Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 11. Есть ли у восточнославянских народов будущее?

Глава 54

Вперед, в неандертальцы?

Все известные нам тоталитарные режимы,

включая немецкий фашизм и казарменный социализм,

были последней отчаянной попыткой феодализма

отстоять свои позиции, отбросить надвинувшийся капитализм,

уничтожить его там, где он не успел еще окрепнуть,

вернуть старые добрые времена патернализма.

Аркадий и Борис Стругацкие

Итак, как мы попытались показать, вход в современное общество не заказан никаким народам вообще и православным в частности. Но переход от традиционного общества к современному труден, требует жертв. Пользуясь этим, Кара-Мурза и его единомышленники пытаются внушить русским, украинцам и другим жителям СНГ, что особой необходимости в этом переходе и нет, можно вполне неплохо устроиться в традиционном обществе.

Кара-Мурза пишет [2, том 1, стр. 431]: «Рыночная экономика, ставшая господствующим типом хозяйства в западном обществе, не является чем-то естественным и универсальным. Это недавняя социальная конструкция, возникшая как глубокая мутация в специфической культуре Запада». Сходную мысль поддержала доктор философских наук Валентина Федотова [453]: «Опыт Запада не «нормален», а уникален, возник из особых исторических обстоятельств, среди которых отмечаются не пройденные другими регионами Ренессанс, Реформация и Просвещение,.. нормальными оказываются как раз незападные страны…» Вести дискуссию в таком ключе, особенно с доктором философии, даже неловко. Когда сколько-то десятков тысяч лет назад люди некоего племени решили, что негоже употреблять в пищу себе подобных, их «опыт» еще долго не был «естественным и универсальным», а был «уникальным» и «недавней социальной конструкцией». Но именно он стал нормой. Если в России сегодня 80% (условно) мужчин – пьющие и только 20% – непьющие, что считать нормой?

Норма, на мой взгляд, – это не то, что свойственно большинству, а образец (только не идеальный, не выдуманный, а реально существующий), на который есть смысл равняться. Но вот еще один доктор наук, на этот раз – исторических, Анатолий Уткин, задается вопросом [454]: «Почему нормальной считается социальная практика счастливой десятой части мира – Северной Атлантики, а не девяти десятых, находящихся либо в процессе догоняющей Запад модернизации, либо погрязших в трайбализме и национализме». Но давайте включим в процесс мышления еще пару извилин: если добрая половина из тех «девяти десятых находится в процессе догоняющей Запад модернизации», не означает ли это, что там люди за норму считают как раз ту самую «десятую часть мира»? А предложение считать нормой «социальную практику» стран и народов, «погрязших в трайбализме и национализме» – это вообще чистый бред. За этой «нормой» далеко ходить не надо: образец национализма – Югославия  90-х годов (свыше 200 тысяч жизней хорватов, сербов, боснийцев, косоваров), трайбализма – Руанда чуть раньше (800 тысяч тутси, вырезанных отрядами хуту).

Вот еще откровение моего оппонента [303]: «Либерализм не несёт в себе никаких общечеловеческих «естественных» ценностей и не может предложить какой-то универсальной модели жизнеустройства для всего человечества. Либерализм – очень специфическая, неповторимая культура, которая сложилась в англо-саксонской части Запада. Более того, даже в этой части жители разных стран вовсе не привержены каким-то «ценностям либерализма», они просто любят свои конкретные страны, свою культуру и своих предков. Англичане любят Англию не за либеральные ценности. Французы и немцы, тоже называющие свои страны либеральными, недолюбливают Англию, родину либерализма». 

Единственное, что здесь справедливо, – это то, что либерализм сложился «в англо-саксонской части Запада». Вот что писал по этому поводу академик Моисеев [399, стр. 153-154]: «В ХV11 веке единственным «настоящим» западом была Англия. Затем процесс вестернизации охватил Нидерланды, Францию, северную Италию и т. д. Вместе с распространением промышленного производства, вместе с технотронной волной происходила и миграция западных «образцов жизни»…» То есть поначалу либерализация, или западные «образцы жизни», установились на маленьком острове, которым была Англия в безбрежном океане традиционного образа жизни. Я хотел бы получить ответ на вопрос: почему океан не поглотил обратно этот островок, а, напротив, «жители разных стран, которые просто любят свои конкретные страны, свою культуру и своих предков», стали перенимать «образцы жизни» у нелюбимых ими англичан?

