Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 10. Кто повинен в крахе «Советского проекта» в России, Украине, далее – везде?

Глава 51

По кругу, по кругу, как слепая лошадь

Флюгер был приколочен намертво, и ветер

обреченно дул в указанном направлении

Виктор Шендерович

Раздался свисток. Кончился пропущенный век

Виктор Ерофеев,

«Энциклопедия русской души»

Но, как хорошо известно, российскому обществу не впервой отвергать реформы. В чем тут дело? Для начала попытаемся выяснить, чем вообще руководствуются люди в своем поведении в обществе. Мы привыкли считать – материальными интересами, и это идет не только от Маркса, но и от его «буржуазных» предшественников – Адама Смита и других. Вообще-то это более-менее так, но дело-то в том, как человек осознает свои интересы. И оказывается, что люди в своих действиях руководствуются не действительными интересами, а своими представлениями о них, и тут вступают в действие факторы иного порядка: стереотипы, предрассудки, а больше всего страх перемен. И вдруг выясняется, что не так уж неправы были философы-идеалисты: миром правят идеи, идеальные представления людей. Знают ведь люди в России, Украине, что на Западе жизнь получше, чем на их родине, но устроить, принять у себя такие же порядки – опасаются.

Можно привести такой пример. Коробок спичек имеет три устойчивых положения: вертикальное, на боковой грани и горизонтальное. Последнее является энергетически наиболее выгодным, самым устойчивым. Если бы коробок, находящийся в вертикальном положении, можно было спросить, хочет ли он перейти в горизонтальное положение, он бы, вероятно, ответил: плашмя-то оно вроде бы и поустойчивее, поспокойнее, но я боюсь момента падения, а так, глядишь, и простою сколько мне на роду написано. Да и кто его знает, какой она будет – жизнь горизонтальная: вон в газете «Послезавтра» пишут, что кругозора (духовности) там, считай, нет… 

Борис Кагарлицкий писал [421]: «Население России может сколь угодно жаловаться на свою жизнь, но перемен, любых перемен оно боится еще больше. Оно консервативно и беспомощно. Оно боится быть предоставлено самому себе и психологически зависимо от начальства». Ему вторит Александр Плющ, украинский психолог, в статье с характерным подзаголовком «Апатичный народ – главная угроза свободе» [422]: «Люди готовы терпеть что угодно, лишь бы им не пришлось менять привычные способы существования… Украинский народ привык не столько бороться, сколько приспосабливаться. Все время быть в роли ведомого… скинув одно ярмо, мы с готовностью одеваем другое… многие разучились самостоятельно принимать решения, за что-то отвечать, а у многих уже и сил нет».

Те же украинцы прекрасно живут, например, в Канаде. Но они перебрались туда, когда либерально-демократическое общество там уже было в основных чертах создано. Значит, жить в таком обществе восточные славяне могут, и живут даже с удовольствием. Но, выходит, сами перейти к нему не могут, сказывается страх переменен? Владимир Войнович  полушутя заметил [423]: «У нас очень невезучая родина. Главное невезение в том, что Россию никто из цивилизованных стран ни разу не разгромил в войне. Вот Япония, например, тоже была безнадежна, пока не проиграла войну и не стала нормальной, просвещенной, западной (находясь на Востоке) страной». Так ведь надо еще выбрать, кому дать себя победить…

Переход от традиционного общества к современному, либеральному был и на Западе непрост. Но там он вызревал постепенно из исторических обстоятельств и господствующих религиозных течений и потому был органичным. Для большинства русских «латинство», а позднее либерализм всегда оставались чем-то чуждым, еретическим, вызывающим неприятие и страх. Правители российские не очень отличались от своих подданных, но положение обязывало. За исключением совсем уж «отмороженных», они пытались уменьшить отставание России от Европы, для чего инициировали те или иные реформы. Но, как заметил Михаил Ланцман [424]: «Все реформы в России после избрания Земским собором в 1613 году на царствование первого Романова, Михаила, проводились исполнительной властью при активном или пассивном сопротивлении народа и его представительных органов (понимать в широком смысле)». Именно это имел в виду Пушкин, когда писал Чаадаеву, что правительство в России – единственное европейское учреждение.

Правителям приходилось это сопротивление ломать и, поскольку кротким нравом они обычно не отличались, проведение «европейских» реформ сопровождалось усилением вполне азиатской деспотии. Усиление деспотии в сознании подданных прочно связывалось с «чуждыми» реформами, их отторжение еще более усиливалось – круг замыкался. Наиболее яркий пример – реформы Петра I. Среди их противников был даже его собственный сын, который был им казнен. Высшие слои общества Петр насильно заставил европеизироваться, низшие вверг в еще более глубокое рабство.

