Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 10. Кто повинен в крахе «Советского проекта» в России, Украине, далее – везде?

Глава 48

Морально-психологическое состояние советского общества

Складывается впечатление, что сила тяжести в Украине

в несколько раз выше, чем на остальной планете –

так трудно здесь дается каждый шаг.

Владимир Золотарев,

украинский журналист

Главное препятствие к выходу страны из «коммунистической ночи» Федотов видел в том моральном состоянии, до которого коммунисты «опустили» советское общество. Федотов с 1925 года жил в эмиграции. А вот что писали о морально-психологическом состоянии общества люди, прожившие в советском «земном раю» всю жизнь. Леонид Радзиховский, журналист [304]: «Сломан хребет народа… Когда рухнула давно уже сгнившая ложь, которая десятки лет заменяла нам веру и идеологию, нация оказалась морально растоптанной».

Федор Широков, директор фирмы в Украине [372]: «Как народ все это выносит? Хребет сломан? Или опускание разума даром не проходит?».

Виталий Коротич [373]: «У нас произошла не экономическая, а моральная катастрофа. У моей собаки больше моральных принципов, чем у многих людей. Она меня никогда не укусит».

Отец Владислав, настоятель храма в Торжке [207]: «У нас уже десятилетиями не воспитывается нравственность. Общество доедает остатки христианской нравственности… Чрезвычайно возросли в силе и разнообразии греховные проявления человеческой природы: злобность, самодовольство, дикая гордость, мрак ума, безответственность… При таком нравственном строе реформы не пойдут, захлебнутся…»

Николай Амосов [374]: «Славянский народ и при царе был не высший сорт, а коммунисты его окончательно испортили. И привести его теперь к необходимым стандартам очень трудно».

Нравственные «стандарты» советского общества были достаточно обрисованы в предыдущих главах: как эти «коллективисты» доносили на сослуживцев и соседей, с упоением «раскулачивали» и арестовывали друг друга, даже сверх всяких спущенных сверху разнарядок, до того, что и сталинский ЦК с трудом мог остановить их рвение. Кара-Мурза, если помните, объяснял это энтузиазмом масс, их «страстной волей» выполнить поставленные партией задачи. Проследим еще, как эта «страстная воля» вырабатывалась.

Писатель Владимир Сапожников рассказывает [375], как раскулачивали их семью: «Мне было шесть лет, я лежал на полатях, когда в избу ввалилась толпа женщин во главе с Игнашкой Плюхиным, председателем комбеда. Женщины были наши, клочковские, верховодили ими из Барнаула присланные две молоденькие учительницы. Они взяли у матери ключ от сундука и стали выбрасывать на пол все там хранившееся. Женщины были и соседки наши, хватали кто что успел, и тут же начинали примерять материны юбки. Игнашка Плюхин сразу же переобулся в отцовские сапоги, так и ушел в них, скрипя подошвами». Далее автор рассказывает, как весь их большой клан – «дед по матери, дядья, мужики здоровенные, но смирные, тетки, все мои двоюродные братья и сестры» – был посажен на баржу, отправлен вниз по Оби и высажен на остров, «и все они той же зимой на том голом острове нашли покой». Его маленькая семья перед посадкой на баржу успела убежать, жили где попало по фиктивным документам. Но «сначала сердобольные односельчане донесли на мать, и она получила три года Сахалина, а потом на отца». Отец так и сгинул. Оставшись совершенно один, мальчик чудом выжил. Потом, когда он уже учился в пединституте, на него донесла любимая учительница, у которой он был любимым студентом. И «вина»-то его была даже по тем временам совершенно пустячной, и даже суровые судьи судившей его тройки готовы были проявить к нему снисхождение, заметив, что допустил он ее по недомыслию юношескому. Но любимая учительница настояла на злом умысле, и виновник получил 10 лет. Началась война, оставшийся срок милостиво заменили на штрафбат. Снова чудом уцелел. Стал писателем, теперь пошли доносы коллег по творческому цеху: остановленны уже сданные в печать книги и т. д. В том же номере газеты режиссер «Мосфильма» С. Колосов рассказывает о том, что даже партизаны во время войны, случалось, слали в Москву доносы  на коллег из соседних отрядов.

