но в СССР действовали другие законы. Из народа выжимались все соки, ничего подобного заботе Гитлера о народных нуждах здесь и в помине не было.

 

Но и до первой пятилетки индустриализация в СССР шла на всех парах, и это подтверждает Шафаревич [99, стр. 150]: «Индустриализация…осуществлялась в середине 1920-х годов с большой скоростью» и приводит в подтверждение этого конкретные данные.

 

Из сказанного следуют два непреложных вывода. Первый: бешеная подготовка к войне, которую развернул Сталин, никак не была связана ни с его поворотом к национализму в середине 30-х годов, ни с приходом Гитлера к власти, ибо эта подготовка развернулась во всю мощь до обоих этих событий, и ею советский режим и Сталин преследовали свои цели. Так что попытка Кожинова представить поворот к «национальной политике» как спасительный, позволивший стране создать материальную базу для отпора врагу, совершенно несостоятельна. 

 

Вывод второй: начав перевооружение армии, как минимум, лет за 6 лет до Гитлера, Сталин  имел для этого, по меньшей мeре, вдвое больше времени, поэтому никаких объективных причин для превосходства в вооружениях у вермахта над Красной Армией не было. Кожинов и сам пишет (т. 2, стр. 75): «Подготовка к войне была весьма внушительной. Так, с 1 сентября 1939 года, когда был принят закон о всеобщей воинской повинности, и до 22 июня 1941-го численность вооруженных сил страны выросла с 1,5 млн. (как было в 1938 году) до 5,3 млн. человек, то есть в три с половиной раза, а производство вооружения увеличилось с 1938 года по июнь 1941-го в четыре раза».

 

Хмельницкий пишет, что 3 октября 1941 года «Гитлер в победоносной речи заявил, что захваченные советские территории представляли собой „не что иное, как единую фабрику по производству оружия, построенную за счет снижения уровня жизни населения“. К тому моменту…было захвачено или уничтожено 18 тыс. танков, 22 тыс. орудий, 14,5 тыс. самолетов… Легко понять потрясение Гитлера, начавшего поход на Восток с 3,5 тыс. танков». Дополняет Уткин [112, стр. 389-390]: «Гитлер „оговорился“ 4 сентября после посещения группы армий „Центр“ в Борисове „Если бы я знал, что у них столько танков, я бы дважды подумал, прежде чем начать вторжение“».

 

Выше были приведены компетентные свидетельства, что к началу войны и даже в ее ходе производство вооружений и боеприпасов в Германии не достигало уровня Первой мировой войны. В СССР этот уровень был многократно превзойден! Оно и понятно: у Гитлера, как говорилось выше, было для перевооружения армии гораздо меньше времени, и он не проводил никакой специальной индустриализации, не выжимал из народа последние соки. Утверждения Кожинова, что на гитлеровскую военную машину работала вся Европа, как показано в главе 19, также не находит подтверждений.

 

Вспомним сообщение корреспондента Кожинова о том, на чем перемещался вермахт (см выше): «на грузовиках всей Европы — французских, чешских и т. д.». Это делалось не от хорошей жизни: попробуйте обеспечить весь этот разнобой запчастями и техобслуживанием. Уткин сообщает (стр. 217): «В ходе штабных учений (которые были проведены вермахтом с 28 ноября по 3 декабря 1940 года) был отмечен недостаток грузового транспорта, прежде всего грузовых автомобилей». И уже в ходе военных действий выяснилось (там же, стр. 392): «Колесный транспорт немцев не поспевал доставлять горючее танкам». А о том, что выявилось в первую же военную зиму, сообщает Шпеер (стр. 255): «В тылу Восточного фронта разразилась транспортная катастрофа: немецкая военная организация не выдержала суровой зимы». Не лучше, по свидетельству Шпеера (стр. 304-305), обстояло дело у немцев и с железнодорожным транспортом.

 

Штабные учения вермахта конца 1940 года, о которых пишет Уткин, показали еще следующее (стр. 217-218): «В распоряжении германского командования имелся трехмесячный запас нефти и месячный запас дизельного топлива». Уткин комментирует: «Поистине, нужно было иметь безграничную веру в свою фортуну, начиная смертельную борьбу с противником при подобном оснащeнии…»

 

Что точно известно, так это то, что вермахт вступил в войну с СССР с примерно 4000 танков всех типов (по разным данным от 3500 до 4200). Красная Армия имела к тому моменту на вооружении 24 000 танков. Кожинов, стремясь показать мощь германской военной индустрии, сообщает, что после поражения зимой 1941-1942 годов «германская армия не только быстро восстановила, но и значительно увеличила свою численность и вооруженность». Возьмем опять количество танков. Кожинов пишет, что в июне 1941 года их было у немцев 4200, а летом 1942 года стало аж 5000. Ужас! Но Уткин приводит цифры советского производства (стр. 431): «За вторую половину 1941 года выпустили лишь половину запланированного количества танков, а общее число произведенных в 1941 году машин составило 6 542 единиц (из них 2 996 – Т-34)». Только за один год – и какой год! – в СССР было произведено больше танков, чем общее их число, которое смогли выставить немцы, начиная войну.

 

Но, может быть, советская техника уступала немецкой в качестве? Уткин приводит (стр. 425) свидетельство Гудериана, который писал в своем дневнике об «огромном превосходстве Т-34 над нашими танками». Но и без Гудериана известно: Т-34 был лучшим танком Второй мировой. И транспорт советский не «замерзал» зимой как немецкий. Правда, советские самолеты несколько уступали немецким, так это потому, что Сталин перед войной умудрился пересажать едва ли не всех авиаконструкторов.

 

Можно привести еще множество фактов и цифр, но и без того ясно, что утверждение Кожинова о материально-техническом превосходстве гитлеровского вермахта над Красной Армией как причине катастрофических поражений последней в 1941-1942 годах точно так же не выдерживает критики, как и сталинский тезис о «внезапном нападении». Кожинов несколько раз повторяет (т. 2, стр. 76-77), что причиной этих поражений было то, что  «враг был сильней». Вот тут с ним следует согласиться, но с одной маленькой поправкой: сила врага определялась не некой абстрактной «присущей ему геополитической волей» (стр. 77) и не тем, что «враг вобрал в себя человеческие и материальные ресурсы почти всей Европы» (стр. 76), а более высоким по сравнению с советским морально-политическим единством немецкого общества, отсутствием в нем того всепроникающего страха, который сковывал инициативу советских людей сверху донизу, более высокой степенью организованности и сбалансированности вооруженных сил Германии и, наконец, более высоким мастерством ее генералов, которые, к тому же не прошли ничего подобного сталинским чисткам.

 

Не мне, еврею, петь «дифирамбы» Гитлеру, но он крепил мощь Германии, опираясь на «человеческий фактор», Сталин бросил все силы и возможности страны на укрепление материально-технической базы вооруженных сил, не считаясь с «человеческим фактором». Это началось задолго до переворота/поворота середины 30-х годов – достаточно вспомнить голодомор начала того же десятилетия, – но этот переворот/поворот, который Кожинов, Кара-Мурза и иже с ними считают спасительным, существенно усугубил ситуацию, ибо еще более сгустил атмосферу страха в стране и был связан с разгромом командного состава Красной Армии, разведывательных органов, отчасти научных и конструкторских сил и т. д.

 

А как же, спросят, конечный разгром Германии? Вот тут сказался стратегический идиотизм Гитлера. В противоборстве с силами, против которых он развязал войну, Германия была изначально обречена на разгром. СССР, как говорилось выше, был на волосок от поражения в войне. Но если бы даже Гитлеру удалось вывести из игры (возможно, временно) Советский Союз, нацистская Германия все равно была бы приведена к капитуляции западными союзниками. В конце концов, первые атомные бомбы были бы сброшены не на Хиросиму и Нагасаки, а на Берлин и Гамбург.

 

И дело тут не только в экономическом, но и в духовном превосходстве западных демократий над нацистским режимом, да, кстати, и над коммунно-славянофильским тоже. Заявление Кожинова о том (т. 2, стр. 134), «что наше превосходство над «союзниками» не было только собственно военным; оно основывалось и на духовном превосходстве, выражавшемся в самых различных аспектах и явлениях», настолько смешно, что его нет нужды комментировать.

 

И тут самое время сказать, что не менее идиотской была стратегия Сталина. В международной политике издавна известен принцип: дружи через соседа. Сталин помог Гитлеру разгромить Польшу и тем самым получил его в соседи. Гитлер в своей главной книге – «Mein Kampf» – писал, что его целью является завоевание жизненного пространства для немецкого народа на Востоке, не было также секретом, что славяне для него – низшая раса. По всем этим причинам Советскому Союзу следовало искать союзников в западных демократиях, а не в нацистской Германии, о чем и пишет Уткин (см. выше). Он также пишет о миролюбии западных стран, для которых урок Первой мировой не прошел даром.

 

Повторим еще раз относящееся к периоду гражданской войны высказывание Кожинова, которое было приведено в главе 26: «Большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России… “Идеократизм” большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России — то есть и самого русского народа – по западноевропейскому образцу». Нацистское государство тоже было идеократическим, традиционалистским – без ненавистной демократии, без идиотских прав человека, с вождем во главе (большая ли разница – монарх, вождь, фюрер?). Добавим к этому сообщение Уткина [112, стр. 145]: посетив в 1939 году участок франко-германской границы, Черчилль увидел с одной стороны гигантский плакат «Свобода, равенство, братство», с другой – «Один народ, один рейх, один фюрер». Надо ли говорить, какой из двух плакатов больше бы импонировал что большевику, что наследнику русских славянофилов? С изменением в 30-х годах внутренней политики советского государства изменилась и его внешняя политика.

 

Остается нам рассмотреть еще один вопрос: а так ли уж существенно было влияние славянофильско-черносотенных идей на идеологию и практику режима в рассматриваемый период, большевистская власть и сама ведь была «хороша». Так то оно так, но вот попалось мне интервью [283] известного советского кинорежиссера Геннадия Полока, в котором он рассказывает о съемках им в 80-е годы фильма о советской школе 20-х годов: «Мне сказали, что в 20-е гг. было много „псевдодемократии“, и велели ввести в сценарий современную линию, чтобы доказать, что нынешняя школа значительно лучше прежней. Пришлось ввести, и это имело печальные последствия. Современная школа в сравнении с нищими, но действительно демократическими 20-ми гг., когда в школе царил дух свободы, творчества... выглядела в фильме просто-таки убийственно».

 

Да разве только школа? То же самое можно сказать о литературе, искусстве, экономической науке тех лет. И просто об атмосфере в стране. Страна все-таки оставалась в значительной степени открытой для мира, для творчества, для новых идей. Сохранялась свобода выезда и въезда для граждан страны, свободным был научный обмен. Выдающийся советский физик П. Л. Капица все 20-е и начало 30-х годов работал в Англии, в лаборатории Резерфорда, в отпуск ездил на Родину и снова возвращался к месту научной работы. Но однажды приехал, а назад его уже не выпустили. В каком году это случилось? В году «великого поворота к национальной идее» – 1934-м. Несколько ранее примерно то же случилось с великим пролетарским писателем Максимом Горьким.

 

Но, с другой стороны, то же, что о 20-х годах, но еще с большим основанием, можно сказать о «проклятом царском времени», когда в стране весьма значительным было влияние «национальной идеи», то есть идей тех же славянофилов и их последователей. По западным меркам царская Россия была деспотией, но по сравнению с Россией сталинской это было царство свободы.

 

То есть по отдельности национальная (при царе) и коммунистическая (в 20-е годы) идеи еще оставляли хоть какие-то просветы для духовной свободы. Гибельным для России стал сплав русского коммунизма с русской «национальной идеей», совершившийся в 30-х годах. Именно тогда в стране исчезли последние дуновения свободы, страна отгородилась от мира железным занавесом, в ней под бравурные марши воцарились духовная угрюмость, затхлось, заскорузлость. Кожинов начало этого процесса датирует 1934-м годов, но подспудно он шел с начала 30-х годов, уже тогда начались притеснения национальных культур нерусских народов СССР, что стало предпосылкой возрождения великорусского шовинизма.

 

И конкретно в сближении Советской России с нацистской Германией синтез русского коммунизма с русским правым национализмом сыграл не последнюю роль. О сходстве большевистской идеологии и особенно практики с идеологией и методами нацизма написано много. Но надо иметь в виду, что идеология русского правого национализма («черносотенства») была нацизму еще «родственнее», чем большевизм. Огромное влияние на формирование антисемитских взглядов Гитлера имели состряпанные российскими монархическими кругами «Протоколы сионских мудрецов». Русские эмигранты из числа монархистов-«черносотенцев» и непосредственно делились опытом с нацистами.

 

Выше мы уже упоминали об имевшем место в Германии в 1922 году покушении двух «черносотенцев» на главу русских либералов Милюкова. Милюков не пострадал, но погиб В. Д. Набоков, отец знаменитого впоследствии писателя, закрывший собой Милюкова. Непосредственный исполнитель покушения «черносотенец» Шабельский-Борк был приговорен к 14 годам каторги. Фактически он отсидел недолго, но, вот что стоит особо отметить: когда нацисты пришли к власти, этому убийце, как сообщает О. Будницкий [256], была назначена пенсия, причем от ведомства Альфреда Розенберга! Так что симпатии были взаимными и обеими сторонами осознавались. Очевидно, и те из «черносотенцев», кто оставался в Советской России, эти симпатии разделяли.