И почему сегодня, например, немцы, особенно специалисты с высшим образованием, чем-то недовольные в собственной стране, едут работать, а то и на ПМЖ не в Россию или, скажем, в Аргентину, а в другие «либеральные» страны – в ту же Англию, Скандинавию, Канаду, а больше всего – в США? Миграционные потоки вообще о многом могут рассказать: почему люди миллионами рвутся из очень духовных исламских и православных стран на бездуховный Запад, а не наоборот? Либеральные ценности – это не женщина и даже не севрюга с хреном, это не то, что любят или не любят, это то, с чем удобно жить.

Еще пишет Кара-Мурза (стр. 404-405): «Вопреки идеологическим установкам евроцентризма традиционное общество не является косным. В определенных условиях оно выполняет проекты быстрого и мощного развития (это видно на примере России, Японии, сегодня Китая). Сам по себе тип общества не предопределяет, будет ли оно в тот или иной исторический момент жестоким или терпимым, деспотическим или свободным… Япония – в высшей степени развитая промышленная страна, но сохранившая самые главные черты традиционного общества».

Тут целый букет натяжек и просто лжи. Ложь – что тип общества не предопределяет, «будет ли оно жестоким или терпимым, деспотическим или свободным». На эту тему даже дискутировать не хочется. Сама суть либерализма – максимально возможная терпимость к любым меньшинствам. А поскольку каждый из нас рано или поздно в чем-то оказывается в меньшинстве, это и означает максимально возможную свободу для всех. Естественно, границы терпимости и свободы расширялись со временем, поэтому не надо прибегать к примерам из какого-либо «затертого» века. А какое традиционное общество не было деспотическим и жестоким? Может быть, советское или общество царской России? Еще и в сегодняшней России жизнь человеческая ничего не стоит. Либерализм – это еще и большая безопасность для человека.

Теперь что касается «не косности» и «проектов быстрого и мощного развития». Рывок, который Россия (СССР) совершила в 30-50-е годы прошлого века, во-первых, стоил ей многих миллионов жизней. Столько даже близко не стоил ни один «проект» ни в одной либеральной стране. Во-вторых, подъем был крайне уродливым: как признает сам Кара-Мурза, даже нормальных штанов (джинсов) наша промышленность так и не научилась производить, о сельском хозяйстве я уже не говорю. В третьих, подъем был краткосрочным – пока сохранялись резервы экстенсивного развития и действовал сталинский террор, но уже в 60-е годы, как мы видели выше, вырисовалось отставание от передовых стран, особенно в области новейших технологий, и вскоре наступил крах.

Сложнее обстоит дело с Японией, а также с «азиатскими тиграми» и Китаем. Валентина Федотова в работе [453], которую мы цитировали выше, пишет: «Все успешные реформы, не страдавшие революционаризмом, «большевизмом», осуществлялись с учетом особенностей населения данной страны». Спорить с этим трудно. Но читаем дальше: «Например, нереволюционность, покорность азиатских народов, их семейные и коллективные ценности, такие, казалось бы, отжившие социальные структуры, как «тесная», «связанная», лишенная многих степеней свободы община Японии, начинали работать на модернизацию». Естественно, все это можно отнести и к другим странам «дальневосточной цивилизации» – «азиатским тиграм» и Китаю.

Но вот что писала Валентина Гавриловна через год с небольшим [455]: «Есть две модели роли государства в экономике: 1)государство регулирует экономику; 2)государство отказывается от этой роли. Но есть и некий третий тип отношений: когда государство не регулирует экономику и не уходит от этой задачи, а «погружено в экономику»…Речь идет о том, что государство становится одним из агентов неформальной экономики, выступающим на стороне экономических элит и олигархов. Как пишет журнал «Экономист», южноазиаты и русские в последние года два болезненно открывают для себя, что в их странах, в отличие от Запада, эффективный капитализм не создается конкурирующими собственниками: на Западе все регулирует рынок, здесь же деньги вкладываются туда, куда по секрету посоветует ваш друг из правительства». Но «друг из правительства» и есть одно из проявлений тех самых «коллективных ценностей», тех «особенностей населения данной страны», которые Федотова незадолго до того воспевала.