Рассказ об эпохе дополняет Елена Черных [376]: «Доносительство поощрялось материально. В 1928 году за сообщение о спрятанном хлебе было обещано 25 процентов конфискованного зерна. Конфискованное имущество раскулаченного поступало в колхоз как пай бдительного бедняка, сигнализировавшего о «затаившемся классовом враге». А главное, оно обосновывалось юридически. Печально знаменитая  58-я статья о государственных преступлениях, принятая в 1926 году, имела специальный 12-й пункт о недонесении. Наказание – вплоть до расстрела». Но все же основную массу доносчиков подвигала на черное дело корысть, причем диапазон корыстных интересов был всеохватным: «Малограмотный мужичок клеветал на тех, кто не давал опохмелиться. Директора (школы) Тырнова, поговаривали на селе, «заложил» учитель, метивший на его место…  Х. запутался с женщинами, другие грязные дела за ним числились. Его судить надо, а он, чтобы ускользнуть от наказания, стал доносчиком. М. позже сказал: «Не донеси я на Ткаченко – не защитил бы докторскую. Он действительно защитил ее, получил отдел в институте. Сейчас, может, еще выше поднялся».

Такие М., ставшие докторами наук благодаря доносительству, теперь вполне могут писать о том, какой замечательной была советская власть: в других условиях, когда доносов не ждут, когда они не поощряются, научная карьера подобным личностям не очень-то светит. В святом деле развития доносительства не осталось в стороне и искусство: вспомним «Любовь Яровую», раскрутку мифа о Павлике Морозове. А главный вывод, который мы можем сделать из приведенных свидетельств, таков: страшные преступления, которые советские люди творили по отношению друг к другу, объяснялись не столько «страстной волей выполнить предначертания партии», сколько сознательной политикой партии на развращение народа, пробуждение в нем самых темных инстинктов. Правда, этих «коллективистов» оказалось на удивление легко «подвигнуть» на мародерство, предательство и т. п. Выходит, формула Амосова верна в обеих своих частях: и народ был не высший сорт, и коммунисты его окончательно развратили.

Прошли десятилетия, повысился образовательный уровень народа, достоянием гласности стали многие документы сталинской эпохи, свидетельства пострадавших. Осознан ужас содеянного, произошла переоценка ценностей, появилось чувство раскаяния, сочувствие жертвам произвола?

В 1989 году был показан документальный фильм Тофика Шахавердиева «Сталин с нами?» – о реакции зрителей на разоблачения сталинских преступлений. Я пересказываю ее по рецензии в «ЛГ» [377]. Первый рубеж обороны искореженного сознания таков: ничего этого не было, это выдумки «Тель-авидения» и зловредной прессы, на «обличителей» надо надеть смирительные рубашки. Второй рубеж – более изощренный и более опасный. Утверждается, что репрессии вызывались обстановкой того времени и потому были неизбежны. В ход пускается и своеобразная «социальная арифметика»: «20 миллионов (репрессированных или убитых) – это же не 90 процентов (народа), это всего лишь 10 процентов». И даже такое: «Я бы тоже лучше сидела в этих тюрьмах, но была бы уверена, что в моей стране строится социализм».  

В том же 1989 году В.Сунгоркин в «Комсомольской правде» рассказал [378] о том, что последовало за его небольшой, в 200 строк, публикацией об одном из сталинских лагерей на Читинском участке БАМа. Он получил ряд писем читателей, которые подтверждали, что это был самый настоящий лагерь уничтожения. Вещи рассказывали ужасающие, не буду их повторять, все это достаточно известно. Но одновременно автор получил другой ряд писем, просто таки горящих ненавистью. Из письма жительницы Иркутска Ивановой: «Вы сталинское время порочите и Сталина. Больше бы в то время таких лагерей, чтобы отпрыски кулаков там подохли». Из Московской области писал Г. М. Гриняев: «Мы жили в тяжелое время. В лагерях сидели за преступления. Что нам их кормить, что ли?» Не буду приводить другие подобные мнения. Пришли и ответы из официальных инстанций, в них делался упор на то, что в этом лагере сидели уголовники. Один из выживших  в своем письме рассказал, за какое «уголовное преступление» он получил в 1947 году 10 лет: «Разрешил взять из кучи обмундирования, бывшего в употреблении, ватные брюки часовому, который охранял склад горючего». Просто, стране нужны были люди для работы в условиях, в которых по доброй воле никто работать не станет. Видно, по регионам спускались разнарядки, а соответствующие органы их выполняли, как могли.