Понимание того, что подлинная европеизация страны невозможна без предоставления определенных прав низшим слоям населения, завезла в Россию Екатерина II. При ней, сообщает Ричард Пайпс [19, стр.253], «в России впервые был поднят вопрос о крепостном праве и попутно о праве простолюдинов на частную собственность». Но императрица понимала, где она находится. Как пишет [425] директор Института российской истории РАН Андрей Н. Сахаров, она стремилась проверить настроения в обществе на сей счет. И вот что она писала в своих «Записках»: «Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому поводу мыслили бы гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».

Мировоззрение Александра I характеризует такой факт: он отказался вывести свои войска из оккупированного Парижа, пока сенат Франции не примет новую конституцию, ограничивающую власть Бурбонов. А у себя в стране пойти на подобный шаг так и не решился. Даже «такой могучий абсолютный монарх, каким являлся Николай I, вынужден был приступить к разработке проектов отмены крепостного права в России», – пишет Сахаров, – но делал он это «в глубокой тайне». Причина та же – неготовность общества (правда, надо сказать, Николай I лично немало сделал ради этой неготовности).

Наконец, поражение России в Крымской войне сделало отмену крепостничества совершенно неотложной, но и Александру II, решившемуся на этот шаг, пришлось преодолевать сопротивление высших слоев общества. Выкупные платежи крестьян за землю стали уступкой этим слоям. Провел царь и другие реформы: земскую, судебную, военную. Все это вызывало в различных слоях общества не столько одобрение, сколько глухое раздражение. На конституционное ограничение самодержавия император уже не отважился, что предопределило сползание страны к террору, а затем и к революции.

Ход событий в революции 1917 года и последовавшей за ней гражданской войне подтвердил: большинство российского общества еще может, скрепя сердце, пойти на трансформацию «внешних» сторон жизни – модернизацию экономики, даже замену правящего класса, – но не готово к изменению типа общества, переходу от традиционного к современному обществу, что и предопределило победу большевиков в гражданской войне.

Неприятие большинством общества коренных реформ, страх перед ними предопределял их неизменную половинчатость, неспособность России стать вровень с передовыми державами. Об этом говорят Владимир Лапкин и Владимир Пантин [426]: «В историческом движении России есть нечто завораживающе неизменное, неподвластное рационализму и здравому смыслу. Всякий ее прогресс есть вместе с тем уступка реакции… Всякий раз незавершенные и частичные по сути своей реформы, начинающие преобразование общества, не лечат, а, напротив, раскалывают, а порой и взрывают его, порождая реакцию в виде контрреформ. Контрреформы же по-своему, военно-индустриальными методами, доделывают работу по модернизации общества, начатую реформами. Но, увы, тем временем, Запад снова уходит вперед…» Главная беда даже не в этом, а в том, что контрреформы доделывают работу по модернизации общества однобоко: модернизируется техника, а устройство общества остается архаичным.

Новейшая российская история раз за разом катится все по тому же порочному кругу. Избиратели на дух не принимают либеральные реформы и неизменно выбирают в представительные органы – Верховный совет или Думу – депутатское большинство традиционалистского, консервативного направления. Александр Солженицын, зная свой народ, еще в 1973 году в «Письме вождям» писал: «Хотим мы этого или не хотим, России все равно сужден авторитарный строй…Может быть, только к нему она сегодня созрела».

Публицист Леонид Радзиховский вскоре после августовского путча 1991 года предсказывал [427]: «Как только начнутся реформы, Ельцин резко восстановит против себя народ… Жизнь подвела к тому, что либерализация экономики и демократия в политике сегодня в России – две вещи несовместные. Вести реформы против воли большинства народа демократическая власть не может. Нужна железная рука, то самое авторитарное правление... Но парадокс-то, квадратура-то круга в том, что, устанавливая свою авторитарную власть, Ельцин не может опереться ни на кого, кроме демократов… Но поддержать Ельцина демократы могут только одним – помочь ему приостановить деятельность Верховного Совета и других Советов, свернуть демократию, перейти к авторитарному правлению. Кто даст гарантию, что, «временно» приостановив демократию, Ельцин не станет затем нашим Пиночетом? Никто».

Журналист как в воду глядел, но действительность оказалась еще жестче: поскольку Верховный Совет оказал вооруженное сопротивление, Ельцин не просто разогнал его, но расстрелял из танковых пушек. Очень точно и не без иронии обрисовал сложившуюся тогда коллизию другой российский журналист, ныне живущий в Мюнхене, Илья Мильштейн [428]: «Команда президента сражалась за свободу и демократию. За свободу против тоталитаризма выступали элитные части ГБ. За торжество демократии бились бойцы ОМОНа. За хрупкие идеалы западной цивилизации дралась армия. Команда Верховного Совета защищала Конституцию, растоптанную Указом президента. За Основной Закон стояли горой штурмовики Баркашова. За неуклонное разделение властей рвали милицейские цепи боевики Анпилова. За строжайшее соблюдение демократической процедуры гибли бойцы батальона «Днестр»…В те дни демократия, вооруженная танками, раздавила законность, у которой были только гранатометы. Российская демократия была унижена этой победой… Однако цена поражения была бы еще страшней…Большевистский разгон большевистского парламента, так, пожалуй, точнее всего можно было бы сформулировать произошедшее десять лет назад».

