Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Часть 11. Есть ли у восточнославянских народов будущее?

Глава 57

«Особопутейство» и комплекс старой девы

Очень тяжело менять, ничего не меняя, но мы будем!

Михаил Жванецкий

Часто можно услышать или прочитать, что Россия (Украина и т. д.) безнадежно отстала от передовых стран, и ей уже никогда их не догнать. Встречается и другой вариант этой мысли: если Россия немедленно не сделает то-то и то-то, то она уже точно навсегда отстанет от цивилизованного мира. Отставать действительно не стоит, ибо догонять, как мы видим, мучительно трудно. И все же это никогда не поздно, ибо цивилизованный мир, вопреки заклинаниям кликуш разного рода, кровно заинтересован в том, чтобы благополучных стран и народов на планете становилось больше и потому всегда готов помочь преодолеть отставание. Выше я уже приводил примеры: Испания, Португалия, Греция, страны ЮВА, теперь страны Центральной и Восточной Европы. Необходимое условие одно: чтобы народ и его элита сами готовы были к переменам.

Но то, о чем говорит Борис Грушин, – нож острый для русского почвенника, государственника, «особопутейца». Вымолвить даже страшно: «замена традиционных форм жизни», «коренная смена самой человеческой породы», «отказ от русизма»…

Но предлагаю небольшой ребус: «У нас все еще длится Средневековье, а основополагающая его черта – отсутствие личностного начала, недостаток индивидуальности…Полагаю, что исключительно у нас художника угнетает категорический императив посконности. Ума не приложу, откуда у нас берутся во всякое время, при всяком режиме эти несгибаемые публицисты, призывающие во что бы то ни стало хранить в неприкосновенности национальный дух. Очень мне подозрителен этот священный ужас перед воображаемой утратой национальной самобытности. Так истеричкам, тайно жаждущим расстаться со своею невинностью, повсюду мерещатся опасности и насильники. Сильной индивидуальности недосуг размениваться на пустые страхи – она не боится растерять себя, поддавшись влиянию. Более того, она нисколько не сомневается, что все влияния растворятся в ней без остатка, не разрушив, но лишь обогатив ее…Давняя и нерушимая традиция нашего почвенничества, его стойкий категорический императив свидетельствует, что в глубинах нашего национального самосознания тлеет огонек недовольства собой и бередит раны. Если тебя так сильно заботит твоя индивидуальность, значит, в глубине души ты осознаешь, что она ущербна…И почвенничество – всего лишь поза, призванная утаить слабину. До каких же пор наша страна будет страдать этой детской манией величия? До каких пор она будет взахлеб превозносить самое себя? Ведь истинный патриотизм как раз в том и состоит, чтобы положить конец этому смехотворному зрелищу: народ, если он существует, не должен тратить время на доказательства своего существования».

Что это за текст, о какой стране в нем идет речь? Ясно – о России, здесь же весь джентльменский набор российского государственника: его посконная почвенность, детская мания величия и очень тонко подмеченный комплекс старой девы. Но… это отрывок из работы «Асорин, или обаяние обыденности» [477] испанского философа и социолога первой половины прошлого века Хосе Ортеги-и-Гассета. Я только пару раз заменил в нем слова «Испания», «испанский» на нейтральные «наша страна», «наш». В других своих трудах он неоднократно сравнивал Россию и Испанию – эти, как он писал, «две крайние точки огромной европейской диагонали».