А вот свидетельство известного поэта Наума Коржавина, которому самому досталось хлебнуть сталинских лагерей [379]: «Когда начали падать лагеря, в Карлаге одна карлаговская дама (жена лагерного офицера) сказала другой в магазинной очереди: «Хоть бы лагеря еще года два продержались, детей на ноги поставить».

Человеку, выросшему в нормальном обществе, в эту «мораль» трудно поверить, но вот еще выдержки из письма в «Известия» уже от 1997 года. З. Артемьева из Калуги, с двумя высшими образованиями, пишет [380]: «Внутренняя политика государства служила большинству народа, а гибло в лагерях и тюрьмах меньшинство (саботажники, антисоветчики, эксплуататоры всех мастей. Да, были и невинные люди, но… 10 процентов незаконных умерщвлений, смертей от голода – это нормально. Да, не все было справедливо, но с капитализмом нет сравнения… Самый плохой социализм лучше самого хорошего капитализма, потому что он – благоденствие лишь для части общества… Советская власть воспитывала людей, а не пускала все на самотек… все воспитывало в людях гуманизм». Вот  такой гуманизм: уничтожить 10% ни в чем не повинного населения, а о «виновных» – «антисоветчиках», то есть тех, чье мнение в чем-то отличается от мнения советской власти и товарища Артемьевой, а также, естественно, «экплуататорах» – уже и говорить нечего.

Вот такое «раскаяние», такое «сочувствие» жертвам. Я уже где-то писал в этой книге: убить человека для многих советских людей было меньшим преступлением, чем его «эксплуатировать», то есть дать ему работу помимо государства. Обратите внимание, насколько рассуждения товарищ Артемьевой и ей подобных буквально совпадают с аргументацией Кара-Мурзы. Назвать мораль этих людей готтентотской, значит обидеть готтентотов: те убивали врагов, эти одобряют уничтожение доброй части своих соотечественников – ради «счастливой жизни» уцелевших, притом, что эта «счастливая жизнь» часто оборачивалась жизнью на грани голода, а то и переходила за грань. Но, если вы подумали, что равнодушие к страданиям соотечественников проявляти только те, кто сам или чьи близкие не попали в сталинскую мясорубку, вы заблуждаетесь.

Ольга Кучкина передает [381] рассказ Сергея Аверинцева: «Однажды мне случилось спорить с пожилой интерфронтовкой в Вильнюсе, уговаривая ее, что у литовцев есть основания чувствовать себя обиженными… Никогда не забуду ее ответа: «Моих родителей репрессировали при Сталине, ну и что! Кипятиться я по этому поводу буду, что ли!» Аверинцев так заключил свой рассказ: «Эти слова принадлежат к числу моих самых тяжелых переживаний едва ли не за всю мою жизнь».

А вот интервью [382] Елены Егоровой c Тамарой Исааковной Герзон, «бессменным директором московских концертных залов», которой на тот момент исполнилось 81 год. Читаем: «Меня взяли в 50-м году… Брата арестовали первым, по обвинению в шпионаже, потом отца по „делу врачей“, потом меня, как социально опасную. Мама к тому времени уже умерла, ее все это, слава богу, не коснулось. Брат был тяжело болен, скорее всего он умер уже на этапе. У него оставалась дочка, маленькая хорошенькая девочка. Уже 30 лет она в сумасшедшем доме. Я все думала: „Почему?“ А потом поняла. Ночь. Люди в черном. Отец в наручниках Обыск. Вытащили у него из кармана конфету „Мишка“. „Девочка, на тебе!“ – „А я у вас ничего не возьму“. И в слезы. А через 12 лет, пожалуйста, – психушка. Я уверена, что это последствия той страшной ночи». Саму Тамару освободили уже после смерти Сталина.

Интервьюер спрашивает, обрадовалась ли она, когда в ссылке узнала о смерти Сталина. Отвечает: «Рыдала, билась в истерике, захлебывалась от слез. Я безумно любила Сталина… „Он умер, что же теперь будет с нами?“» Интервьюер: «Прозрение пришло позже?» – «Прозрение? Да как сказать, я любила Сталина очень. Я не могу вдруг разочароваться в том, чем жила долгие годы. Отречься от Сталина – значит отречься от себя двадцатилетней, тридцатилетней, сорокалетней. Я по-прежнему уважаю его». Интервьюер ошеломлена: «Простите, но я не понимаю: арестовали отца, на этапе умер брат, ссылка, унижения, племянница сошла с ума…» – «Они, конечно, перестарались, но ведь надо уметь такое сделать. Не всякий сможет. Сталин, безусловно, личность. Из современных политиков рядом с ним мне поставить некого». Ну, перестарались немного ребята, с кем не бывает. Но очень жаль, что не нашлось в России второго Сталина.