 

Резюмируем. Слияние в 30-х годах ХХ века идей русского коммунизма и русского консервативного национализма привело к изменению не только внутренней, но и внешней политики советского государства. Все вместе это привело к катастрофе 1941-1942 годов и стоило народам Советского Союза десятков миллионов жизней.

 

Дополнение из января 2006 года. Главы 2 и 19 мы уже дополняли данными и выводами из вышедших в 2006 году книг Марка Солонина [498] и [499], которые, как отмечалось, представляют существенно новый взгляд на историю войны 1941-1945 годов, особенно на ее начальный период. Что же касается причин поражений Красной Армии в начальный период войны, то в этом вопросе Солонин совершил подлинный переворот, на котором нам уж точно невозможно не остановиться.

 

Тезис о «внезапном нападении» он отметает начисто [498, стр. 14]: «Разумеется, сосредоточение трехмиллионной группировки вермахта у западных границ СССР было выявлено советской разведкой, причем выявлено с точностью до полка и эшелона. И хотя подлинных документов, раскрывающих оперативные планы немецкого командования, на столе Сталина никогда не было, общая военно-политическая готовность гитлеровской Германии к агрессии на востоке не была секретом ни для высшего государственного руководства СССР, ни для старших командиров Красной Армии. Имеющиеся документы неопровержимо свидетельствуют о том, что скрытая мобилизация и стратегическое развертывание Вооруженных Сил Советского Союза начались ДО, а не после первых орудийных залпов на границе. Что касается целей этого развертывания, то по этому поводу возможна (и необходима) дискуссия».  

 

Автор имеет в виду, развертывались ли они для обороны или наступления. Тут не столько дискуссия нужна бы, сколько новые документы. Несомненно, пишет Солонин, существовал некий Большой план, частью которого был план развертывания войск, но он «засекречен и по сей день», хотя по международным стандартам документы эти уже давно подлежат рассекречиванию.

 

Совершенно очевидно, пишет он далее (стр. 15), что «Красная Армия готовилась к войне, причем к такой войне, которая должна была начаться в ближайшие недели или даже дни. Самое большее, чего могли в такой ситуации добиться немцы, так это весьма ограниченного во времени и пространстве эффекта тактической внезапности. И не более того». В действительности, как мы знаем, они добились неизмеримо большего. Почему?

 

Читатель, вероятно, обратил внимание на то, что, описывая начальный период войны, я даже не упомянул концепцию Виктора Суворова. Концепция эта, если коротко, заключается в том, что Сталин сам готовился к наступательному походу на Европу и с этой целью напроизводил горы наступательного оружия, которое для обороны оказалось не слишком пригодным. Что весьма способствовало разгрому советских войск, когда Гитлер Сталина опередил, нанеся первый уничтожающий удар по изготовившимся к броску советским войскам.

 

Мое отношение к концепции Суворова прошло три этапа. Первая реакция, как и у большинства бывших советских граждан, была отрицательной. С годами, по мере выхода новых книг Суворова, а также других авторов, поддержавших его точку зрения (например, Бориса Соколова), я стал склоняться к ее принятию. А в последние пару лет, по мере углубления в тему, вновь возникли сомнения. Больше всего недоверия вызывал тезис о «наступательном» и «оборонительном» оружии: притом, что некоторые виды вооружений действительно дифференцированы в этом отношении, но никогда эта дифференциация не настолько велика, чтобы наступательное оружие нельзя было использовать при обороне. А какое оружие было у немцев: раз они на всех нападали, то, очевидно, наступательное. Как же они этим оружием умудрились более двух лет (от Сталинграда до Берлина) столь упорно обороняться, когда Красная Армия была разгромлена за несколько месяцев? И совсем нелепым представлялось утверждение, что Сталин приказал взорвать укрепления на старой западной границе, чтобы они не мешали выдвижению готовящихся к походу в Европу советских войск: разве войска движутся сплошным потоком через леса, болота и т. п., а не по узким полосам железных и автомобильных дорог?

 

Солонин полностью подтвердил мои сомнения, в частности, он пишет (стр. 183), что старые укрепления никто и не взрывал. Отдав (стр. 16-17) должное Суворову за то, что тот первым основательно поколебал казенный советский «миф про тихую, мирную и почти безоружную сталинскую империю», на которую вероломно напал гитлеровский агрессор, продолжает он, Суворов создал новый миф – тот, о котором мы говорили двумя абзацами выше. Гигантскую советскую военную машину, даже ту ее часть, которая была подтянута к западным границам, никаким даже самым «внезапным ударом» уничтожить было невозможно, утверждает (и доказывает) Солонин. А что же тогда с ней случилось?

 

Солонин отвечает (стр. 19): «При всей внешней несовместимости и версия Суворова, и версия Хрущева-Сталина едина в главном: ПРИЧИНУ ВОЕННОЙ КАТАСТРОФЫ ОНИ ИЩУТ СРЕДИ ТАНКОВ И САМОЛЕТОВ, старательно обходя при этом все, что связано с действиями (или бездействием) танкистов, артиллеристов, летчиков пулеметчиков и их командиров». То есть дело было не в технике, а в людях, в их умении и желании воевать.

 

Что касается «наступательного» и «оборонительного» оружия, он пишет (стр.20-22): «Так называемая „наступательная“ армия, вооруженная лучшими в мире „наступательными“ танками, всегда может воспользоваться именно тем способом ведения обороны, который во все века считался наилучшим, – самой перейти в наступление. Тому в истории мы тьму примеров сыщем, но самым ярким, на наш взгляд, является пример армии обороны Израиля. Эта армия никогда даже и не пыталась стать в самоубийственную при географических условиях Израиля позиционную оборону. И в 1967-м, и в 1973 году стратегическая задача обороны страны от многократно превосходящих сил противника была решена переходом в контрнаступление, причем в октябре 1973 г. такой переход пришлось осуществить без всякой оперативной паузы…»

 

Пыталась ли Красная Армия действовать летом 1941 г. подобным образом? Безусловно – ДА… многократные, практически безостановочные попытки перейти в решительное контрнаступление продолжались все лето… Ничего, кроме потери сотен кадровых дивизий, десятков тысяч танков и самолетов, все эти попытки перейти в наступление не принесли. Красная Армия оказалась неспособной к наступлению точно так же, как она оказалась неспособна к созданию устойчивой позиционной обороны на таких мощнейших естественных рубежах, какими являются реки Неман, Днепр, Днестр, Южный Буг, Западная Двина».

 

К чести Суворова, он полностью признал правоту Солонина, сказав: «Позвольте выразить Марку Солонину свою признательность, снять шляпу и поклониться до земли перед этим человеком… Когда я читал его книгу, я понимал чувства Сальери. У меня текли слезы – я думал: отчего же я вот до этого не дошел?.. Мне кажется, что Марк Солонин совершил научный подвиг, и то, что он делает, – это золотой кирпич в фундамент той истории войны, которая когда-то будет написана…»

 

Снять шляпу перед Марком Солониным должны мы все: то, что он совершил, – это действительно подвиг, подвиг скрупулезного собирания фактов и нетривиального их логического осмысления. Но мы не должны забывать и подвига Суворова: ему, в тех условиях, было труднее, и Солонин в какой-то мере стоял на его плечах.

 

По ходу дела Солонин камня на камне не оставляет от тезиса партийных пропагандистов и русских почвенников о более высоком техническом оснащении вермахта – как в количественном отношении, так и в качественном. Вот общая картинка (стр. 12-13): «Серийное производство первых боевых танков, самолетов, подводных лодок началось только в 1935-1936 гг. – меньше чем за одну пятилетку до начала мировой войны. Так когда немцы умудрились создать то самое пресловутое „многократное превосходство в танках и самолетах“? И из чего они могли его создать? В Германии нет своих бокситов, своего никеля, марганца, вольфрама, меди, каучука, нефти… Простого угля и железной руды и то не хватало, всю войну немцам приходилось возить железную руду морем из Швеции. Под бомбами союзников. А у Сталина под ногами была вся таблица Менделеева, в том числе – нержавеющее золото, за которое во Франции, в Америке, в той же Германии закупалось все: новейшее оборудование – целыми заводами, новейшие авиамоторы, лучшие в мире транспортные самолеты, лучшие умы и секретнейшие чертежи. И всего этого не хватило для того, чтобы вооружить Красную Армию хотя бы не хуже новорожденного вермахта?»

 

В мае 1933 года, рассказывает Солонин (стр. 292), еще «в рамках многолетнего сотрудничества Красной армии и рейхсвера (ограниченные вооруженные силы, которые были разрешены Германии по Версальскому договору), группа немецких офицеров во главе с генералом Бокельбергом посетила ряд советских промышленных предприятий», в основном, военного назначения. В письменных отчетах, которые, естественно, перехватывались, генерал давал самые высокие оценки увиденному. О Харьковском тракторном он писал: «Хотелось бы иметь такой магнит, чтобы одним махом перебросить этот завод в Германию». Покупать подобные предприятия в США веймарской Германии было не за что, да и свои создавать – тоже.

 

Товарищ Сталин, помимо богатейшей природными ресурсами страны имел за собой еще один огромный, может быть, даже главный ресурс – советский народ, с которым, как он считал, можно безнаказанно делать все, что угодно. Выморил не менее 10 миллионов русских, украинских, казахских крестьян – и ничего. Теме этой посвящена специальная глава 37, и в дополнении к ней будут приведены относящиеся к теме данные из труда Солонина. Ознакомиться с ними полезно для лучшего понимания его трактовки причин развала Красной Армии в первый период войны. Здесь мы дадим только данную им обобщающую оценку той трагедии российского крестьянства (стр. 432): «Большевистская власть сознательно и хладнокровно обменяла несколько миллионов человеческих жизней на американские тракторные (танковые) заводы, на французские авиамоторы, на германские станки».

 

Вся советская страна уже в мирное время находилась на положении осажденной крепости (стр. 260-261): «Огромная, богатейшая страна мира два десятилетия голодала, ютилась в бараках и коммуналках, уже в мирное время военные заводы СССР работали в три смены,.. кормящую мать возвращали от двухмесячного младенца к станку…»

 

Ни веймарская республика, ни Гитлер ничего даже отдаленно подобного этому в отношении собственного народа позволить себе не могли. Вот как Солонин описывает ситуацию в Германии уже во время войны (стр. 12): «Немецкая фрау сидела дома и воспитывала киндеров. Повзрослевшие киндеры пели нацистские марши и ходили строем, оттягивая носок, не после работы, а вместо работы. На втором году мировой войны авиационные заводы Германии работали в одну смену! Сверхдефицитный на войне алюминий расходовался на производство садовых домиков и приставных лесенок для сбора груш. Производственные мощности немецких заводов были загружены изготовлением патефонов и велосипедов, радиоприемников и легковых автомобилей, фильдиперсовых чулочков и бритвенных лезвий».

 

И Гитлер, этот производитель патефонов и фильдиперсовых чулочков, вздумал воевать со Сталиным, который производил почти исключительно танки и самолеты! О каком техническом превосходстве вермахта над Красной Армией могла идти речь?! Все было ровным счетом наоборот. Солонин сообщает (стр. 35): «В феврале 1941 г. было принято решение сформировать ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ мехкорпусов, что означало развертывание танковых войск численностью в тридцать тысяч танков: в два раза больше, чем в армиях Германии, Англии, Италии и США, вместе взятых». Правда, к 22 июня немного до этой цифры не дотянули.

 

Даже потеря множества военных предприятий западной части страны не остановила эту гигантскую фабрику по производству вооружений (стр. 39): в 1941 году было произведено «6590 танков (в том числе 1358 КВ и 3014 Т-34)… немцы, (на которых работала якобы вся Европа) в 1941 году произвели только 3094 танка всех типов, включая 678 легких чешских PZ 38(t). В следующем, 1942 г., танковая промышленность СССР произвела уже 24 718 танков, в том числе 2553 тяжелых КВ и 12 527 средних Т-34».

 

Могут сказать: ну и что, завалили немцев металлоломом! Это была последняя линия обороны партийных историков и примкнувших к ним русских почвенников: дескать, количество – не главное, немецкая техника превосходила нашу по качеству. Но и эта ложь легко опровергается: вспомним, например, что вермахт вступил в войну с то ли 3500, то ли 4200 (по разным данным) танков всех типов, среди которых было много совсем легких (Солонин приводит соответствующие цифры), а в СССР, как только что было показано, в одном только 1941 году и только новейших танков Т-34 и КВ, превосходивших все типы немецких машин 1941 года, было выпущено 4372.

 

Еще Солонин сообщает [499, стр. 344]: «При первом же военном столкновении (Испания, 1936 год) выяснилось, что советские танки и самолеты лучше немецких)». Правда, благодаря тому погрому (причины которого до сих пор остаются не понятыми), который товарищ Сталин накануне войны устроил кадрам авиационных (и ракетных) конструкторов, организаторов авиапромышленности и руководителей самой военной авиации, к началу войны немцы в техническом уровне самолетов сумели советскую авиапромышленность несколько обойти, но огромное количественное превосходство СССР с лихвой это компенсировало.

 

Но, говорят, пусть Красная Армия превосходила вермахт в танках и самолетах – этим двум наступательным родам войск Сталин уделял первостепенное внимание, но оснащение Красной Армии было не сбалансировано, в частности, немецкая пехота была механизирована, а русский солдат всю войну прошагал на своих двоих. Вспомним приведенное выше в данной главе письмо некоего корреспондента Кожинову: «Я не видел ни одного подразделения у немцев идущего пешком; мотоциклы, грузовики, гусеничные вездеходы... Кстати, на грузовиках всей Европы — французских, чешских и т. д.» Из этого единичного наблюдения деревенского мальчишки того времени Кожинов выводит обобщение для всего огромного советско-германского фронта.