Собственно, то же самое происходило при Петре 1: Петр тащил Россию в Европу, Россия упиралась, устраивала мятежи, Петр подавлял их самыми азиатскими методами. Были то победы Европы?

Поскольку дело дошло до вооруженной борьбы, Ельцин был вынужден опереться не столько на демократов, сколько на силовиков. В итоге он стал их заложником. В связи с этим Мильштейн пишет: «Именно с той поры, а вовсе не с 1999 г. спецслужбы и армия сплоченными рядами пошли во власть, оттесняя либералов перестроечного призыва. Танковая гарь и вонь в стране не выветрилась с тех дней: в России поменялся воздух». Это тогда Павел Грачев стал «лучшим министром обороны», а вскоре началась чеченская война. Пиночетом Ельцин, правда, не стал, но оставил эту роль своему преемнику. Я задаюсь вопросом: кто же победил в октябре 93-го? Внешне – Ельцин, а по существу – команда Руцкого, Хасбулатова, Макашова, Баркашова, Анпилова: они добились отката России назад.

Весь первый срок президентства Путина продолжались, особенно на Западе, гадания, что он такое. Приведу пару типичных оценок. Питер Лавелль в «Вашингтон Таймс» [429]: «Путин, вероятно, выражает интересы среднего россиянина как ни один современный российский лидер».  Мэри Дежевски в британской «Индепендент» [430]: «Пока что гениальность Путина состояла именно в осознании, насколько далеко он может продвинуться, пока из-за усиливающегося сопротивления любая реформа не становится контрпродуктивной или просто неосуществимой». Так или иначе, оба мнения сводились к тому, что политика Путина есть отражение интересов его избирателей.

Но Лавелль, когда говорил об «интересах среднего россиянина», явно имел в виду не истинные интересы россиян, а то, как они их себе представляют. Ибо он так продолжил свою мысль: «Но в долгосрочной перспективе – такое ли руководство требуется России, чтобы достичь целей национального возрождения и возвращения себе уважаемого международного статуса? России нужна хорошая политика, а не только популярный лидер». Искусность хорошего политика в том и состоит, чтобы идти на два шага впереди народных масс, в то же время не отрываясь от них. Но, в общем, не сегодня сказано: каждый народ имеет таких правителей, каких заслуживает. 

Был момент, в начале 90-х: если бы кто-то смог за три-четыре года превратить Россию в страну либеральной демократии, наподобие Швеции или Германии, россияне, так уж и быть, не стали бы сильно возражать. Но волшебника такого не нашлось, а на большее у россиян (и украинцев) терпения не хватило. Известный немецкий политолог, эксперт Общества внешней политики Германии, много внимания уделивший реформам в Украине, Александр Рар говорил [157]: «Я вижу большую разницу между украинской и российской молодой элитой, с одной стороны, и польской, венгерской, чешской, с другой. Они, может быть, слишком услужливы, слишком унижают себя перед Западом. Но они говорят – мы хотим у вас учиться, и будем делать практические шаги. Украинцы же и россияне говорят – нет, мы сразу хотим все».

Кара-Мурза по поводу причин краха либеральных реформ в стране особенно и не спорит. Нет, он, конечно, говорит, что это Запад не хочет пускать русских в свой «золотой миллиард», что это евреи-олигархи душат Россию, но после всех стенаний выясняется [303]: «Вот главное основание для раскола и кризиса в России: правящий слой пытается перестроить всё бытие России в соответствии с либеральными ценностями, а подавляющее большинство населения этих ценностей не принимает и продолжает следовать своим ценностям, которые сложились за много веков». 

Опять у нас с ним, как и при обсуждении причин победы большевиков в гражданской войне, почти полное единство мнений. Расходимся мы опять же в одном пустячке: он считает эту беззаветную приверженность русских (россиян) ценностям традиционного общества величайшим благом, я же вижу в этом величайшее несчастье, прежде всего – для них самих.

В начале второго президентского срока Путина некоторым наблюдателям казалось, что теперь-то Путин, не скованный заботами о грядущих выборах, энергично двинет вперед либеральные реформы. Действительность же в точности пошла по привычному российскому кругу. Монетизация льгот – нужная, давно назревшая реформа. Но, как говорилось выше, российские массы не хотят никаких реформ. А власти не подготовили ее как следует, не просчитали последствия, а пытались провести ее «через колено». Словом, обе стороны заняли свои привычные позиции. В итоге – очередной пшик. Судя по тому, как Путин и его окружение «успешно» давят все, что только можно, второй его срок пшиком и закончится. Не кончилось бы чем-нибудь похуже…