А вот Наталья Малиновская приводит [478] слова самого Асорина, писателя, молодость которого пришлась на последнее десятилетие Х1Х века, период окончательного краха испанской колониальной империи: «Свобода совести, печати, слова – у нас это пустой звук. Страну душит военщина, клубится казарменный угар, катит мутная волна религиозного дурмана…Политик у нас, если не вор, так подлец, а не подлец, так убийца. Журналисты наши изолгались сверх предела. И я не знаю, что омерзительнее – оголтелая разнузданность тех, кто правит, или всеобщая рабская покорность…» Позже, говорит Малиновская, Асорин повторил слова неведомого ему и никогда не читанного Чаадаева: «Я не могу любить родину с завязанными глазами…»

Малиновская добавляет от себя: «Тогда, сто лет назад Испания, оказавшись в том же тупике, что и мы сегодня, искала ответа на  вечные русские вопросы. Что делать? Кто виноват?.. Испания проиграла свою последнюю колониальную войну. На месте мировой державы, властительницы морей и заокеанских сказочных россыпей торчал трухлявый колосс-пугало, рядившийся в истлевший бархат…В 1898 году испанцам пришлось осознать, что их родина – не великая держава, а европейское захолустье, отсталая, слаборазвитая и чванливая страна с неистребимой мифологической памятью о славном прошлом. Уже давно эта национальная мифология, возведенная в ранг государственной идеологии, не имела ничего общего с действительностью одной из самых нищих и невежественных стран Европы, однако туман прошлого величия еще застил глаза, грел сердца и дурманил умы. И понадобился колониальный крах, чтобы в масштабах страны началось целительное осознание тупика национальной истории». Надо сказать, Испания еще долго металась из одного тупика своей истории в другой, но, в конце концов, все же вырулила к достойному образу жизни.

Вступая в 1978 году на престол (после падения франкистского режима) и вручая гражданам новую демократическую Конституцию страны, испанский король Хуан Карлос сказал [479]: «Новая Испания означает преодоление Испании».

Обратимся к истории страны, находящейся на противоположной от Испании стороне Земли. Юрий Тавровский, долгие годы бывший послом СССР в Японии, писал о ней [480]: «Осознав бесперспективность растрачивания средств и людской энергии на военные цели, реалистически мыслящие лидеры делового и политического мира разработали стратегию мирного развития, которая… в конечном итоге обеспечила «экономическое чудо» и нынешнее процветание Японии. Эту стратегию разрабатывали, а затем упрямо осуществляли те же самые люди, что сформировались и сделали карьеру в годы войны, при тоталитарном режиме. Но мудрость и патриотизм взяли верх над традиционным мышлением и идеологией».

Тавровского дополнили журналисты О. Дмитриева и Н. Цветков [481]: «Лик послевоенной Японии был ужасен. Согласно циничному выражению американского журналиста военного времени Билла Джеферсона, Япония августа 45-го была обрита под «ноль». Токио, например, отбомбили до состояния пустыря, не говоря уже о хрестоматийных пепелищах Хиросимы и Нагасаки… Японцы считают, что август 45-го стал для них временем «Ч». Большая беда – что-нибудь в масштабах национальной катастрофы – может стать импульсом к невиданному прогрессу. В подтверждение этой своей мысли Акимаса Сакума, один из ветеранов «Ниссана», привел и пример поверженной Германии. Мы возразили, что здесь, дескать, палка о двух концах: кто-то настроится на реванш, а кого-то раздавит психология пораженца. Сакума-сан согласился: всякое бывает. Но на этом и проверяется подлинная мощь и величие духа нации! Вот сегодня, подытожил он свою мудрость, подобную проверку проходите вы… Японцы не слишком больны национализмом и сектантством. Это удел народов, страдающих комплексом неполноценности… Япония, по ее собственному признанию, «вестернизируется». Оглянувшись на иной мир, островитяне вдруг осознали, что можно жить легче».