 

Что касается «грузовиков всей Европы» – святая правда, но вот ее цена [498, стр. 36]: «Начальник штаба сухопутных сил вермахта Гальдер в своем знаменитом дневнике отмечает (запись от 22 мая 1941 г.), что у Гудериана в 17-й танковой дивизии насчитывается 240 типов разных машин. Как обслуживать в полевых условиях такой передвижной музей автотехники?» Такой «музей» и в стационарных условиях нелегко обслуживать…

 

Вот общие цифры (стр. 246-247): «По состоянию на 22 июня 1941 г. в армии уже было 273 тысячи автомашин всех типов. К 1 июля в армию из народного хозяйства было поставлено еще 234 тысячи… В „полностью механизированном“, по утверждениям советских пропагандистов, вермахте было точно такое же (500 тыс.) количество колесных машин, причем на наших дорогах до конца 1941 г. 106 тысяч машин пришло в полную негодность». Правда, в Красной Армии вроде бы долженствующие быть машины не всегда оказывались на месте, но это уже другой вопрос, о котором ниже.

 

Насколько «высомеханизированным» был вермахт, видно из того (стр. 245), что он «отправился в Восточный поход с огромным табуном в 750 тысяч лошадей». Зачем? А вот, например (стр. 352): «В шибко „подготовленном“ к войне со всем миром вермахте гаубицы таскали шестерки лошадей». Насколько остро немцы нуждались в механизированной тяге, видно хотя бы из того, что при возникавших время от времени тайных переговорах еврейских представителей с нацистскими эмиссарами о «выкупе» находящихся в их власти евреев те всегда первым делом требовали автотранспорт. А в Красной Армии этот вопрос капитально решился (стр. 121) «после того как друг Рузвельт подарил товарищу Сталину сотни тысяч трехосных „Студебеккеров“ с их фантастической надежностью и проходимостью». И при этом ни одного еврея в обмен не потребовал! Я хорошо помню эти могучие машины…

 

И так обстояло дело с большинством видов вооружений. Так, например (стр. 100), «основным вооружением противотанкового дивизиона пехотной дивизии вермахта была 37-мм пушка», которая «наклонный 45-мм броневой лист нашего Т-34 не пробивала даже при стрельбе с предельно малой дистанции в 200 метров».

 

Но, если не в неожиданном нападении и не в превосходстве технического оснащения вермахта над Красной Армией, в чем же тогда причины разгрома ее летом 1941 года, да и тяжелейших поражений следующего лета? Солонин дает тот же ответ, к которому мы пришли в данной главе: причина – в человеческом факторе. Но, если у нас этот вывод только намечен, то им он доказан на огромном объеме исследованного материала и дан в развернутом виде.

 

Для начала немного фактуры. Западный фронт (стр. 93): командующий генерал армии Д. Г. Павлов, выполняя директиву наркома обороны Тимошенко, в 22 ч 40 мин 22 июня отдает своему заместителю генерал-лейтенанту Болдину приказ организовать конно-механизированную группу (КМГ) в составе двух мехкорпусов и кавалерийского корпуса и нанести контрудар во фланг и тыл наступающих немецких войск от Гродно в направление Меркине. Главу, в которой описывается  начало операции (стр. 94-103), Солонин назвал «Обреченные на успех». В группу входили четыре танковые и две механизированные дивизии, а также кавкорпус, по численности соответствовавший одной расчетной дивизии. На вооружении группы имелись, по минимальным данным, 1310 танков (в том числе 117 КВ и 266 Т-34), 370 пушечных бронеавтомобилей, всего 1680 единиц бронетехники, более шести тысяч автомобилей, более трехсот тракторных тягачей, более тысячи мотоциклов. Группе был придан гаубичный полк резерва главного командования в составе 48 тяжелых орудий.

 

«Вся эта гигантская стальная армада должна была обрушиться на пять пехотных дивизий вермахта», причем дислоцированы они были так, что группа «имела уникальную возможность уничтожать противника по частям рядом последовательных ударов во фланг и тыл». Пехотные дивизии вермахта могли противопоставить этой армаде только те самые 37-мм противотанковые пушки, которые с Т-34, не говоря уже о тяжелых КВ, ничего поделать не могли.

 

Но вы за немецких пехотинцев не волнуйтесь: они эту армаду почти и не заметили. Один из немецких генералов, Г. Гот, командовавший войсками в этом районе, в своих послевоенных мемуарах о группе Болдина даже не вспоминает. Другой, Ф. Гальдер, упомянул лишь о «крупных массах русской кавалерии», чьи атаки отбил его пехотный корпус. О бронированной армаде и у него – ни слова, она будто сама собой рассыпалась, растворилась в воздухе.

 

Солонин пишет о результатах контрудара (стр. 103): «По большому счету, вообще ничего не состоялось». Он приводит выписку о результатах действий группы Болдина из современного «солидного исторического исследования»: «…Вследствие разбросанности соединений, неустойчивости управления, мощного воздействия авиации противника сосредоточить контрударную группировку в назначенное время не удалось. Конечные цели контрудара не были достигнуты, имелись большие потери…» А вот как картина выглядела по описаниям местных жителей (стр. 105): «В конце июня 1941 г. район шоссе Волковыск – Слоним был завален брошенными танками, сгоревшими автомашинами, разбитыми пушками так, что прямое и объездное движение на транспорте было невозможно… Колонны пленных достигали 10 км в длину…»

 

Приводит автор и оправдания генерала Болдина из его послевоенных мемуаров: кончились боеприпасы, горючее, не было связи…  Солонин задается вопросом: как так, у немцев, действовавших на чужой территории, хватало и горючего, и боеприпасов, и связь у них была, а у наших войск, воевавших на собственной территории, ничего не было? Жалуются генералы (тот же Болдин), что немецкая авиация разбомбила склады с горючим. Но сами немцы пополняли запасы горючего в значительной мере с наших же складов! А что касается связи, автор сравнивает поведение в аналогичных ситуациях Болдина и немецкого генерала Гудериана. Последний, в те же дни июня 41-го тоже руководивший крупным механизированным соединением, в своих воспоминаниях рассказывает, как он чуть ли не беспрерывно мотался по подчиненным ему корпусам и дивизиям, вплоть до того, что однажды ему лично пришлось вступить в перестрелку с нашей пехотой. Болдин же со своим штабом отсиживался, по его же словам, «в живописном лесу» в ожидании, что кто-то ему наладит связь со штабом фронта и с подчиненными частями. Так попытка контрудара войск Западного фронта через 5-6 дней кончилась их полным разгромом.

 

А как обстояли дела на другом важнейшем фронте – Юго-Западном, которым командовал генерал-полковник М. П. Кирпонос? Здесь (стр. 195): «в треугольнике Радехов – Дубно – Броды, развернулось в конце июня 1941 года одно из главных сражений Второй мировой войны, крупнейшая танковая битва ХХ столетия. Сражение, известное (а правильнее будет сказать – почти никому не известное) под названием «“контрудар мехкорпусов Юго-Западного фронта“». «К началу боевых действий, – сообщает далее (стр. 203) Солонин – на Южном ТВД было развернуто тринадцать мехкорпусов», включавших «27 танковых и 13 моторизованных дивизий». Он резонно замечает: «Как жаль, что всю эту информацию не доложили тогда Гитлеру! Может быть, он застрелился бы на 4 года ранее…»

 

Дело в том, что этим 13 мехкорпусам на южном ТВД  Гитлер мог противопоставить лишь одну танковую группу. Вот что это означало (стр. 206-207): «Против 728 танков в 1-й танковой группе вермахта и 60 танков в единственной танковой бригаде румынской армии советское командование могло выставить 5617 танков. Это – СЕМИКРАТНОЕ численное превосходство. И эта цифра весьма занижена. Мы не учли легкие танки, находившиеся в составе стрелковых и кавалерийских дивизий Красной Армии (в пехотных дивизиях вермахта танков не было вовсе). Мы не учли более одной тысячи бронеавтомобилей…». Правда, «фактически в боевых действиях первой недели войны на Западной Украине приняло только шесть мехкорпусов), и соотношение сил составило «всего лишь» 1: 5,5.

 

Ну, конечно, оправдывая результаты этих боевых действий, советские военачальники и казенные военные историки все послевоенные десятилетия будут писать о качественном превосходстве немецкой бронетехники над советской. Маршал Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях», показывает Солонин (стр. 208), пытался исподволь подвести читателя к этой мысли, а, например, генерал Владимирский (в начале войны – замначальника оперативного отдела штаба одной из армий Юго-Западного фронта) в изданном в 1989 году солидном академическом труде не постеснялся написать: «Германия к началу нападения на СССР  бесспорно имела качественное превосходство над нашими танками». Автор пишет: «Вот так – „бесспорно имела“. Вот только кто кого имел: Германия имела качественное превосходство в танках или партийная пропаганда столько лет имела наши мозги?»

 

Солонин очень скрупулезно, на 17 страницах (стр. 208-225) сравнивает качественные характеристики танков обеих сторон. Он убедительно показывает, что даже те наши танки, которые советские пропагандисты относили к «устаревшим», не уступали по боевым качествам немецким, наши средние Т-34 их по всем параметрам превосходили, а от тяжелых КВ снаряды любых немецких танков 1941 года отскакивали как мячики, сами же они, по свидетельствам немецких генералов, щелкали немецкие танки как семечки. В мехкорпусах Юго-Западного фронта было 555 Т-34 и 278 КВ, в сумме это 833 машины, что больше общего числа (728) танков в 1-й танковой группе вермахта. В одном, самом мощном, 4-м советском мехкорпусе из 979 танков 414 сотавляли Т-34 и КВ. Кстати, командовал этим корпусом генерал-майор А. А. Власов, да – тот самый…

 

Здесь я должен сделать небольшое отступление. В предисловии к моему труду приводилось мнение Кара-Мурзы о склонности еврейских ученых к логике. Другой мой оппонент, Андрей Буровский (об этом будет ниже), тоже неоднократно отмечал эту черту евреев и еще подчеркивал их ответственное, скрупулезное отношение к делу. Можете считать меня «еврейским буржуазным националистом», но я все же скажу: я сильно подозреваю наличие еврейских корней у Марка Солонина. Меня восхищает, как он своим скрупулезным анализом и железной логикой расщелкивает (не хуже, чем снаряды советских КВ броню немецких танков) лживые доводы сотен томов военно-партийных пропагандистов и примкнувших к ним русских почвенников. С Суворовым они еще как-то спорили, ибо у него был один общий с ними тезис о «первом уничтожающем ударе вермахта». Очень интересно будет наблюдать, как российская пропаганда, много унаследовавшая от советской, будет оспаривать выводы Солонина.

 

Но вернемся на поля сражений 1941 года (стр. 224-225): «Механизированные корпуса Юго-Западного фронта имели многократное численное превосходство над 1-й танковой группой вермахта при абсолютном качественном превосходстве в танках. При минимально разумном управлении этой танковой ордой встречное танковое сражение на Западной Украине должно было закончиться лишь одним результатом – мехкорпуса Красной Армии должны были просто раздавить и размазать по стенке танковую группу Клейста. Как таракана. Практически все так и вышло. Только наоборот».

 

Но почему? Такой мощный кулак был собран! Но в том-то и дело, что никакого кулака не получилось. Из-за безобразного управления со стороны штаба фронта, отсутствия координации действий советские части тыкались в немцев растопыренными пальцами. Некоторым корпусам и дивизиям из-за противоречивых команд свыше вообще не получалось всерьез столкнуться с противником. Вот, например, Солонин пишет о дивизиях 15-го танкового корпуса (стр. 279): «…части 10-й и 37-й тд, непрерывно сменяя друг друга на разных исходных рубежах, подгоняемые приказами штаба фронта, готовились то к наступлению на Берестечко, то к повторному наступлению на Радехов, то к отражению наступления несуществующего противника, а то и вовсе к отходу на Тернополь…»

 

Или еще (стр. 281-282): «В то время как 15-й мехкорпус короткими перебежками метался в заколдованном треугольнике Радехов – Броды – Буйск, а 4-й мехкорпус совершал возвратно-поступательное движение по маршруту Львов – Яворов – Львов, третий наш „богатырь“ – 8-й МК генерала Рябышева – двигался к району будущего танкового сражения широким, размашистым шагом…» Головной танковый батальон майора Сытника уже вступил в столкновение, причем весьма успешно, с немецкой пехотой, но… «Развить успех корпусу не дали…» Естественно, поступил новый приказ – двигаться в противоположном направлении.

 

Солонин пишет (стр. 342): «Нельзя не отметить то постоянство, с которым командование Ю-З. ф. срывало любые организованные наступательные действия вверенных ему войск».  Автор неоднократно повторяет: «безграмотность руководства» (стр. 261), «такое беспомощное и бестолковое руководство» (стр. 302). Относительно успешнее в боях показали себя 9-й МК Рокоссовского и 19-й МК Фекленко. О последнем автор замечает: «Отдавая должное инициативе и решительности генерала Фекленко, примем во внимание и тот факт, что в силу развала всей системы связи и управления на Юго-Западном фронте командир 19-го МК был на протяжении четырех дней избавлен от получения каких-либо указаний от вышестоящего начальства. Еще неизвестно, какая бы сложилась ситуация, если бы он (как, например, командир 8-го МК Рябышев) получал по три разных приказа в сутки».