Это – уже вообще за пределами человеческой морали, это даже не собачья мораль. Если хозяин будет собаку хорошенько лупить, да еще у нее на глазах утопит ее щенков, собака от него, как минимум, сбежит. Прав Коротич: у немалого числа бывших советских людей моральный уровень ниже собачьего.

А вот рассуждения [383] уже известной нам журналистки Елены Лосото (той самой, что писала: в Голландии коровы хорошие, а вот люди – черствые и жадные): «Было ли хорошим  наше общество до 1985 года? Нет, не было. Оно было мертвым и нуждалось в оживлении. Однако страна крепко стояла на ногах, и мы с вами были детьми великой державы, а не бандой беженцев и погорельцев… Да, наш социализм был плох, он был феодальный, вельможный, господско-холопский, и он весь пророс криминально-воровскими связями. Но в нем до конца содержалось и то, что лежало в его основах, ценности Октября: стремление к социальной справедливости, к благам и почестям по труду…» Режим, «весь пронизанный криминально-воровским  связями», стремился к социальной справедливости? Этак можно сказать, что и сицилийская мафия стремится к социальной справедливости. А что, дает же она «работу» ребятам из бедных семей. А как вам нравится «крепко стоящее на ногах мертвое общество»? Но основы-то какие замечательные были!

Помните, как Кара-Мурза оценивал любимый «советский проект» – не по реалиям жизни в нем, а по «Моральному кодексу строителя коммунизма», «самой лучшей в мире» Сталинской Конституции и т. п. Представьте себе, что некий потерпевший крах предприниматель говорит: но вы посмотрите, какой у меня был замечательный бизнес-план…

Рассказывает (сегодня рассказывает) [384] Ольга Лепешинская, одна из самых известных в прошлом советских балерин, из дворянской семьи и, судя по всему, добрый, душевный человек: «Наступил тридцать седьмой год – год страшный. Люди умирали сотнями. Чистка всей интеллигенции. Уходили лучшие люди». Были арестованы ее собственный муж, сестра отца, «абсолютно кристальной чистоты человек». А вывод такой: но «было и много хорошего»…

В самом начале этого тома я писал: не бывает режимов, в которых нельзя было бы найти какие-то хорошие стороны. Но всегда надо смотреть, какой ценой это хорошее куплено. Иной подход аморален. Но парадоксальным образом наше лишенное нравственных ориентиров общество еще и стояло «на страже завоеваний социализма». Некоторые примеры тому были приведены выше. Но вот еще один, весьма характерный.

Журналистка Н. Желнорова писала [385] в 1990 году: «Куда вы нас ведете? – строго вопрошала меня моя старая учительница, долго в небольшом городке стоявшая в очереди за молоком и хлебом. – Вы думаете, что предлагаете? Лучше я умру без куска хлеба, чем допущу рынок и частную собственность». Можете не сомневаться: живя в небольшом городке и относясь к учительскому сословию, отнюдь не самому привилегированному в части снабжения, эта женщина всю свою жизнь простояла в очередях за самым насущным. Но вы заметили: в качестве «хранителей устоев» нам что-то часто попадаются учителя. В одном из романов Марти Ларни встретилась мне такая фраза: «Ограничен, как школьный учитель». Если такое было сказано об учителях в демократическом обществе, то что же сказать о наших: они находились на первой линии оболванивания народа и сами становились первыми его жертвами. Ход мыслей учительницы был, видимо, примерно таков: если у нас, где нет эксплуатации человека человеком, жизнь так тяжела, как же страдают трудящиеся в эксплуататорском обществе. И в соответствии с этими представлениями она «сеяла доброе, вечное» среди своих учеников…

Массы, особенно в глубинке, отторгали новые формы собственности: кооператоров, фермеров. А. Лапин в 1990 году рассказал [386] о кооператоре, который трижды открывал разные малые предприятия и трижды прогорал: дело губили мздоимство чиновников, но еще больше – нежелание (и, вероятно, уже и неумение) нормально работать и зависть нанятых им работников.