Точно так же за короткий срок изменились взгляды на данный вопрос академика Моисеева. В 1996 году он писал [399, стр. 32-35, 105]: «Японская цивилизация – одна из наиболее традиционных: почитание старших, веками утвержденных традиций – одна из наиболее характерных черт японской нации…Пример Японии показал, что традиционные цивилизации в определенных условиях имеют огромный потенциал развития. Причем особенно успешно он реализуется в рамках высших технологий…Техногенным цивилизациям человечество в последние столетия обязано стремительным ростом своего технического могущества. Однако его рациональное и эффективное использование требует уже других нравственных установок, не очень свойственных евро-американской цивилизации. По-видимому, оно лучше удается цивилизациям традиционным, особенно конфуцианской ориентации…Меняются условия жизни, и неизбежна смена цивилизационных парадигм. Я думаю, что человечество подошло к такому перелому. Как носитель нового «цивилизационного качества» активно выступит Восток».

А вот отрывок из его же текста 1999 года (там же, стр. 303): «Определенные преимущества имеет японская цивилизация с ее коллективизмом и дисциплиной личности. Однако некоторые особенности японского коллективизма могут оказаться препятствием к дальнейшему развитию в нужном направлении. Тенденция нивелировать человеческие достоинства и личные успехи станет тормозом, когда понадобится предельное напряжение творческих сил, фантазия для отыскания приемлемых решений. Японская цивилизация снова может оказаться в стороне от основного русла планетарной перестройки».

Но самую яркую метаморфозу явил уже известный нам Анатолий Уткин, руководитель Центра международных исследований Института США и Канады РАН. Вот выдержка из его текста [456]: «Как азиаты, так и мусульмане ныне, в конце 90-х годов, открыто утверждают свое превосходство над западной цивилизацией… Недавно обозначившаяся самоуверенность Азии покоится на нескольких основаниях. Первое – феноменальный экономический рост. Второе – впервые столь открыто проявившее себя представление о том, что азиатская культура выше западной, подошедшей к своему упадку. Основы конфуцианства: дисциплина, приверженность порядку, ответственность в семье, трудолюбие, коллективизм противопоставляются западному индивидуализму, более низкому образованию, неуважению старших и властей…Англосаксонская модель развития, столь почитавшаяся в предшествующие четыре десятилетия, как наилучший способ модернизации и построения эффективной политической системы, попросту не работает… Азиатские ценности универсальны. Европейские ценности годятся только для европейцев… Главенствующая тенденция – впервые за пятьсот лет планируется отступление Запада».

А это из его второго текста [457]: «Как и 300 лет назад, скованная междуусобицей Россия видит перед собой единственную настоящую мировую революцию – неподражаемый подъем Запада, его всевластие и всемогущество, его науку и организованную силу». Ну и раз Запад опять оказался всемогущим, следуют заверения, что для России «основополагающим является европейский культурный код…Нас связывает единое духовное борение, общие идеалы добра и красоты. Судьба Европы – наша судьба».

Что же такое произошло за короткое время, столь круто изменившее взгляды трех ученых людей? А известно что: в самые последние годы ХХ века в «азиатских тиграх» разразился тяжелый финансово-экономический кризис, и Америке с Европой пришлось их спасать. А несколько раньше кризис, не столь жестокий, поразил экономику Японии. Стало ясно: бытовавшим совсем недавно представлениям, что Япония вот-вот обгонит в экономике США, не суждено сбыться. 

О причинах такого поворота событий много писали в мировой, да и в российской прессе. Жаль, нет места привести хотя бы некоторые оценки. Коротко, суть дела состоит в следующем. Послевоенный подъем экономики Японии, а затем и «азиатских тигров» обязан своим происхождением не их традиционным коллективистским ценностям (хотя на первых порах они могли ему способствовать), а освоению этими странами основных принципов либерализма. Но по мере их продвижения стала все больше сказываться «недолиберализация», «недозападнизация», вызванная как раз традициями этих обществ, когда, как говорилось в статье журнала «Экономист» (см. выше), место честной конкуренции занимают клановые связи. В общем, это тот же «кумовской капитализм», который правит бал в России и других странах СНГ, в странах Латинской Америки, в Африке – везде, где либерализм «разбавлен» коллективистскими, общинными «ценностями». По сообщениям прессы, после кризиса руководящие круги Японии и стран Юго-Восточной Азии (ЮВА) принимают меры к ослаблению  влияния этих «ценностей», к доведению модели либеральной экономики до кондиции.