 

Выше уже было приведено сравнение генерал-лейтенанта Болдина, заместителя командующего Западным фронтом, с немецким генералом Гудерианом. Солонин приводит еще сравнение (стр. 316 – 321) командующего Юго-Западным фронтом Кирпоноса с командующим противостоявшей ему группы армий Юг генерал-фельдмаршалом Рундштедтом, который был на 17 лет старше Кирпоноса. Рундштедт родился в семье генерала прусской армии, Кирпонос – в семье крестьянина-бедняка. Первый окончил военное училище, а затем – военную академию, второй, как он сам писал в автобиографии, – «три группы земской школы» и в 1917 году, в армии – «фельдшерскую школу». Уже после революции окончил Военную академию им. Фрунзе. «Чему и как учили в этой „академии“, – говорит автор – если слушателями были люди с незаконченным начальным образованием? По сути дела, это был закрытый, „элитный“ ликбез, в котором малограмотных выдвиженцев с грехом пополам подтягивали до уровня средней семилетней школы».

 

Далее о Рундштедте: «В годы Первой мировой войны – офицер Генерального штаба, затем - начальник штаба 53-го армейского корпуса на Восточном фронте, а к концу войны – начальник штаба 15-го корпуса во Франции… После поражения Германии остался служить в рейхсвере. В конце 1932 г. был назначен командующим 1-й армейской группой в Берлине». Кирпонос в Первой мировой успел поучаствовать (с августа 1917 г. по февраль 1918 г.) в качестве ротного фельдшера. Правда, во время Гражданской войны за 9 месяцев (с сентября 1918 г. по июль 1919 г.) успел сменить должности пом. начальника дивизии, председателя ревтрибунала и даже командира 2-го Богунского полка. Словом, боевой опыт большой. В мирное время «пик карьерного роста – три года на должности начальника штаба дивизии. До и после этого – на нестроевых должностях от завхоза до начальника пехотного училища в провинциальном захолустье».

 

Теперь оценим опыт обоих командующих, накопленный ими во Второй мировой войне. Рундштедт «во время вторжения в Польшу командовал группой армий „Юг“, занявшей Варшаву. Во время французской кампании командует группой армий „А“, прорвавшей фронт у Седана и окружившей главные силы союзников у Дюнкерка. После победы во Франции получает высшее воинское звание генерал-фельдмаршала».

 

А вот опыт Кирпоноса: во время финской войны «был призван в действующую армию и стал командиром 70-й стрелковой дивизии. В последние дни войны дивизия Кирпоноса совершила подвиг – страшный, кровавый, абсолютно бессмысленный. В соответствии с условиями мирного договора город Виппури (Выборг) должен был отойти к Советскому Союзу. Штурмовать его было совершенно незачем – надо было спокойно дождаться 12 часов дня 13 марта 1940 г. Но кто-то (может быть, командующий С-З. ф. С. К. Тимошенко, может быть – сам „хозяин“) решил, что бесславная и весьма сомнительная победа должна быть увенчана штурмом чего-нибудь где-нибудь… 70-й стрелковой дивизии поручено было обойти город по льду Финского залива и „отрезать пути отхода окруженных в городе финских войск“ – и это при том, что порядок и сроки этого отхода были уже согласованы на переговорах в Москве… Снаряды тяжелых орудий береговых батарей проламывали огромные полыньи, в ледяной воде исчезали живые и мертвые красноармейцы. Командир дивизии Кирпонос шел впереди атакующих цепей…»

 

«Товарищ Сталин мог быть совершенно доволен покорностью своих подданных. На тех, кто смог доставить такое удовольствие вождю, обрушился ливень наград, званий, новых назначений. Не было забыто и личное мужество, проявленное Кирпоносом, – он получил Золотую Звезду Героя и назначение на должность командира 49-го стрелкового корпуса. Вот тут бы товарищу Сталину и остановиться – но нет, уж очень ему приглянулся скромный и мужественный новоиспеченный генерал-майор Кирпонос. В июне 40-го года, перескочив сразу через несколько ступенек служебной лестницы, бывший начальник Казанского пехотного училища назначается на должность… командующего войсками Ленинградского военного округа!.. В феврале 1941 г. Сталин назначает Г. К. Жукова на должность начальника Генштаба, и освободившийся кабинет начальника Киевского ОВО – крупнейшего военного округа Советского Союза – 22 февраля 1941 г. занимает Кирпонос, получивший при этом третье за 9 месяцев повышение в воинском звании (генерал-полковник). Ни Англия, ни США не имели в тот день сухопутной армии такого размера, как та, которой предстояло управлять ротному фельдшеру Первой мировой войны…» 

 

Меня не столько впечатлил тот факт, что Кирпонос получил «третье за 9 месяцев повышение в воинском звании», как другой: за неполных 15 месяцев (с 30 ноября 1939, когда началась финская война, до 22 февраля 1941 г.) он из начальника пехотного училища стал командующим самой на тот момент крупной в Европе (и в мире) группировки вооруженных сил!

 

Нельзя упустить еще один важный момент: в жизни обоих командующих – Рундштедта и Кирпоноса – было еще… не знаю даже, как это назвать, ну, пусть так: по большой провинности перед отечеством, или, по крайней мере, перед правящим режимом. Рундштедт «в ноябре 1938-го вышел в отставку в связи с тем, что высказался против оккупации Судетской области Чехословакии». Правда, уже «в мае 1939 г. вернулся на службу в вермахте». И, судя по всему, никаких репрессий в связи со своей вольностью не претерпел. Солонин пишет по этому поводу: «Что было бы с советским генералом, который, к примеру, „высказался бы против“ освобождения Западной Украины?».

 

А провинность Кирпоноса заключалась в следующем: он женился на польке. Совершил он это в 1919 г., когда и во главе самой ВЧК стоял поляк Дзержинский. Но времена переменились…  Он всю жизнь искупал эту свою вину, которая усугублялась еще тем, что брат жены в 1924 г. ушел в Польшу (разумеется, буржуазную, белопольскую). Родители жены в 1930 г. были высланы из Житомира в Алма-Ату. Кирпонос в биографии 1938 г. писал: «Жена считает, что у нее нет отца, матери, брата и сестры, и не интересовалась и не интересуется их судьбой. За что выслан отец жены, ни я, ни моя жена не знаем, но жена понимает, что отец ее, очевидно, заслужил это, и поэтому никакой жалости к нему не проявляла и не проявляет…» А сам Кирпонос искупал эту свою вину тем, что, как он пишет в той же биографии, неустанно разоблачал троцкистов, уклонистов и прочих врагов народа среди своих сослуживцев и вообще окружающих. Что касается его лично, то он заверял: «Никогда никаких колебаний и отклонений от генеральной линии партии не имел и не имею».

 

Не знаю как кому, а мне этой сравнительной характеристики командующих двух противостоящих группировок войск достаточно, чтобы понять, почему значительно более слабая из них (по вооружениям и, вероятно, также по численности) громила более могучую.

 

Дело было, конечно, не в одном командующем, его фигура олицетворяет всю сталинскую систему. Вот автор характеризует (стр. 325) члена Военного совета фронта Вашугина: «Бывшего командира полка с образованием, которое сегодня не позволило бы устроиться на работу сантехника, ставят на должность члена Военного совета фронта… Он знал только один способ наведения порядка в разваливающейся на глазах армии – расстрел на месте… Является это его личной виной – или это неотвратимая беда, которая приходит к каждому, кто с радостью продал свою душу бесчеловечной, беззаконной власти?».

 

Итогом хаоса, охватившего Юго-Западный фронт, стала потеря могучими мехкорпусами Красной Армии, даже теми, которые не успели всерьез столкнуться с противником, 80% танков и прочей матчасти. У Солонина есть специальная глава с красноречивым названием «Танковый падеж». Вот он рассказывает о «боевом пути» 10-й танковой дивизии (стр. 289-290). В ней «по состоянию на 22 июня числилось 363 танка. Из них оказались технически исправными и вышли в поход 318 танков… В бою у Радехова (23 июня), а также в других прямо упомянутых в докладе боевых действиях 24-26 июня 10-я тд потеряла 53 танка. Вопрос для первоклассника – сколько танков должно было остаться в дивизии?» Ответ находим в отчете командира корпуса – 39 танков.

 

Далее в отчете идут данные по танкам каждого типа:

 

«– КВ: вышло в поход 63, потеряно в бою 13, осталось – 10, «неучтенка: – 40;

– Т-34: вышло в поход 37, потеряно в бою 6, осталось – 5, «неучтенка» – 26;

– Т-28: вышло в поход 44, потеряно в бою 0, осталось – 4, «неучтенка» – 40;

– БТ-7: вышло в поход 147, потеряно в бою 32, осталось – 20, «неучтенка» – 95;                                                                                                                                                                                                                                                                                                 

– Т-26: вышло в поход 27, потеряно в бою 0, осталось – 0, «неучтенка» – 27.

 

Итого: за пять дней неизвестно куда пропало 228 танков» (отчет составлен по состоянию на конец дня 26 июня). Автор заключает: «Если три четверти (точнее – 72%) исправных и боеготовых по состоянию на 22 июня танков 10-й танковой дивизии за пять дней пропали неизвестно куда – то это означает только то, что никакой танковой дивизии фактически НЕ БЫЛО. Была неуправляемая толпа вооруженных людей, которая стремительно превращалась в толпу людей невооруженных, а затем – в колонну военнопленных, уныло бредущих по пыльной дороге…» При этом, 10-я тд была еще одной из лучших: ее, единственную из всех, участвовавших в той «битве», отметили авторы 12-томной «Истории Второй мировой войны».

 

Несмотря на то, что (стр. 344) «в сражении приняло участи МЕНЕЕ ОДНОЙ ЧЕТВЕРТИ всех танковых войск Юго-Западного фронта,…во всех частях и соединениях от 70 до 90 процентов танков было потеряно по причине так называемых „технических неполадок“, „отсутствия ГСМ“, „завязло в болотах“ и т. п. До поля боя они так и не дошли». Итог (стр. 226): «Это – разгром. Неслыханный, беспримерный разгром. Всего за две недели Юго-Западный фронт потерял более четырех тысяч танков (это больше, чем общее число танков вермахта на всем Восточном фронте)».

 

Попытки советских историков списать этот «падеж» на ненадежность, низкое качество танков оказываются абсолютно несостоятельными, ибо (стр.294) «ни до лета 1941-го, ни после него такого массового „падежа“ советских танков никогда не отмечалось». Подобный же «падеж» наблюдался и в других видах вооружений, но, правда, было одно исключение (стр. 296-298): «Суммарное число застрявших и сломавшихся грузовиков не превысило и 10% от общего количества». Автор поражен: «Чудеса! Примитивные „полуторки“ и „ЗИСы“ оказались в два раза надежнее и долговечнее миномета? Фанерные кабинки оказались прочнее танковых бронекорпусов? И бензин нашелся?.. Ответ очевиден, хотя и очень неприличен: для деморализованной, охваченной паникой толпы танки и пушки, пулеметы-минометы являются обузой. Мало того, что танки ползут медленно, они самим фактом своего наличия заставляют воевать. Вот поэтому от них и поспешили избавиться. А грузовичок – даже самый малосильный – сберегли. Он лучше подходит для того, чтобы на нем „перебазироваться“ в глубокий тыл… Именно в этом, в человеческом факторе, а вовсе не в „плохой закалке шестерен“ видит автор главную причину массового падежа танков Красной Армии летом 1941 года».

 

Ну, а что же противная сторона? Мы помним: в группу армий «Юг» вермахта входила 1-я танковая группа Клейста с 728 танками. При этом 273 из этих «танков» на самом деле следовало отнести к танкеткам (стр. 209). Да, мы еще забыли о 60 танках союзной немцам румынской бригады. Как сообщает Солонин (стр. 207), это в действительности были «танки французского производства времен Первой мировой войны». Советские мехкорпуса Ю-З. фронта насчитывали более 5600 танков (в том числе 555 Т-34 и 278 КВ). Но из них, как мы знаем, в контрударе по немецким войскам участвовало менее четверти машин. Пусть будет одна пятая – это тоже более 1100 танков (в том числе, как минимум, 160 Т-34 и КВ) – это все равно раза в полтора больше, чем у немцев. Они, вероятно, размололи танковую группу Клейста?

 

Ну, да (стр. 303): «Приходится признать, что немецкое командование нашло самое верное, точно соответствующее обстановке решение – немецкие танковые дивизии спаслись от неминуемого разгрома БЕГСТВОМ. Никакого танкового сражения (подобного битве под Прохоровкой в июне 1943 г.) в июне 1941 г. не было. Немецкие танки сбежали с поля боя у Дубно – только сбежали они не назад, а вперед, на восток, в глубокий тыл Юго-Западного фронта. А разгромить советские мехкорпуса было поручено немецкой пехоте… Разумеется, если бы вермахту в июне 1941 г. противостояла организованная, управляемая,  умеющая и желающая сражаться армия, то такое решение командования привело бы немецкие войска на Украине к гибели… Но немецкие генералы уже поняли (или интуитивно почувствовали), с кем они имеют дело. Паника, охватившая войска и командование Юго-Западного фронта после прорыва немецких танков на Острог - Шепетовку, оказалась самым эффективным оружием, гораздо более мощным, нежели малокалиберные пушки немецких танков, а упорство и стойкость немецкой пехоты оказались сильнее брони и огня мехкорпусов Красной Армии».