Обращение к японской теме закончим наблюдением [482] Владимира Мау, доктора экономических наук, заместителя директора Института экономических проблем переходного периода: «На протяжении первых 15 послевоенных лет в мире было немало предостережений, что национально-исторические традиции Японии не позволят ей построить экономику западного типа и встать в один ряд с передовыми странами Европы и Северной Америки. А примерно с середины 60-х годов одним из основных объяснений «японского экономического чуда» является апеллирование к специфике японского национального характера». Ну, с выкрутасами мыслителей «особопутейского» направления мы уже знакомы…

А вот наблюдение [483] противоположного плана: «На Филиппинах местные полуфеодальные «семейства»  еще до войны вскормили гипертрофированный национализм, с его идеями филиппинской «особенной стати», ущемленным чувством достоинства. На реальном же уровне этот национализм годами охранял местные компании от «империалистической» конкуренции, законсервировав этим экономику. Ее защищали от импорта протекционистскими тарифами… Местные деловые кланы всеми силами противились продвижению в страну столь необходимых иностранных капиталов, запуская через политические каналы обвинения в коррупции и «продаже Родины». Результат – неконкурентоспособность, замкнутость на внутренний рынок, бремя внешних долгов». Таковы всегда результаты «особопутейства», и всегда за ним стоят группы, которые жертвуют национальными интересами ради своих узкоклановых.

Пара наблюдений общего плана. Дмитрий Фурман [484]: «Антизападничество как мощное и мучительное ощущение возникает при первом же контакте отсталой страны с передовыми… Антизападническая реакция на этот шок, на это мучительное ощущение – это отрицание такого превосходства посредством мыслей и фраз, начинающихся со слова: «зато» (реакция типа: «зелен виноград»). Пусть мы беднее и несвободны, зато Запад материалистичен, аморален, без идеалов и катится в пропасть и т.д., а мы – «делаем ракеты, перекрываем Енисей», но главное – обладаем особыми ценностями, естественно, «духовными» (чем более они духовны, и следовательно не видимы и не ощутимы – тем лучше)… Западничество и антизападничество – явления отнюдь не русские, а всемирные. Они были, есть и будут в любой стране, которая еще не вошла органично в группу передовых, «взрослых» стран… Они были в Германии (Франция и Англия для нее были Западом), в Испании, Португалии, Латинской Америке (где роль Запада играл Север) и во многих других странах, сейчас уже преодолевших в основном свои «комплексы развития» и они есть во всех странах «третьего мира».

Леонид Гозман (там же): После поражения расистского Юга в гражданской войне в США среди южан тоже были в ходу взгляды, что «хотя северяне достигли больших технических успехов, они богаче и, во многом, эффективнее, но они холодны и эгоистичны, неспособны к глубокому человеческому общению, не думают о душе и не помогают ближним… До сих пор на Юге можно услышать, что рабство, конечно, следовало отменить, но утраченный во время войны «дух Юга» (при этом никто не может объяснить, что же это такое, – в этом смысле «дух Юга» напоминает соборность и духовность) был, несомненно, выше деляческого и приземленного менталитета Севера».

«Особопутейство», натужное стремление сохранить «национальную самобытность» и в самом деле напоминают заботы старой девы о сохранении девственности. Ну, сохранила – много ли радости?

Илья Смирнов еще в 1996 году опубликовал небольшую статью [485], которая, на мой взгляд стоит иных больших трактатов. Называется она «Откуда есть пошла русская земля» и имеет еще такой подзаголовок: «Выставка «Путь из варяг в греки и из грек…» подтверждает единство человеческой цивилизации». Вот о чем пишет автор: «Исторический факт – то, что Русь зародирась на торговом пути, – плохо вписывается в теоретические построения вокруг национального характера, сиречь «менталитета», который будто бы не позволяет нам, православным, славянам приобщаться к «рациональной Европе». И он подкрепляет это мнение свидетельством из настоящего: «На наших глазах русские в Латвии и Эстонии, будучи отстранены от легальной политики, быстро заняли ключевые позиции в бизнесе – точь-в-точь как евреи в средневековой Европе. И «национальный характер» не помешал».