Так что надеждам моего оппонента, а также цитированных выше трех ученых на то, что хотя бы страны дальневосточной цивилизации реабилитируют коллективистские ценности, не суждено было сбыться. Надо, однако, признать, что в Японии и странах ЮВА их отрицательное влияние сказывается не столь сильно. Ранее эти страны в целом успешно, пусть и с перекосами, усвоили либеральную модель экономики. Теперь довольно легко, хоть и с западной помощью, преодолели кризис. Что отличает дальневосточную цивилизацию от православной и мусульманской?

До сих пор мы оценивали цивилизации по одному признаку: отношениям «личность – общество». Видимо, пора ввести вторую ось координат: «церковь – государство». Получим схему, представленную на рисунке. В правом верхнем квадранте располагается цивилизация, в которой личность не подавляется обществом и церковь отделена от государства (по христианскому завету: Богу – Богово, кесарю – кесарево). Это – Запад. В левом нижнем квадранте располагаются цивилизации, для которых характерно подчинение личности коллективу, обществу, но также и срастание церкви и государства. Это, прежде всего, ислам, который предполагает, что законы шариата и есть государственные законы. Близка к этому и православная цивилизация, хотя картина здесь скорее обратная исламу: церковь практически всегда находилась в подчинении у государства. Но это нюансы: важно, что и в исламе, и в православии личность находится под двойной (и, как правило, дружной) «опекой» государства и церкви. Левый верхний квадрант занимает дальневосточная цивилизация. Здесь личность тоже подчинена коллективу, но относительно свободна от духовного диктата. В этих странах даже трудно выделить господствующую религию. Японцы, например, исповедуют синтоизм, буддизм, даосизм, есть и христиане. Правый нижний квадрант остается пустым. Цивилизацию, в которой государство и церковь были бы «дружны», но не «опекали» личность, и представить трудно: ради чего им бы тогда «дружить»? 

Когда В. Федотова писала (см. выше), что «все успешные реформы, не страдавшие «большевизмом», осуществлялись с учетом особенностей населения данной страны», это был, конечно, камень в огород нынешних российских реформаторов. Но кому, как не ученому философу, объяснить нам, почему любую российскую реформу, начиная с петровской, трудно назвать успешной? Не объясняет доктор философских наук…

Что же, выходит, прав доктор химических наук (и, не забудем, системный аналитик), который пишет [303]: «Никаких шансов успешно завершить эту «реформу» нет. Не было в истории случая, чтобы успешно прошла реформа, противоречащая главным ценностям народа и изменяющая само ядро его культуры»? Ну, во-первых, он не прав относительно того, что «не было в истории случая». Откуда тогда вообще взялось современное общество? А вот, у него же находим (стр. 404): «Современное общество возникло в Западной Европе на обломках традиционного общества Средневековья». Ага, значит, один такой случай, по меньшей мере, в истории был. Да и не единичный случай это был, а, как мы знаем, страна за страной переходили из традиционного общества в современное. И таким католическим странам, как Испания или Португалия, это было не намного легче совершить, чем православным. Да и православные совершали и ныне совершают этот трудный переход.

Восточнославянским и, тем более, мусульманским странам этот переход дается особенно трудно. Но что значит – от него вообще отказаться, остаться в традиционном обществе (или вернуться в него). Я хотел бы получить от оппонента ответ на такой вопрос: знает ли он хоть одну благополучную страну за пределами ареала стран либеральной демократии? Нет таких стран. Про Японию или страны ЮВА врать не надо: уже было показано, что они благополучны ровно настолько, насколько усвоили либеральную модель общественного устройства.