 

Но где все же танковая группа Клейста? А вот где (стр. 228-229): «Прорвав линию укрепрайонов на старой границе и выйдя к Киеву и Белой Церкви, немецкие танковые дивизии развернулись на 90 градусов и ринулись на юг Украины, в тыл беспорядочно отступающих войск 6-й и 12-й армий Юго-Западного фронта… В первых числах августа обе армии (точнее сказать – их остатки) были окружены в районе Умани и сдались». Еще через месяц боев безвозвратные потери 1-й ТГр вермахта составили 186 танков, еще примерно столько «были подбиты и временно вышли из строя, так что общее число боеготовых танков в 1-й ТГР сократилось в два раза – до 391 единицы. В таком составе 1-я ТГр форсировала Днепр в районе Кременчуга и 12 сентября 1941 г. устремилась на север, навстречу наступающей через Десну 2-й танковой группе. 15 сентября они сомкнулись в районе Лубны – Лохвицы (170 кв к востоку от Киева)… В гигантском „киевском мешке“  в немецкий плен попало, по сводкам командования вермахта, более шестисот тысяч человек». В этом мешке погибло и руководство Ю-З. фронта во главе с командующим Кривоносом. 

Заметим, что 2-я ТГР вермахта была привлечена к операции из группы армий «Центр». Тем не менее, действия обеих танковых групп были прекрасно скоординированы, а операции советских мехкорпусов толком не координировались даже в пределах одного фронта. И горючего, боеприпасов и пр. немецким танкам хватало…

Затем ТГр Клейста, развернувшись на 180 градусов и пройдя 450 км юг, окружила и взяла в плен в районе Мелитополя еще 100 тысяч человек. К 21 ноября 1941 г. группа достигла Таганрога и  Ростова-на-Дону, пройдя «более полутора тысяч километров только по прямой… Нужны ли другие доказательства того, что контрудар мехкорпусов ЮГО-Западного фронта в июне 1941 г. не только не привел к разгрому, но даже и не оказал заметного влияния на боеспособность танковой группы Клейста?»

 

Пора подвести итоги. Как видим, ситуация летом 1941 года на двух главных фронтах – Западном и Юго-Западном – складывалась, в принципе, одинаково: коротко говоря – разгром. На других фронтах было, в общем, не лучше. За 6 месяцев 1941 года Красная Армия, по официальным данным Генштаба РФ (стр. 364), потеряла 20,5 тысячи танков, 17,9 тысячи самолетов, 40 600 орудий всех типов, 60 500 минометов, 6 290 000 единиц стрелкового оружия (пулеметов, автоматов, винтовок).

 

Хуже было другое (стр. 380-381): за те же полгода «действующая армия потеряла, как минимум, 8,5 млн. человек!», из них убитыми – 567 тыс., ранеными и заболевшими – 1 314 тыс., еще 235 тыс. человек числятся погибшими в результате каких-то странных происшествий и умершими от болезней. А остальные? Солонин пишет: «бесследно „убыло“ по меньшей мере 6,4 млн человек. Столько, сколько было в действующей армии 22 июня 1941 года, и еще раз столько». Из этого числа:

 

«– 3,8 млн. человек взято немцами в плен;

– 1,0 – 1,5 млн. дезертиров уклонились и от фронта и от плена.

Разница (6,4 – 3,8 – 1,5), то есть миллион людей, – это, как ни страшно такое писать, раненые, брошенные при паническом бегстве, и неучтенные в донесениях с фронта убитые».

 

Но в чем Солонин видит причины этого невиданного разгрома огромного, с виду такого мощного механизма под названием Красная Армия? По большому счету, можно выделить две причины. Первая – это качество советских военачальников и шире – советской «элиты» в целом. Некоторые оценки высоких военачальников того времени были даны выше. Заглянем еще в самый высший эшелон. Вот Сталин посылает маршала Ворошилова, недавнего наркома обороны, представителем Ставки на Северо-Западном направлении. Очень скоро выясняется (стр. 69), что «Ворошилов – это гораздо хуже, чем ничего». В Ленинграде он отдает (стр. 89) «один из самых знаменитых своих приказов – об изготовлении нескольких десятков тысяч стальных наконечников для копий, которыми первый маршал собирался (ну, конечно, не лично) переколоть фрицев, когда они ворвутся в город Ленина…» Вот портрет (стр. 109-111) еще одного сталинского маршала – Кулика. Этот не только проваливал все военные операции, к руководству которыми был причастен, но отличался еще «высоким» моральным уровнем. Прибыв 24 июня 1941 года «в штаб КМГ Болдина в качестве представителя Ставки на Западном фронте», он первым делом «приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся…»

 

А вот, так сказать, групповой портрет советской элиты (стр. 466): «В военную академию им. Фрунзе принимали командиров с двумя классами церковно-приходской школы. Именно с таким образованием поднялись на самый верх военной иерархии нарком обороны Ворошилов и сменивший его на посту наркома Тимошенко, командующий самым мощным Киевским военным округом Жуков и сменивший его на этом посту Кирпонос…Привлечение полуграмотных, но зато „социально близких“ кадров было основой кадровой политики и в 20-х, и в 30-х, и в 40-х годах. Точно такая же ситуация была и на „гражданке“. В середине 30-х годов среди секретарей райкомов и горкомов ВКП(б) 70% имели лишь начальное образование. Наркомом оборонной (а затем и авиационной!) промышленности трудился М. Каганович, в биографии которого вообще не обнаруживаются следы какого-либо образования…В апреле 1948 года среди 171 военного коменданта в Восточной Германии (а на такую должность, надо полагать, подбирались наиболее „солидные“ во всех отношениях офицеры) 108 человек обладали лишь начальным образованием, средним – 52 и только 11 офицеров имели высшее образование». 

 

Солонин приводит (стр. 467) строки из письма наркому обороны Ворошилову командарма И. П. Белова из Германии, где тот был в 1930 году в командировке: «,,,когда смотришь, как зверски работают над собой немецкие офицеры от подпоручика до генерала, как работают над подготовкой частей, каких добиваются результатов, болит нутро от сознания нашей слабости. Хочется кричать благим матом о необходимости самой напряженной учебы – решительной переделке всех слабых командиров…» (поскольку Белов среди высших командиров 1941 года не фигурирует, можно думать, что он оказался среди погибших в сталинских репрессиях 1937-1938 гг.).

 

А вот как автор сам оценивает (стр. 329) уровень подготовки наших командиров 1941 года: «Подвижности немецких войск, быстроте и настойчивости решений немецких генералов необходимо было противопоставить не меньшую оперативность советских штабов. Увы, летом 1941 г. такая задача была для командования Красной Армии совершенно непосильной. К сожалению, приходится констатировать, что такая оценка применима даже к лучшим из лучших, даже к тем, кто своим личным мужеством и самопожертвованием заслужил вечную память благодарных потомков».

 

Единственное, в чем я не могу согласиться с Солониным (равно как и с Виктором Суворовым и Вадимом Кожиновым), так это в том, что предвоенные репрессии в отношении командного состава Красной Армии не сыграли в ее слабости существенной роли. Он пишет (стр. 465), что «арестовано было никак не более 10 тысяч командиров и политработников», а погибло «не 40 тысяч, как привычно повторяют авторы „перестроечных разоблачений“, а 1634», и это составляет всего 0,3% от общего числа командиров Красной Армии. Очень странная арифметика. Если даже цифры верны (что вполне возможно), то, во-первых, большая ли разница для армии, расстреляли ее командиров или сгноили в ГУЛАГе. А главное, эти 1634 человека, или 0,3% - это ведь была верхушка армии. Да, ротных командиров не трогали, они даже шли на повышение, очень быстро «вырастали» до командиров дивизий и корпусов, но… надо ли продолжать?

 

Автор задается вопросом (стр. 467): «Были ли расстрелянные командиры талантливее тех, кто их сменил?» И отвечает на этот вопрос отрицательно. Дескать, все они «ничем, кроме карательного рвения в годы Гражданской войны, себя не проявили». Отчасти верно, но все же в годы Гражданской войны приходилось не только карательные экспедиции проводить, но и с белыми воевать. Расстрелянные тоже не были светочами военного искусства, но одна лишь биография Кирпоноса показывает, по каким критериям производился отбор: уцелели в значительной мере худшие из плохих, лучшие из плохих – погибли. Солонин пишет [499, стр. 564]: «За несколько недель и дней до начала войны с Германией Сталин истребил большую и, вероятно, лучшую часть командного состава ВВС». Каковы основания думать, что в других родах войск было по-другому? Или вот другие его слова [498, стр. 479]: «На всю жизнь перепуганные сталинские генералы оказались просто непригодными генералами. Поднятое к вершинам власти быдло – без чести, без веры, без стыда и совести – оказалось абсолютно неспособным к решению сложных управленческих задач…». Неважно даже, по каким признакам производился отбор на расстрел в 1937-1938 годах – важнее, что уцелевшие остались на весь остаток жизни «перепуганными». Можно ли было ожидать от них инициативы, смелых решений?

 

Во второй своей книге Солонин рассказывает [499, стр. 247-250], как Сталин «выращивал» новую советскую элиту – методом «крысиного короля». Этот средневековый метод борьбы с крысами не раз описан, суть его в том, что пару десятков здоровенных крыс сажают в клетку без еды и питья. У последней уцелевшей вырабатывается такой агрессивный комплекс в отношении своих сородичей, что она уничтожает их всех, оказывающихся в пределах ее досягаемости. «Сталин и сам был таким „крысиным королем“». Солонин рассказывает (там же, стр. 266-267), какого рода «сподвижников» получал Сталин благодаря такому отбору: «Постоянное использование метода „крысиного короля“ приводило к тому, что верхний эшелон управленцев все более и более заполнялся агрессивно-послушными особями, доминантность которых проявлялась только в умении загрызть конкурента», да еще в лизоблюдстве перед главным «королем». «Ни ума, ни совести, ни толкового совета, ни ответственного исполнения данных поручений от таких кадров добиться было невозможно».

 

Он отдает должное Сталину (стр. 265-266): «Товарищ Сталин обладал великим множеством достойнеших качеств: огромным трудолюбием, феноменальной памятью, стальной твердостью характера, большим личным мужеством, личной скромностью и бескорыстием… Среди многих достоинств товарища Сталина одним из важнейших была его огромная тяга к знаниям и самообразованию. Он даже пытался заставить учиться своих приближенных, но без особого успеха».

 

Вот товарищ Сталин в кругу соратников говорит о необходимости больше внимания уделять развитию авиации и ПВО: «С этим я сейчас каждый день занимаюсь, принимаю конструкторов и других специалистов. Но я один занимаюсь со всеми этими вопросами. Никто из вас об этом и не думает. Я стою один. Ведь я могу учиться, читать, следить каждый день; почему вы это не можете делать? Не любите учиться, самодовольно живете. Растрачиваете наследство Ленина». Этот монолог состоялся еще до войны. А вот его шифрограмма от 29 августа 1941 года уже в осажденный Ленинград: «Что делают Попов и Ворошилов?.. Они заняты исканием новых рубежей отступления, в этом они видят свою задачу. Откуда у них такая бездна пассивности и чисто деревенской покорности судьбе? Что за человек Попов? Чем, собственно, занят Ворошилов? Что за люди – ничего не пойму…»

 

Солонин резюмирует: «Не доверяя никому и окружив себя людьми, которым и в самом деле ничего нельзя было доверить, Сталин все вынужден был делать сам. И он пытался все решить самостоятельно. Сталин руководил промышленностью и киноикусством, пытался вникнуть в проблемы танко-, авиа- и судостроения, лично решал вопросы об издании очередного шедевра соцреализма и замены механизма управления входными лопатками нагнетателя авиамотора АМ-35А, безостановочно тасовал кадры, которые не решали ничего, и лично подписывал длиннющие списки „кадров“, подготовленных к очередному расстрелу. При такой нечеловеческой загруженности качество управленческих решений неизбежно падало. Остается лишь удивляться тому, что в этом безостановочном и жесточайшем цейтноте Сталин иногда делал верные „ходы“». Чаще ходы делались ошибочные. Автор описывает, сколько дров перед самой войной было наломано в военном самолетостроении. 

 

В итоге [498, стр. 442]: «Окружение, которое подобрал себе Сталин, представляло собой невероятный гибрид жирного борова с трусливым зайцем. Среди нескольких сотен высших командиров армии и НКВД (а у каждого из них была охрана, личное оружие, секретная агентура) не нашлось ни одного, кто решился бы поднять „микромятеж“ или хотя бы оказать вооруженное сопротивление при аресте». А ведь на Гитлера, который к своему народу относился неизмеримо лучше товарища Сталина, было совершено более 40 покушений! Покушались одиночками и группами, покушались полковники и генералы и совсем простые люди. Это – за 12 лет его пребывания у власти. На Сталина за 30 лет не было ни одного покушения!

 

Малограмотная, безвольная, бездеятельная, на всю оставшуюся жизнь испуганная элита, и вождь, замкнувший решение всех хозяйственных, оборонных, культурных вопросов на себя, – все это было бедствием для огромной страны и в мирное время. А в войну, когда ситуация сплошь и рядом менялась не по дням, а по часам и требовала немедленных решений, - это стало одной из причин, поставивших страну на грань краха.

 

Но вторая причина была еще более грозной. Помните, мы писали в начале данного «Дополнения», что главным ресурсом Сталина (как он, очевидно, считал) была возможность делать со своим народом все, что угодно, – все стерпит. И народ терпел – деваться народу было некуда.