Лапин писал: «За 70 лет мы вывели особую породу людей. Они привыкли, чтобы все было поровну. Чтобы можно было работать кое-как, а получать, как все. Эти люди ненавидят тех, кто хочет жить богато и независимо. И считают, что в борьбе с ними все средства хороши. Редакционная почта буквально кишит письмами с доказательствами тому. Здесь и рассказы о том, как горят фермерские домишки, отбирается земля, годами ходят по кругу предприниматели… Большевики превознесли М. Горького с его героями дна. После революции многие из этих «свободных людей» с психологией Челкаша оказались у власти…Босяки построили государство своей мечты».

Агдас Бурганов предостерегал [387]: «Большевистский коммунизм мертв. Задача в том, чтобы оберечься от его трупного яда». Не обереглись, советская власть мало того, что довела народ до невиданной моральной и духовной деградации, но еще и вбила в головы людям, что капитализм – это «человек человеку волк», нечто запредельно аморальное. И когда капитализм у нас появился, казалось почти естественным, что он такой и есть. Но «нормальный» современный капитализм – это скорее противоположность тому представлению, которое нам вдалбливали.

Росс Перо, владелец крупной компьютерной фирмы, критично относится к своей родине и потому дважды баллотировался на пост президента США, как кандидат, альтернативный выдвиженцам двух главных партий. Тем не менее, вот что, по его мнению, отличает цитадель капитализма [388]: «Добрая воля людей, сильная моральная и этическая база, забота каждого о каждом». Он говорит о том, какой вывод сделал французский мыслитель Алекс Токвиль, посетивший Америку еще в начале Х1Х века: «Америка – великая страна, потому что люди в ней хорошие и добрые». Вот тебе, бабушка, и «человек человеку волк».

Приведу еще мнение Анатолия Федосеева, живущего и работающего с 1971 года в Англии [389]: «Зависимость блага производителей от удовлетворения ими нужд населения (покупателей) приводит к осознанию ими и всеми остальными тесной связи своего личного блага с благом всего государства и даже с благом для природы, сохранения ее ресурсов. Люди начинают лучше понимать свое место в обществе, в природе и Вселенной. Они становятся гораздо более нравственными, понимающими, что их эгоизм должен включать не только свое благо, но благо и ближних, и благо природы, в которой мы все живем. Настоящее рыночное, конкурентное хозяйство есть школа нравственности…»

Применительно к нашему обществу эти представления развил [390] Томас Гафни, председатель совета директоров «Кембридж Кэпитал Менеджмент Лимитед», Лондон: «Важно ликвидировать терпимость к коррупции…Многие люди пережили коммунистическое правление благодаря тому, что жили по правилам, основанным на том, как перехитрить других. Многие сегодняшние трудности проистекают из этой стержневой проблемы, заключающейся в том, что нравственность не имела в обществе никакой ценности…  Складывается впечатление, что в России капитализм видится как безнравственная система, где каждый сам за себя. Этому, вероятно, не следует удивляться, вспоминая жизнь и опыт, накопленный россиянами при советской системе, когда каждый греб под себя, а тот, кто наверху, сгребал больше. Но при социализме, однако, проводились некоторые (слабые, конечно, по европейским меркам) проверки и контроль, которые обеспечивали примитивную, но все же некоторую степень отчетности перед обществом за расходуемые средства. Постсоциалистическая Россия – это лишь тонкий слой краски капитализма на прогнившем до основания фасаде безудержного непотизма и местничества. Непотизм, местничество и ничем не сдерживаемое разграбление имущества советского государства под предлогом и под именем реформ испортили репутацию капитализма. Понадобится время, чтобы донести до россиян, что демократический капитализм – это не «коммунизм минус отчетность». Если граждане желают жить в свободном обществе, они должны быть готовы подкрепить свободу порядочностью…».

Поясню: непотизм – это то, что издревле на Руси обозначали выражением «порадеть родному человечку», а сейчас называют «капитализмом для своих», «кумовским капитализмом» и т. д. Это он разъедает экономику всех стран СНГ и вообще всех традиционных обществ. Этот «кумовской капитализм» в странах, где он процветает, дискредитирует капитализм нормальный, существующий в странах либеральной демократии. Нет, капиталисты там тоже не сплошь ангелы с крылышками. Но они действуют по общим для всех правилам, и это жестко контролируется государством. Отступать от этих правил – себе дороже, и потому соблюдение их вошло уже в плоть и кровь.