Ну, да Бог с ним, с нашим системным аналитиком, который зовет нас назад в традиционное общество советского (социалистического) образца. В главах части 9, надеюсь, было ясно показано, что все вариации на эту тему заведомо обречены на провал. Но есть вторая линия борцов за традиционное общество, наиболее ярким представителем которых является Игорь Шафаревич, видный математик, академик РАН, в прошлом – диссидент, автор знаменитой «Русофобии». Он тоже зовет Россию в прошлое, но не в советское, которое он на дух не приемлет, а в более раннее. Соответствущие идеи изложены им в книге «Россия в битве цивилизаций» [99].

Центральная ее идея состоит в том (стр. 194), что «органически близкая к космосу часть человечества – это крестьянство. Поэтому, вероятно, будущее зависит от способности людей восстановить тип жизни, в котором крестьянство играло бы достойную роль: «аграрно-индустриальный». Но это же, извините, опупеть можно: если «черносотенцы» в начале ХХ века, как просветил нас единомышленник Шафаревича Вадим Кожинов, стремились остановить развитие России, то Шафаревич хотел бы вернуть ее назад. Упование на крестьянство, как на высший, или органический, тип человека – это один к одному то самое кадение народу, мужику со стороны русской интеллигенции Х1Х века. Выше приводились оценки, которые дали этому кадению и его последствиям русские философы начала ХХ века. Неужели русская жизнь и русская мысль действительно, как писал Павел Вощанов, обречены ходить по кругу?

Еще одна центральная мысль Шафаревича (стр. 331): «Технологическая цивилизация является тупиковой линией развития человечества, ведущей его к гибели». Это еще один «вечный» круг русской мысли – слегка подновленное утверждение о «гниющей Европе». Да в книге достаточно и прямых указаний на «угасающую цивилизацию» Запада, на ее «близящийся конец» (стр. 9-10 и др.). «Доказательством» служит то, что раньше на Западе была «великая наука», была создана «физико-математическая картина мира», а нынче одна лишь техника – спутники там, компьютеры. А то, что западная наука сейчас занята, и весьма успешно, «созданием биологической картины мира», – это академику не известно, или он считает это «мелкой наукой»? Просто, наука сместила свои приоритеты – от неживого к живому. Радоваться бы нашему автору, он ведь все время говорит о приоритете живого. Но нет радости, есть повод отметить «упадок» нелюбимого Запада.

Шафаревич даже высказывает свою затаенную, хоть и «задним числом», мечту (стр. 339): «Если бы в начале ХV11 века какая-то эпидемия уничтожила население Западной Европы, то мне кажется несомненным, что технологическая цивилизация не появилась бы вообще». Но сам же пишет: «Многообразие и тонкость механических усовершенствований поражало путешественников из Византии, посещавших Италию уже в ХV веке» (стр. 347). Выходит, Западную Европу надо было уничтожить не в начале ХV11 века, а на пару столетий раньше? А как быть с русскими «левшами», с изобретателем паровоза Ползуновым, с Ломоносовым, с русским математиком Шафаревичем, наконец, который, можно думать, каким-то краем своих теоретических изысканий тоже способствовал техническому прогрессу? Для меня нет ни малейшего сомнения: не будь Западной Европы на Земле даже изначально, человечество рано или поздно все равно пришло бы к «технологической цивилизации» и, совсем не исключено, родиной ее стала бы как раз Россия. И тогда бы уже какой-нибудь папуас или индеец мечтал: вот бы боги на эту клятую Россию мор наслали…

Шафаревич говорит о «творческом элементе, связанном с самостоятельным принятием решения крестьянином, с чувством ответственности», которым отличается его труд (стр. 98). В другом месте (стр. 391) он восхищается книгой немецкого предпринимателя и дипломата Е. Шумахера «Малое – красиво». Но это в СССР все должно было быть грандиозным – и заводы, и колхозно-совхозные поля, и шагающие экскаваторы. Как свидетельствовал [458] Сергей Удовик «В 1996 гю в США 30 млн. человек были индивидуально заняты в собственных фирмах». Работает себе человек дома, скажем, на собственном компьютере или компактной типографии. А затем продает продукты своего труда. Что, их работа не творческая, они не принимают самостоятельных решений? В ФРГ – писал  [459] И. Клименко, еще в 1989 г. было два миллиона мелких и средних фирм, составлявших 99,8% всех зарегистрированных предприятий. Да я сам вижу их здесь каждый день и на каждом шагу. Малое, как оказалось (вопреки Марксу и Ленину), не только красиво, но прежде всего – эффективно.