 

Терпел он и когда его посылали на убой в разных ненужных ему военных конфликтах. Солонин пишет (стр. 381): «Фанатическое упорство, с которым цепи красноармейцев шли по пояс в снегу на убийственный огонь финских пулеметов, потрясло воображение западных военных специалистов. Они и по сей день пишут книжки про „загадочную славянскую душу“…» А «загадка» объяснялась просто: народу (в шинелях) и тут деваться было некуда. Отказаться идти в атаку означало верный и скорый расстрел. Сдаться в плен финнам тоже означало расстрел, только немного отложенный – до освобождения из плена.

 

Иное дело – война с немцами: тут можно было рассчитывать увернуться от родной советской власти. По тому, как с первых часов развивались военные действия, многие, видимо, посчитали, что ей, родимой, скоро вообще каюк. Класть за нее свою единственную голову люди не видели никакого резона. Во всяком случае, стоило переждать. Словом, появился выбор.

 

Это Кожинов мог считать, что стоило Сталину поменять революционную риторику на почвенническую, и народ забудет все, что он с ним творил. А большинству народа было плевать что на ту, что на другую. Солонин приводит (стр. 424) высказывание командарма 1-го ранга Уборевича, бывшего в 1936 году командующим Белорусским ВО: «…каждый призыв бойцов из деревни приносит к нам в казармы 35 малограмотных на сотню… Это люди, которые не знают, кто такой Сталин, кто такой Гитлер, где запад, где восток, что такое социализм…» Автор комментирует: «Главное устройство для „зомбирования“ народонаселения еще находилось в стадии лабораторных разработок, и наркотизирующие телеиглы еще не успели подняться к небу…Все это и позволяет предположить, что „простые советские люди“ жили своим умом…Простым и ясным, не загаженным „масс-медиа“. Вот поэтому автор и предлагает исходить из того, что отношение рядового советского колхозника (а именно из них и была набрана многомиллионная армия) к жизни, к власти, к начинающейся войне было вполне адекватным. То есть соответствующим отношению власти к его жизни». И дальше у него идет глава «Двадцать лет подряд», в которой рассказывается, что в предыдущие 20 лет власть творила с народом…

 

Мы обратимся к этой теме в главах 35-38, а пока – вывод Солонина (стр. 396): «Два десятилетия свирепого разрушения всех норм морали и права, всех представлений о чести и достоинстве дали, к несчастью, свои ядовитые плоды. Ни в одной стране, ставшей жертвой гитлеровской агрессии, не было такого морального разложения, такого массового дезертирства, такого массового сотрудничества с оккупантами, какое явил миру Советский Союз». И далее (стр. 422): «По самым скромным оценкам, больше половины личного состава армии дезертировало или сдалось в плен. После того, как были рассекречены архивные документы о пленных и дезертирах, о миллионах брошенных винтовок и десятках тысяч брошенных танков и орудий, непосредственная причина разгрома сомнений уже не вызывает…Союз нерушимый был готов. Подобно снежной лавине, готовой сорваться с горы от одного звука выстрела, сталинская держава была готова к тому, чтобы развалиться после первого же сильного удара извне».

 

Не буду пересказывать десятки страниц описаний (стр. 349-363 и др.) бегства и дезертирства, которые автор заимствовал из воспоминаний будущего маршала Рокоссовского и других непосредственных участников событий. Бежали в одиночку, группами и целыми частями, бежали рядовые и командиры – до полковников и генералов. Когда, бросив позиции, бежали частями, стандартное оправдание звучало так: «спасаем матчасть». В следующем лесу и матчасть бросали. Останавливать дезертиров было опасно – можно было поплатиться жизнью. Удобнее всего «спасать матчасть» было летчикам [499, стр. 564]: «В первые же часы и дни войны авиация первого эшелона ВВС западных округов начала паническое „перебазирование“ в тыл, фактически представлявшее собой массовое дезертирство». Особенно отличилась этим истребительная авиация (стр. 551): «Из пяти советских истребителей фактически воевал один». «Перебазировались» целыми полками, на сотни километров от линии фронта, оставляя без прикрытия бомбардировщики, наземные войска, переправы.

 

А вот еще явление [498, стр. 376]: «В первые же недели войны немцы столкнулись с массой перебежчиков, которые спешили покинуть расположение своей части и сдаться в немецкий плен еще до боя. Для их содержания вермахту пришлось даже создать несколько специальных лагерей…»

 

Не все перебегали, чтобы отсидеться от войны, были и те, кто, наоборот, рвался воевать, только… на другой стороне. Солонин пишет [499, стр.561], что у советских военнослужащих (очевидно, не у всех) «отсутствовала должная мотивация в первые месяцы войны», то есть, они не видели, за что им сражаться. Но и в первую мировую войну русские крестьяне не очень-то понимали, за что они должны рисковать своими жизнями. И недовольство властью было, что и вылилось через 2,5 года в революционный взрыв. Было дезертирство. Были сдачи в плен, но до перехода на сторону врага дело не доходило.

 

А в 1941 году люди не только не видели оснований защищать советскую власть – они ее ненавидели. В царской России котел не был наглухо закрыт: существовала оппозиционная пресса, партии и организации разного толка, рабочие устраивали забастовки, крестьяне – заварушки, выливавшиеся порой в небольшие восстания, – пар из котла понемногу стравливался. В Советском Союзе, особенно в последние 10-12 предвоенных лет, все это было невозможно. Ненависть, не находя ни малейшего выхода, копилась…

 

И вот, прорвало [498, стр. 376-377]: «22 августа ушел к немцам майор И. Кононов, член партии большевиков с 1929 г., кавалер ордена Красного Знамени, выпускник академии  им. Фрунзе. Ушел вместе с большей частью бойцов своего 436-го стрелкового полка, с боевым знаменем и даже вместе с комиссаром (!) полка Д. Панченко. К сентябрю 1941 г. сформированный из военнопленных под командованием Кононова „102-й казачий дивизион“ вермахта насчитывал 1799 человек. Десятки летчиков перелетели к немцам вместе с боевыми самолетами. Позднее из них и находившихся в лагерях летчиков была сформирована „русская“ авиачасть люфтваффе… Были среди них и два Героя Советского Союза…»

 

Вот еще красноречивые цифры: «За годы войны только военными трибуналами было осуждено свыше 994 тысячи советских военнослужащих, из них 157 593 человека расстреляно. ДЕСЯТЬ ДИВИЗИЙ расстрелянных. Все познается в сравнении… За четыре года войны (с 1.09.39 по 1.09.44 г.) в вермахте расстреляли 7810 солдат и офицеров… И дезертиры в рядах вермахта обнаруживались…за четыре последних месяца войны (с января по май 1945 г.) дезертировало 722 человека. А в предшествующие годы количество дезертиров в вермахте и вовсе измерялось двузначными числами. Нет, это не просто разные цифры, разные количества. Это уже разное качество общества и власти».

 

Итак, вот – две главные причины разгрома Красной Армии летом-осенью 1941 года (стр. 346): «Нежелание основной массы солдат воевать и неумение основной массы командиров руководить». Понятно, основная масса сталинских командиров никогда не умела толком руководить, но раньше их неумение покрывалось возможностью без счета тратить солдатские жизни. Солдатики и раньше не рвались жизни за советскую власть и отцов-командиров отдавать, но страшнее вражеской пули была пуля чекистская. А теперь (стр. 479): «Мощнейший удар, нанесенный вермахтом, разрушил старый страх новым страхом, а „наган“ чекиста как-то потускнел и затерялся среди грохота десятков тысяч орудий, среди лязга гусениц тысяч танков». Да и где те чекисты – первыми драпали от наступающего вермахта (стр. 251): «Все мосты через пограничный Буг, охраняемые войсками НКВД, были захвачены немцами в целости и сохранности».

 

Описав хаос, охвативший в первую неделю войны Юго-Западный фронт, когда целые дивизии во главе с командирами оставляли свои позиции, Солонин пишет (стр. 356-357): «Но где же „органы“? Где же славное, вечно бдящее ВЧК – ГПУ – НКВД?.. Ведь сколько тысяч, миллионов людей закатали они по ст. 58-10, за „антисоветскую агитацию“! Как-то раз, в городе Иваново, они разоблачили вредителей, которые выпускали на местной ткацкой фабрике ткань, в рисунке которой „с помощью лупы можно было рассмотреть фашистскую свастику и японскую каску“. Как же они могли не разглядеть дезертира Вилкова или Нестерова с животиком? (Нестеров и Вилков – командир и замполит танкового полка, оставившего позиции). Ответ предельно прост – пот заливал им глаза. Лето, жара, бежать тяжело…»

 

И, конечно же, не хуже чекистов бежало партийное, советское и прочее начальство. Вот выдержки из «совершенно секретных» телеграмм в Москву (стр. 357-360): «… в отдельных районах партийные и советские организации проявляют исключительную растерянность и панику. Отдельные руководители районов уехали вместе со своими семьми задолго до эвакуации районов. Руководящие работники Гродненского, Новоград-Волынского, Коростенского, Тарнопольского районов в панике бежали задолго до отхода наших частей, причем вместо того чтобы вывезти государственные материальные ценности, вывозили имеющимся в их распоряжении транспортом личные вещи. В Коростенском районе оставлен архив КП(б)…»

 

«В Пинске сами в панике подорвали артсклады и нефтебазы и объявили, что их немцы бомбами подорвали, а начальник гарнизона и обком партии сбежали к нам в Лунинец… Эти факты подрывают доверие населения. Нам показывают какую-то необъяснимую расхлябанность»

 

«…огромная масса машин занята эвакуацией семей начсостава, которых к тому же сопровождают красноармейцы, раненых с поля боя не эвакуируют…»

 

И итог (стр. 476-477): «Сталин…был убежден, что всеобщий страх это и есть тот камень, на котором будет покоиться его незыблемая власть, и „врата ада не смогут одолеть ее“… Это и была главная ошибка его жизни… Но еще более абсурдными были надежды товарища Сталина на то, что задавленный террором народ можно поднять на Великую Отечественную войну. Малообразованный сын пьяного сапожника так и не смог справиться с действительно непростой задачей – определить разумную меру страха и принуждения… Вместе со сбежавшим начальством ушел страх – и Красная Армия, великая и ужасная, стала стремительно и неудержимо разваливаться. Как бочка, с которой сбили обручи». 

 

Выше было приведено следующее высказывание Солонина: «Большевистская власть сознательно и хладнокровно обменяла несколько миллионов человеческих жизней на американские тракторные (танковые) заводы, на французские авиамоторы, на германские станки». Следом он пишет: «В те годы товарищ Сталин и в кошмарном сне не смог увидеть 3 июля 1941 года, когда, звякая дрожащей челюстью по краю стакана с водой, он будет вынужден обратиться к „братьям и сестрам“, и именно их – униженных, ограбленных, обманутых – назвать „гражданами“ и призвать к оружию…»

 

Поклонникам «твердой сталинской руки» и «железного сталинского порядка», которых в России достаточно до сих пор, полезно прочитать еще следующее (стр. 250): «Хваленый сталинский „порядок“ в первые же часы встречи с настоящим, вооруженным противником обернулся беспримерным хаосом, бардаком и анархией. Цельный в теории армейский механизм начал рассыпаться на отдельные „шестеренки“ прежде, чем были сделаны первые выстрелы». Вот картинки с натуры (стр. 245- 260): «Перед войной дивизионные и корпусные гаубичные артиллерийские полки переводились с конной тяги на механическую (тракторную). Полностью механизированными должны были быть и все противотанковые артбригады. Казалось бы, огромное преимущество перед вермахтом, который отправился в Восточный поход с табуном в 750 тысяч лошадей. Но когда началась война, немецкие лошади были в натуре, а вот с приписанными к Красной Армии тракторами и автомашинами начало происходить нечто уму невообразимое». На бумаге тракторов и автомашин было в полтора-два раза больше, чем требовалось армии, а на деле «даже в дивизиях первого стратегического эшелона не хватало средств мехтяги артиллерии. Это и есть знаменитый „сталинский порядок»“?»

 

Этим вопросом автор задается неоднократно. Жаль, недостаток места не позволяет мне воспроизвести картины воцарившейся анархии. Доходило до того, что командиры армий, корпусов и дивизий позволяли себе не выполнять приказы начальника Генштаба Красной Армии Жукова!

 

Основанный на страхе «железный порядок» держался, пока был «железный занавес». Как только в «железном занавесе» была пробита основательная брешь, рухнул и «железный порядок». Нечто подобное произошло и после 1985 года, даже без войны.

 

Но был ли подлинным порядком сталинский «порядок» изначально? Об этом мы можем судить по состоянию советской авиации, которой Солонин, как отрасли наиболее ему близкой, посвятил отдельную книгу. В ее последней главе он пишет [499, стр. 560-564]: «Вооруженные силы были частью нерушимого с виду, но тяжело больного внутри общества, авиация была лишь частью - хотя и весьма специфической – вооруженных сил, созданных как инструмент порочного, жестокого и агрессивного режима…

 

Боевая подготовка летчика есть нерушимый сплав умения и желания. Умения летать, стрелять, бомбить, находить, уклоняться – и готовности жертвовать своей жизнью ради победы своей эскадрильи, своей армии, своей страны. В сталинской армии одинаково плохо было как с первым, так и со вторым компонентом боевой подготовки. В результате и боеспособность Вооруженных сил (авиации в частности) оказалась на удивление низкой: отсутствие должной мотивации в первые месяцы войны усугублялось низким уровнем летной, стрелковой, тактической подготовки.