Информацию Смирнова подтверждает другой русский человек – Андрей Алексеев, член правления одного из крупных рижских предприятий, с которым беседовал корреспондент московской «Новой газеты» Александр Крыштоб [486]. Интригует уже заголовок статьи – «Другие русские». В ней говорится: «По самым осторожным оценкам, доля русского капитала в Латвии – не менее половины». Надо подчеркнуть – это не российский капитал, это капитал латвийских русских. Но дело не только в капитале и капиталистах. Алексеев сравнивает поведение и психологию русских в нынешней России и нынешней Латвии. В России, говорит он, все осталось, как было. Рабочие не хотят, да и не умеют работать, безответственно относятся к своим обязанностям. И, конечно, пьют: «Он может накануне ночной смены, извините, нажраться – и хоть трава не расти». В Латвии за 10 лет те же русские стали другими: более ответственное отношение к работе и к жизни в целом, к семье. Соответственно: «К спиртному отношение очень сдержанное». Насколько существенна  разница между одними и другими русскими, видно из следующего примера. Алексеев купил в Псковской области фабрику по производству упаковки. Вместо того, чтобы использовать местную рабочую силу – более дешевую – он вынужден завозить рабочих вахтовым методом из Латвии. Тоже русских!

Другие русские! Благодаря чему? Читаем: «Если в Латвии, к примеру, за защитой в первую очередь идут в полицию (то есть обращаются к государству), то в сегодняшней России гражданин в милицию пойдет в последнюю очередь. В Латвии государству и его институтам доверяют неизмеримо больше. Несмотря на то, что ты не гражданин…То же и с бизнесом. Пока в России не действуют законы, которые защищают твой бизнес, твои деньги, инвестиции и тебя как личность. А у латвийских русских такие законы есть, и они жестко действуют. Это решает все». Бизнесмен, предприниматель, чувствуя свою защищенность, по-другому относится к своим рабочим. А в России «производственные отношения такие, что рабочий не может не быть быдлом».

Итог: «Перебираться в Россию, даже будучи негражданами, в основном не стремятся. В сознании людей четко зафиксировано: в России плохо, люди там государству не нужны вообще». То есть даже те русские, которые в Латвии остаются как бы людьми второго сорта, понимают, что в самой России их «сорт» будет еще ниже. Но люди в России, тем не менее, на свое государство молятся: укреплять его надо, укреплять. А толку-то что? Как государство защищает интересы и сами жизни россиян, показали взрывы домов в Москве и других городах России, теракты в театре на Дубровке и особенно в Беслане. Да пусть каждый из нас просто вспомнит, чем для него кончались обращения за защитой в нашу милицию или в «народный» суд…

Я уже писал выше о том, что украинцы, например, прекрасно себя чувствуют в либеральном «бездуховном» обществе Канады. Не мучаются люди «особопутейством», не маются государственничеством. Юрий Щербак в апреле 2004 года опубликовал статью [487] под прямо таки пророческим названием (честно скажу: тогда я этого не понял) «Пейзаж перед битвой». Автор приводит строки из «сердитого» письма, полученного им от, как он пишет, «моего старого друга, отставного канадского дипломата украинского происхождения, человека, который любит и знает Украину». Друг пишет: «Терпение в отношении Украины исчерпалось в Европе и Северной Америке – как у правительств, так и у диаспоры…Каждый должен защищать свое государство любой ценой. Но кто враги этого государства? Демократические силы или силы при власти? Как канадский служащий, я присягал КАНАДЕ, а не ПРАВИТЕЛЬСТВУ (заглавными буквами выделено не мной – так в тексте). Наш долг видеть разницу между этими понятиями». 

А вот как инструктировал своих подчиненных перед президентскими выборами в Украине ее министр внутренних дел Николай Билоконь [488]: «Нам говорят, что милиция должна быть вне политики, А я так скажу: мы орган власти, вооруженный орган власти. Уже из этого определения следует, что мы должны поддерживать власть. А победим на выборах в первом туре – три дня пить будем!». Вопрос для знатоков: сколько часов после такого спича оставался бы на своем посту немецкий коллега Билоконя Отто Шили?