На разные лады Шафаревич повторяет мысль о том, что «в системе представлений технологической цивилизации мораль не находит себе законного места» (стр. 405). И обосновывает, почему: «Категория морали применима лишь к действиям, направленным на живое», а «современный человек имеет дело чаще всего с неживым» (стр. 404). Но в предыдущих главах, я думаю. было достаточно показано – кстати, главным образом, со слов Капа-Мурзы и Кожинова – как «высокоморальные» пейзане расправлялись друг с другом, доносили один на другого и т. д.

Вернемся к тому, что конкретно предлагает Шафаревич, к его «третьему пути», которого якобы «все сейчас ждут» (стр. 195). Четкой формулировки этого пути в довольно большой по объему книге вы так и не найдете, что, между прочим, характерно для всех «особопутейцев», независимо даже от их достижений в своей отрасли науки. Но ключ к пониманию того, что предлагается, дает фраза (стр. 388) «В России в начале ХХ в. складывался свой путь развития, альтернативный индустриальной цивилизации». Из других, разбросанных по  книге замечаний вырисовывается, что этот «свой путь» представляется автору как комбинация идей Столыпина с идеями кооперирования деревни (Чаянов, Кондратьев и др.).

Никаких возражений этот путь не вызывает, но и никакой «особости» в нем нет, он никак не противоположен «технологической (индустриальной) цивилизации». Это, по сути, путь фермеризации сельского хозяйства, дополненный широкой и разнообразной его кооперацией. Этим путем пошло сельское хозяйство большинства западных стран. В Германии, насколько я успел понять, оно представлено некрупными, в основе своей семейными фермами, которые обслуживаются сбытовыми, снабженческими и прочими организациями, частью, вероятно, кооперативными. Укрупнению ферм, превращению их в латифундии мешает налоговая политика: за наемных работников надо вносить большие отчисления в разнообразные страховые фонды.

Мои дилетантские наблюдения подтвердила Капитолина Кожевникова, которая еще в 1988 году писала [460] о том, что в Швеции фермеры буквально со всех сторон окружены кооперативами. Это не только снабженческие и сбытовые кооперативы, но и такие, которые помогают им вести бухгалтерскую отчетность и даже за здоровьем их следят. Жаль, нет места пересказать ту часть статьи, где говорится, как живут шведские фермеры, каким достоинством они преисполнены. Но одну фразу все же приведу: «Скандинавы вообще народ удивительно ответственный, обязательный, любящий творить добро». Сравните с враньем Елены Лосото (см. главу 20) о недобрых, жадных датчанах и голландцах.

Как пишет Кожевникова, кооперативное движение в Швеции стало набирать силу с конца Х1Х века (как, кстати, и в России). Стоило Шафаревичу в начале ХХ1 века (его книга издана в 2002 г.) изобретать более ста лет известный «велосипед», да еще предлагать его миру в качестве некоего спасительного «третьего пути»? Но фермерские хозяйства не меняют общий ландшафт «технологической цивилизации». Во-первых, в развитых странах они охватывают всего несколько процентов трудоспособного населения (в Швеции – чуть больше 4-х) – больше, при ведении сельского хозяйства на современном уровне, просто не нужно. Выше уже говорилось о том, что в Западной Европе крестьянам доплачивают за то, чтобы они не засевали все площади. Это, кстати, способствует сохранению природы, за что так ратует Шафаревич. Во-вторых, современное сельское хозяйство само не может существовать без индустриальной базы, которая дает ему машины, удобрения, средства борьбы с сорняками и вредителями растений. 

Можно, конечно, искусственно снизить продуктивность сельского хозяйства, ликвидировать крупные города, придушить конкуренцию – в духе утопии Чаянова (стр. 121-122), милой душе нашего автора, или пойти по пути похвальных, по его мнению, ограничений и запретов, применявшихся в Средние века («Максимально понижалась конкуренция,..  издавались законы, ограничивающие употребление машин, экономящих время») (стр. 322). И как далеко хотел бы Шафаревич пойти по этому пути? Оставим тому же крестьянину плуг, запряженный волами, или пусть уж к сохе возвращается? Я ставлю перед Кара-Мурзой, Шафаревичем и их единомышленниками простой вопрос: сколько человек на Земле может прокормить «традиционное хозяйство»?