 

Результативность и эффективность все системы ВВС менее зависят от ТТХ самолетов и в большей степени определяются тактикой ведения боевых действий отдельных элементов системы (эскадрилья, полк), их взаимодействия друг с другом и наземными войсками, работой службы связи и оповещения, наземных технических служб, развитием аэродромной базы и, прежде всего и важнее всего, наличием компетентного руководства. Почти все перечисленное нельзя купить, своровать, скопировать. Все это необходимо создать внутри своей страны, своей армии. Возможность создания всего этого в решающей степени определяется тем, что принято называть „человеческий фактор“.

 

Лучше и успешнее всего была решена подзадача создания материально-технических средств ведения войны…Успех был обусловлен беспримерной концентрацией материальных и финансовых ресурсов, а также удивительной, граничащей с государственной изменой недальновидностью западных политиков, позволивших Сталину превратить награбленные финансовые ресурсы в новейшие военные технологии. В результате к  началу 1939 года в распоряжении Сталина было огромное (во много раз большее, чем у любого из участников начавшейся в том году мировой войны) количество самолетов, которые по своим ТТХ по меньшей мере не уступали лучшим боевым самолетам мира.

 

Значительно хуже решались вопросы создания сложной системы, называемой „военная авиация“. К тому было много причин. Системный подход в принципе трудно совместим с марксистско-ленинским мировоззрением, основанным на абсолютизации отдельных частностей.

 

Недопустимо низким был и общий уровень образования и культуры нашего коллективного „сталина“. Наконец, совершенно другим был и кадровый потенциал: если в НИИ и ОКБ еще допускалось присутствие „социально чуждых“, беспартийных специалистов, настоящих инженеров и ученых старой русской школы, то в руководстве армии, авиации, военной промышленности к концу 30-х годов „чужаков“ уже не было. Сталинские „выдвиженцы“ в лучшем случае были способны к очень интенсивной, но крайне неэффективной работе. В худшем случае это были безграмотные проходимцы, интриганы и выскочки, которым в нормальном обществе не доверили бы руководить бригадой мусорщиков.

 

Таким образом к началу Второй мировой войны сложилась совершенно парадоксальная ситуация: много самолетов, много летчиков, много аэродромов, много авиазаводов, много авиашкол и летных училищ. При этом повсеместно не хватает бензозаправщиков, шлангов и воронок, аккумуляторов и автостартеров, радиостанций и телефонных проводов. Есть новейшие скорострельные зенитки, но нет снарядов к ним, есть уникальные системы наддува топливных баков инертным газом, но на аэродромах нет азота, есть огромный самолетный парк, но нет тракторов для расчистки аэродромов от снега, есть гигантская сеть летных школ, но курсанты заняты шагистикой и разгрузкой вагонов, есть крупнейшая в Европе нефтедобыча, но нет высокооктанового авиационного бензина…Короче говоря, все есть, нет только боеспособной военной авиации.

 

Накануне войны Сталин предпринял отчаянную попытку исправить сложившееся положение. Для этого Сталин – еще в большей степени, чем раньше – распространил на авиацию, авиационную промышленность и науку специфические „сталинские методы“ руководства. Т. е. административный нажим, массовые репрессии, насаждение атмосферы страха, зависти и кровавых интриг. В результате были разгромлены сложившиеся научные коллективы, физически  уничтожены (или надолго отстранены от творческой работы) лучшие специалисты, естественный процесс обновления самолетного парка советских ВВС был заторможен на 2-3 года. За несколько недель и дней до начала войны с Германией Сталин истребил большую и, вероятно, лучшую часть командного состава ВВС».

 

Несомненно, мы не ошибемся, распространив нарисованную картину на все вооруженные силы и на советское общество в целом. Это картина общества, доведенного до крайней степени тоталитаризма, предельно забюрокраченного, предельно централизованного. До самолетов у товарища Сталина руки доходили, хотя, как видим, тоже не всегда удачно, а на шланги или телефонные провода его внимания уже не хватало – ну, их и не было. Что касается «человеческого фактора», то «фактор» этот в такой системе рассматривается как «расходный материал», а поскольку его было много, то о нем и не было нужды заботиться. Все это содержалось в сталинской системе, в сталинском «порядке» уже в мирное время, война лишь проявила истинную цену этого «порядка».

 

Но как же в свете всего сказанного объяснить конечную победу Советского Союза? Солонин объясняет это, в принципе, так же, как объяснили это мы в данной главе, – действием долговременных факторов. Вермахт был армией блицкрига, а в долговременной войне (стр. 488) «ресурсы Германии не шли ни в какое сравнение с объединенной мощью трех крупнейших держав мира (СССР, США, Британская империя)». И прав он, когда говорит (стр. 487), что нельзя «сбрасывать со счетов природно-географический фактор…огромные пространства России поглощали и растворяли армию захватчиков». По мере движения вглубь страны росла ширина фронта, растягивались коммуникации армии агрессора. И, конечно (стр. 488), «само время способствовало росту боевой, тактической, психологической подготовки солдат армий антигитлеровской коалиции», прежде всего, Красной Армии, которая несла главную тяжесть борьбы на суше.

 

Переломным моментом в войне, как мы знаем, стала Сталинградская битва. Но до Сталинграда Красной Армии и сталинскому режиму надо было еще дожить, выстоять. Благодаря чему это произошло? Солонин прав, когда пишет (стр. 480): «Не будем упрощать. Жизнь многомиллионного человеческого сообщества бесконечно сложнее любой схемы. Были и энтузиазм, и патриотический подъем, и сотни тысяч добровольцев… Советское общество было весьма неоднородно». Были патриоты, исходившие из того, что Сталины приходят и уходят, а Родина (Россия) остается. Были идеалисты, несмотря ни на что верившие в то, что советский общественный строй – надежда человечества. Были карьеристы, накрепко связавшие свою судьбу с этим строем. Были офицеры и генералы, верные присяге или преисполненные честолюбия, и т. д. Все варианты не перечислишь, но были люди, готовые сражаться (стр. 481): «Там, где командиры и комиссары смогли сохранить порядок и управляемость, смогли уберечь своих солдат от заражения всеобщей паникой – там враг получил достойный отпор уже в первых боях». Солонин перечисляет ряд частей и их командиров, стойкости и военного искусства которых было недостаточно, чтобы остановить врага, но хватило, чтобы выиграть время для перелома в войне.

 

И была гигантская военная промышленность, созданная нечеловеческим трудом и лишениями советского народа, которую никакие потери не могли остановить. Да, лучше было бы несколько меньше заводов, но больше внимания «человеческому фактору». Но что было, то было, и заводы эти беспрерывно снабжали Красную Армию техникой в масштабах, которые вермахту и не снились. Диспропорции, имевшиеся в нашей промышленности (недостаток алюминия, авиационного бензина и т. п.), покрывали союзники. А немецкая промышленность подвергалась все более мощным ударам авиации тех же союзников.

 

С одним тезисом Солонина я не могу вполне согласиться. Он считает, что перелом в отношении советского народа (и армии) к войне произошел, когда люди увидели истинное лицо захватчиков (стр. 485-486): «Кошмарные сцены геноцида евреев, массовая гибель военнопленных, расстрелы заложников, публичные казни – все это потрясло население оккупированных областей. И даже те, кто летом 1941 г. встретил немецкое вторжение с ожиданием перемен к лучшему, ужаснулись и задумались о том, что под таким „новым порядком“ жить нельзя». И вот тогда, дескать, произошел перелом, и случилось это в период между осенью 1942 и весной 1943 годов. И вот тогда-то и началась Великая Отечественная война (это нашло отражение и в названии его книги).

 

Я 55 лет прожил на бывших «оккупированных территориях», в Восточной Украине. И я бы не сказал, что даже там, сравнивая «новый порядок» со «старым порядком» (сталинским), все настолько однозначно сделали выбор в пользу последнего, что готовы были защищать его с оружием в руках. Давайте обратимся снова к главе 6. Там сообщается о совместном приказе по народному комиссариату внутренних дел и народному комиссариату Обороны Союза ССР от 22 июня 1944 года, в котором говорится: «За последнее время на Украине, особенно в Киевской, Полтавской, Винницкой, Ровенской и других областях наблюдается явно враждебное настроение украинского населения…» Приказ был злодейский, он предусматривал депортацию жителей этих областей в «места не столь отдаленные», но родился он, очевидно, не на пустом месте.

 

Солонин это подтверждает (стр. 405): «Еще полвека назад секретарь ЦКП(б)У Д. Коротченко  был вынужден констатировать: „Абсолютное большинство гражданского населения на Украине не желало продолжать борьбу против немцев, а пыталось разными способами приспособиться к оккупационному режиму“». И сам автор признает: «Фактически большая часть населения оккупированных территорий неизменно поддерживала сильнейшего. Осенью 1941 года „сильнейшими“ представлялись немцы – и сотни тысяч пошли записываться в „полицаи“ и „хиви“. После Сталинграда и Курской битвы маятник войны качнулся в другую сторону – и тут же началось массовое дезертирство из „национальных“ частей, начали стремительно расти ряды партизан». Поясним: «хиви» – это вспомогательный персонал в частях вермахта из местного населения.

 

Мне кажется, Солонин в этом вопросе поменял местами причину и следствие. Между осенью 1942 и весной 1943 гг. произошел – по отмеченным выше объективным причинам – перелом в войне и, уже как следствие этого, перелом в отношении к ней части населения СССР. Когда Красная Армия перешла в наступление, и становилось все более ясно, что это уже необратимо, дезертировать или сдаваться в плен снова стало опаснее, чем воевать, и люди воевали – у них опять не было выбора. Тем не менее (стр. 378), «даже в 1944 году – во время общего наступления Красной Армии на всех фронтах в плен попало 203 тысячи бойцов и командиров». Для сравнения (стр. 371): «По данным советского Генерального штаба, за первый год войны (до 1 июля 1942 г.) Красная Армия взяла в плен 17 285 солдат и офицеров противника». Не правда ли, красноречивые данные?

 

Солонин приводит (стр. 484) слова из доклада Сталина от 6 ноября 1941 года: «…глупая политика Гитлера превратила народы СССР в заклятых врагов нынешней Германии» и делает из этого вывод: «В этих словах почти точно сформулирована главная причина того, почему драка за передел разбойничьей добычи между двумя кровавыми диктаторами превратилась в конце концов в Великую Отечественную войну советского народа».

 

Но, что касается «глупой политики», Солонин сам говорит (стр. 475), что Сталин и большевики намного превзошли в этом Гитлера и нацистов: те «стремились сплотить нацию, в то время как большевики только тем и были озабочены, чтобы натравить рабочих на работодателей, солдат – на офицеров, батраков – на крестьян, казаков – на „иногородних“, левых – на правых, правых – на левых. Немцам не пришлось пережить ни „раскулачивания“, ни разоблачения миллионов „вредителей“. Весь необходимый для функционирования тоталитарной диктатуры заряд массовой ненависти был направлен не вовнутрь, а наружу – на внешних врагов Германии. Результат превзошел все ожидания. До самых последних дней войны немецкий солдат готов был проливать кровь ради спасения фатерлянда от „азиатских орд большевиков“ и „наемников еврейской плутократии Запада“. На этом фоне идеология и практика большевизма смотрятся редкостным идиотизмом». Увиденное на оккупированных советских территориях только укрепляло немецких солдат в этих представлениях, например (стр. 478): «Нищета, в которой прозябал смоленский или новгородский колхозник, потрясла немецких солдат, которые просто не могли поверить, что люди в Европе могут жить так». 

 

А в Германии оказалось много остарбайтеров с оккупированных территорий. Большинству из них там пришлось несладко, но, с другой стороны, в письмах домой они писали, как живут немцы. На тех же смоленских или новгородских колхозников это могло произвести впечатление? А украинские крестьяне, пережившие голодомор 1932-1933 годов, тем более не могли добровольно предпочесть людоеда Сталина людоеду Гитлеру. В «лучшем случае» они могли думать: «чума на оба ваших дома». Солонин сам убедительно показывает, что у них для этого были более чем веские основания.

Что касается зверств нацистов, то наши славные чекисты, драпая от немцев впереди Красной Армии, сумели освежить в памяти населения, на что в этом плане способна советская власть (стр. 450-456): «Жуткий смрад разлагающихся на 30-градусной жаре трупов висел над Львовом. Ведомство Геббельса выпустило целую книгу писем немецких солдат, в которых они рассказывали о прибитых гвоздями к стенам, изуродованных, четвертованных телах, обнаруженных внутри Львовской тюрьмы… Массовое истребление заключенных (в том числе подследственных, вина которых перед советской властью даже по действовавшим тогда законам  не была доказана) было повсеместным…» Люди собирались, искали тела своих близких. Не надо думать, что подобное творилось только в западных, недавно присоединенных регионах. То же самое имело место, например, в Ростове-на-Дону.

 

Cолонин предлагает нам (стр. 424) «исходить из того, что НАШИ ОТЦЫ И ДЕДЫ БЫЛИ НЕ ГЛУПЕЕ НАС», то есть, что они были достаточно прагматичными людьми. В этом нет сомнений. Как они приспосабливались к оккупационному режиму (см. выше признание Коротченко), так им пришлось вновь приспосабливаться к сталинскому режиму, когда он вернулся, но не более того. Особая статья – евреи, но мы не можем требовать от других народов, чтобы они оценивали события исключительно с нашей колокольни…

 

Из трудов Солонина у меня сложилось впечатление, что наибольшее право назвать свою войну с нацистской Германией Отечественной имели… англичане. Положение Великобритании летом 1940 года было критическим. Она осталась один на один с самой мощной армией мира. Вторжение вермахта казалось неминуемым. Неоднократные предложения Гитлера о мирных переговорах английское правительство с презрением отвергло. Немцы начали приготовления к операции вторжения под кодовым названием «Морской лев». Директиве Гитлера о подготовке вторжения от 16 июля 1940 предусматривала: «Английские воздушные силы должны быть разгромлены морально и физически, чтобы они не смогли нанести сколько-нибудь существенного удара в момент высадки немецких войск». Кроме того, бомбовые удары люфтваффе должны были снизить экономический потенциал Британии, нарушить коммуникации и подорвать волю англичан к сопротивлению.

 

12 и 13 августа 1940 года немецкая авиация произвела первые массированные налеты на английские аэродромы. С 7 сентября она развернула бомбардировки крупных городов Англии и прежде всего Лондона. Участник тех налетов, впоследствии генерал авиации ФРГ Вернер Крейпе писал об этой операции: «Мы встретили равных себе летчиков, готовых сражаться до конца, несмотря ни на что. По теоретическим выкладкам штаба немецких ВВС, английская истребительная авиация уже давно должна была прекратить свое существование. Однако каждый день навстречу немецким самолетам взлетали "Спитфайры" и "Харрикейны"; отважные английские летчики сражались с полным сознанием того, что от них зависит судьба нации».

 

Солонин сообщает [499, стр. 215-216], что немцы бросили на эту операцию, по разным источникам, от 2300 до 2450 самолетов. Англичане могли противопоставить им от 704 до 754 истребителей, причем большей частью уступавших немецким по своим ТТХ. Уже к 6 октября немцы потеряли 1438 самолетов (английские потери были примерно вдвое меньше), и, хотя налеты продолжались, но уже не с той интенсивностью. «Битва за Британию», как назвали это сражение англичане, была выиграна: Гитлеру пришлось отказаться от вторжения. «Никогда за всю историю конфликтов столько граждан не были обязаны столь многим такой малой горстке людей» – сказал Уинстон Черчилль о пилотах Королевских ВВС.

 

А вот как оценивает побудительные причины стойкости и эффективности действий английских летчиков в той неравной битве Солонин (стр. 213): «Мужественные английские летчики сражались в небе над государством, народ и правительство которого были едины в твердой решимости сражаться за свободу своей страны до последнего патрона и последнего солдата».

 

Англичане, усвоив уроки Первой мировой войны, всячески пытались избежать новой бойни, что и привело к Мюнхену 1938 года. Но, когда стало ясно, что дальше отступать нельзя, нация как один человек встала на защиту своих идеалов и ценностей.

 

Солонин сообщает (там же): «Даже сам товарищ Майский (посол СССР в Англии), «бесстыднейший из сталинских холуев… 22 июня 1940 г., накануне немецкого воздушного наступления, докладывал из Лондона в Москву: „Теперь уже можно с полной определенностью сказать, что решение британского правительства, несмотря на капитуляцию Франции, продолжать войну находит всеобщую поддержку населения… Большую роль в этом сыграли выступления Черчилля. Паники нет. Наоборот, растет волна упрямого, холодного британского бешенства и решимости сопротивляться до конца“». Далее приводятся сообщения посла о мужественном поведении населения во время массированных бомбардировок английских городов, даже коммунисты включились в общенациональное сопротивление, несмотря на то, что Коминтерн требовал от них другого.

 

Вы запомнили: английские летчики, сражаясь с более чем втрое превосходящими силами противника, сумели менее чем за два месяца уничтожить более 1400 вражеских самолетов. 22 июня 1941 года немцы начали войну, имея (стр. 190) 2344 самолета всех типов, что практически совпадает с силами, брошенными за год до того против Англии (см. выше). Но советская сторона имела на эту дату (стр. 405) только в западных округах и флотах, непосредственно вступивших в соприкосновение с немецкими войсками, 9000 самолетов (в том числе истребителей было 4500 против 1000 у немцев). Не меньшее количество могло быть переброшено дополнительно из других районов страны. Если иметь в виду только авиацию западных фронтов и флотов, превосходство над немецкой авиацией было 4-хкратным. К 6 сентября 1941 года, за 2,5 месяца боев, безвозвратные потери немцев на Восточном фронте составили (стр. 540) 1356 самолетов. Цифры немецких потерь в обоих случаях примерно равны, но в «Битве за Британию» они достигнуты при более чем трехкратном численном превосходстве немцев над англичанами, а на Восточном фронте – напротив, при четырехкратном превосходстве советской авиации над немецкой.

 

Ладно, первые месяцы войны – это время, когда война еще не стала для советского народа и Красной Армии Отечественной. Но вот Солонин описывает (стр. 544-545) «петсамо-киркенесскую стратегическую наступательную операцию», которую советские войска предприняли с 7 по 29 октября 1944 года. В операции приняли непосредственное участие 1022 самолета, в том числе 468 истребителей. Им с немецкой стороны противостояли 169 машин, в том числе 66 истребителей. Итог: «При таком соотношении сил  сторон советские ВВС потеряли 61 летчика и 142 самолета. Противник потерял 19 летчиков и 63 самолета. Самое же главное заключается в том, что обе истребительные группы люфтваффе смогли сохранить большую часть личного состава и организованно перебазироваться на аэродромы западного побережья Норвегии».

 

Вот, как говорится, тебе, бабушка и Юрьев день, вот тебе и перелом к Отечественной войне. И это – не случайная неудача: Солонин явно приводит эту операцию, как пример того, как наша авиация воевала в последний период войны. Несмотря на огромное численное превосходство над противником, она так и не добилась реального господства в воздухе. В чем причина: в некомпетентном командовании, в недостатке умения воевать из-за недостаточной обученности летчиков или все еще в слабой мотивации? Скорее всего, как и в начале войны, действовали все эти факторы.

 

Отечественная война или не Отечественная – дело не в эпитетах. Англичане не любят громких слов, но они, как пишет Солонин, сражались за свободу. Могли советские солдаты и офицеры в любой момент войны – начальный или конечный – сказать, что они сражаются за свободу?

 

Многим бывшим советским людям и сегодня кажется, что свобода – это не то, в чем они нуждаются в первую очередь. Но именно полное отсутствие в сталинском СССР этой вроде бы эфемерной материи делало жизнь в стране для очень многих людей невыносимой, а уже отсюда вытекала их слабая мотивация к защите Отечества. И заметим еще: «монолитное единство» английского народа в судьбоносный для страны момент было достигнуто без чего-либо подобно сталинской «твердой руке»…

 

Остается коснуться вопроса о том, как Солонин оценивает планы советского руководства летом 1941 года. Как и Суворов, он показывает, что во второй половине июня вблизи западных границ СССР были сосредоточены большие массивы советских войск. В начале данного «Дополнения» мы приводили следующее его высказывание: «Имеющиеся документы неопровержимо свидетельствуют о том, что скрытая мобилизация и стратегическое развертывание Вооруженных Сил Советского Союза начались ДО, а не после первых орудийных залпов на границе. Что касается целей этого развертывания, то по этому поводу возможна (и необходима) дискуссия».  

 

Сам он явно склоняется к тому, что войска сосредотачивались для начала похода в Европу, причем, не когда-нибудь в будущем (скажем, летом 1942 года, как часто пишут), а в самое ближайшее время. Он пишет [498, стр. 24-25]: «Развертывание фронтов у западных границ СССР всегда предшествовало скорому началу боевых действий… Доподлинно известно, что летом 1941 года три фронта – Северо-Западный, Западный и Юго-Западный – были развернуты ДО ТОГО, как началось вторжение гитлеровских войск на советскую территорию, вторжение, в реальность которого товарищ Сталин не сразу поверил даже тогда, когда оно фактически началось». Ссылаясь на многие опубликованные в конце 80-х – 90-х годах ранее секретные документы, он заключает (стр. 26): «В. Суворов не только не переоценил, а скорее всего недооценил намерения и настойчивость товарища Сталина. Есть серьезные основания предположить, что полномасштабное оперативное развертывание Красной Армии для вторжения в Европу фактически началось 19 или 20 июня 1941 г.»

 

Поразительно другое: перед Красной Армией, по-видимому, ставилась задача не просто упредить удар вермахта, а осуществить тотальное вторжение в Европу. На это указывают впервые приводимые автором в широкой печати данные о предпринятой в июне 1941 года Советским Союзом агрессии против Финляндии. Солонин рассказывает (стр. 64-66), что, невзирая на подписанный в марте 1940 мирный договор с Финляндией, уже в сентябре того же года начали разрабатываться планы новой войны с этой страной. А 17 июня 1941 года 1-я танковая дивизия Красной Армии, дислоцированная в Псковской области, получила приказ (стр. 30) о срочной передислокации в Заполярье, к финской границе, где она 22 июня (в районе Алакуртти) и выгрузилась. Здесь же концентрировались другие части.

 

В тот же день (стр. 80), как только стало известно о нападении Германии на СССР, «МИД Финляндии официально заявил, что Финляндия намерена остаться на позиции нейтралитета…  К 24 июня о признании нейтрального статуса Финляндии заявили СССР, Англия, Швеция и, что очень важно, Германия!» А на рассвете 25 июня (стр. 54) «воздушная армада из 263 бомбардировщиков и 224 истребителей  и штурмовиков» советской авиации обрушила массированный удар по мостам, аэродромам и городам Финляндии. «Вечером 25 июня финский парламент объявил, что страна находится в состоянии войны с СССР».

 

И вот вам результат (стр. 80-82): «Социал-демократическая Финляндия пошла на противоестественный союз с фашистской Германией „не от хорошей жизни“». Советский Союз собственными руками создал себе еще одного противника в крайне тяжелой войне. Тем самым советское командование лишилось возможности перебросить на Северо-Западный фронт огромные силы из Ленинградского ВО, в результате чего «группировка советских войск в Прибалтике могла бы быть увеличена почти в два раза». А главное, в случае сохранения Финляндией нейтралитета «при любом развитии оборонительной операции на юго-западных подступах к Ленинграду… блокада Ленинграда была бы абсолютно невозможна…» Сотни тысяч ленинградцев были бы спасены от голодной смерти. И в довершении ко всему «при наличии бесперебойного сообщения с „большой землей“ мощнейшие танковые, артиллерийские, авиационные заводы Ленинграда могли бы исправно работать для фронта, для победы. Всю войну».

 

2 июля 1941 года советские наземные войска предприняли попытку наступления на Финляндию (стр.71-79), но уже к 4 июля были слабо вооруженной финской армией отбиты. Затем финны сами перешли в наступление и, не хуже немцев, разгромили советские войска в Карелии и на Кольском полуострове. При этом, как читатель, вероятно уже догадывается,  «тяжелая техника и вооружение были потеряны практически полностью», включая 546 танков (больше просто не было). Итог: «Превратить Финляндию в нищее российское Нечерноземье и на этот раз не удалось… В плену у финнов оказалось 64 188 человек».

 

И комментарий (стр. 61-62): «Некоторые авторы писали, и многие читатели согласились с ним и в том, что летом 1941г. Красная Армия (если бы немцы ее не опередили) могла дойти до Берлина. От Выборга до Хельсинки гораздо ближе. И противник несравненно слабее. И первый удар нанесла Красная Армия. Но дойти – не удалось».

 

В основной части данной главы мы привели досадливое замечание российского историка А. Уткина: «Начальник Генерального штаба Красной Армии генерал Жуков 15 мая 1941 года, точно убедившись в неминуемости германского нападения, предложил предварить его выступлением Красной Армии…Если бы Сталин внял совету Жукова, война началась бы иначе…» Солонин пишет по поводу подобных сентенций (стр. 346): «Стоит ли всерьез обсуждать возможные последствия пресловутого „упреждающего удара“, о подготовке которого  велась в последние годы такая бурная дискуссия?»

 

И отвечает: «Предпринятые в первые недели войны многочисленные попытки организовать какое-то контрнаступление поражают своей беспомощностью, бестолковостью, безволием. Они захлебнулись на берегах каких-то не обозначенных ни на одной карте Радоставки, Острувки, Черногостницы и „канавы восточнее Турзы“. Могла ли такая армия прорваться в Европу, форсировать полноводные Вислу, Одер и Дунай? Могли ли некоторые тактические преимущества „первого удара“ возместить такое нежелание основной массы солдат воевать и такое неумение основной массы командиров руководить, в силу которого могучие мехкорпуса, вооруженные лучшими в мире танками Т-34 и КВ  просто растаяли, исчезли…»

 

В той же основной части данной главы говорилось и о том, что Сталин впал в прострацию в первые дни войны. Это воспринималось, как следствие его огромной досады из-за того, что Гитлеру удалось его опередить. У Солонина это выглядит существенно иначе (стр. 70): «В ночь с 28 на 29 июня Сталин уехал на дачу, где и провел в полной прострации два дня – 29 и 30 июня, не отвечая на телефонные звонки и ни с кем не встречаясь… Сталин конкретно знал, как рушатся империи и исчезают многомиллионные армии. Поэтому всего семь дней потребовалось ему для того, чтобы понять – в чем причина неслыханного разгрома». То есть он понял, что армия, на вооружение которой он угрохал все достояние страны, не умеет и, хуже того, не желает воевать. Было от чего вождю впасть в прострацию…

 

Данное «Дополнение» уже превысило по объему основную часть главы, но читатель, думаю, согласится, что оно того стоит. Напомню, что глава называется «Переворот середины 30-х годов и „Великая победа“», и посвящена она опровержению утверждений почвенников, что переворот 30-х годов  укрепил дух народа и сделал возможной победу в разразившейся вскоре страшной войне. Труды Солонина делают эти их утверждения просто смешными.