Не забудем: Шафаревич ищет путь развития цивилизации не только для России – для всего человечества: «третьего пути», как он пишет, «все сейчас ждут». Сможет традиционное хозяйство прокормить более шести миллиардов человек? Ответ очевиден. Уход от традиционного хозяйства, если смотреть в корень, и вызван был ростом населения. Буровский прав, когда пишет [444, стр. 99]: «Всегда и во всех случаях кризис начинается с того, что земля оказывается не в состоянии прокормить столько людей». И тогда общество вынуждено искать новый способ производства, позволяющий прокормить возросшее население. Правда, есть и другой путь: захват чужих земель. Потому-то народы, которые не хотят меняться, и опасны для своих соседей. Буровский и пишет (стр. 480-487), что Россия веками представляла опасность для самой себя и для окружающего мира.

Можно не сомневаться: мир не захочет возвращаться в Средневековье «третьего пути» Шафаревича. А вернуться к «традиционной системе хозяйства» одной России… это и будет вечно голодная и агрессивная страна. Да Шафаревич и сам говорит (стр. 18): избранный Россией при Петре 1 европейский путь, при всех его недостатках, «дал России двести лет устойчивого развития, избавил ее от судьбы Индии и Китая». И что же, теперь отказаться от этого пути, чтобы занять место Индии и Китая, стремительно уходящих из Средневековья?

Нет, говорит автор, «полный отказ, полное отрицание представляется невозможным: очевиднее всего, из соображений безопасности… Здесь возникает важнейшая и очень трудная задача для русского национального сознания: что из продуктов либерально-демократического развития Запада (включая научно-техническую революцию) можно усвоить и использовать, не разрушая страну и ее национальную традицию. Я только отметил эту громадную проблему, чтобы подчеркнуть, что не собираюсь ее здесь обсуждать» (стр. 18-19).

Понятно, дело дошло до деталей, в детали «особопутейцы» вникать не любят. Вон и Кара-Мурза многие тысячи страниц исписал, а до деталей так и не добрался. Но если ты не в состоянии разобраться в деталях феномена, не можешь понять, что в нем «полезно» и что «вредно», почему ты поносишь весь феномен? Тем более, что не можешь предложить взамен ничего конкретного. Представьте себе, что Альберт Эйнштейн или Нильс Бор заявляют: в ньютоновой картине мира обнаружились некоторые неточности, в чем тут дело, мы еще не знаем, но законы тяготения ведут физику в тупик, от их применения в расчетах надо отказаться. И насколько это порядочно (мы же так много говорим о морали!) использовать чье-то открытие и его же поносить?

Вот митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, председатель Отдела внешних церковных сношений Московской патриархии четко все разделил [461]: «Существование либеральных институтов в экономике, политике, социальной жизни и межгосударственных отношениях приемлемо, целесообразно и морально оправданно…» – при одном маленьком условии – «только в том случае, когда одновременно не насаждается принцип философского либерализма к личности и межчеловеческим отношениям». Ибо владыка понимает [462]: «Что произошло бы в области межгосударственных отношений в условиях отказа от универсального по своей природе либерального стандарта? Совершенно очевидно, что на месте этого универсального стандарта был бы стандарт национальный, в минувшие времена неоднократно провоцировавший и легитимировавший войны». И далее он говорит, что отказ от универсального стандарта привел бы к катастрофе. Так что пусть либеральный стандарт обеспечивает мир во всем мире, экономическое процветание страны, социальное благополучие паствы, а дальше оставьте паству наедине с Богом, то есть понятно, с кем..

Конечно, растущим влиянием «технологической цивилизации» на экологию и климат планеты обеспокоено все мировое научное сообщество. Нам особенно интересна позиция российского ученого академика Никиты Моисеева, изучавшего, в числе прочего, вопросы биосферы. Незадолго до смерти он написал книгу с «говорящим» названием «Быть или не быть человечеству». Так совпало, что в день его кончины, 29 февраля 2000 года, в редакции журнала «Вопросы философии» состоялось ее обсуждение. Опасаясь, что не сможет на нем присутствовать, академик за 5 дней до своей смерти направил участникам дискуссии письмо.

Ниже приводятся выдержка из него [399, стр. 309-310]: «Вся планета, как и наша страна, находится на пороге неизвестности и непредсказуемости…Антропогенная нагрузка на биосферу стремительно возрастает и близится к критической… Одно необдуманное движение – и биологический вид Homo Sapiens может исчезнуть с лица Земли. При этом глобальная экологическая катастрофа может подкрасться совсем незаметно, совершенно неожиданно и столь внезапно, что никакие действия людей уже ничего не смогут изменить. Хочу подчеркнуть, что такая катастрофа может случиться не в каком-то неопределенном будущем, а, может быть, уже в середине наступающего ХХ1 века… В современных условиях для всей популяции Homo Sapiens  становится жизненно важным наиболее полное раскрытие творческого потенциала личности. Поскольку назревающий экологический кризис вызван развитием производительных сил, то и выход из него немыслим без дальнейшего развития этих составляющих процесса цивилизации… Поэтому необходимо как можно скорее раскрепостить личность, создать возможности для раскрытия своего творческого потенциала любому способному к этому человеку».

А вот отрывок из статьи Моисеева (там же, стр. 155-156): «Диалектика развития такова, что никакая страна не сможет остаться в стороне от модернизации, ибо в этом случае ей станет еще хуже… Любое отставание в процессе модернизации в современных условиях, при стремительном развитии технической и технологической основы цивилизации, грозит отбросить страну с основной дороги истории и превратить ее в эксплуатируемый придаток более развитых государств… В нынешнее время новые идеи значат куда больше, чем запасы минеральных ресурсов».

Нетрудно видеть, что коллега Шафаревича по академии (и, как увидим ниже, тоже большой патриот России) выход видел не в возврате к средневековым методам ведения хозяйства, не в сковывании роста производительных сил человечества, а напротив – во всемерном их развертывании. Даже очень близкий к Шафаревичу по взглядам писатель и диссидент Леонид Бородин считает [463]: «Во всем нашем прошлом, столь нам дорогом, нет ни одного мгновения бытия, которое могло бы стать образцом построения нашего будущего». Шафаревич очень не жалует большевиков, но идет их дорогой: они конструировали «второй путь», отличный от капиталистического, он изобретает «третий путь», отличный  и от капиталистического, и от большевистского. Сила «технологической цивилизации», то есть современного либерального общества, равно как и шведского кооперированного сельского хозяйства, – в том, что их никто не выдумывал, они сформировались, как все в живом мире, – путем проб и ошибок. То, что эта цивилизация нашпигова машинами, – внешняя сторона дела, главное – что она развивается по законам органического мира. А сконструированная им «крестьянская цивилизация», с минимумом машин, в сегодняшнем мире – механический монстр. Тащить свою страну, свой народ в прошлое – занятие реакционное и, по сути своей, никак не патриотичное.

В другой статье Моисеев писал [399, стр. 224]: «В основе нашей цивилизации лежит прежде всего сельскохозяйственное производство», то есть в этом отношении он сходится с Шафарефичем. Но – почувствуйте разницу! – буквально несколькими строчками ниже Моисеев продолжает: «В нашей суровой стране только опора на «высокие технологии» может обеспечить достаточно высокий уровень благосостояния народа». Вероятно, Шафаревич «высокий уровень благосостояния» и не считает необходимым для своего народа? Писал же [464] Иван Ильин, кумир Никиты Михалкова (а, возможно, и Шафаревича?): «Мы должны вспомнить, чему научила вся наша история: в страдании трезветь и молиться; духовно богатеть, живя в крайне внешней скудости». Так по части «внешней скудости» большевики очень даже преуспели, может, и искать ничего не надо? Но что-то незаметно, чтобы сам Михалков жил «во внешней скудости». Очевидно, он ее, как и большевики, прочит горячо любимому народу, никак не себе.

Еще одна статья Моисеева называется «Мегаполисы как естественный фактор развития человечества» [399, стр. 162-174]. Сравните это с мечтой Чаянова-Шафаревича об ограничении численности населения городов 100 тысячами человек.