Евреи и «Советский проект», том 1 «Советский проект»

Заключение

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наша русская мгла

Смогла

То, что западный смог

Не смог.

Венедикт Ерофеев,

«Из записных книжек»

Европа в Средние века не была, конечно, царством свободы, но в трех ее противоположных углах в разное время сформировались государства, отличавшиеся особо жесткой и даже жестокой деспотией. Для всех трех характерно было тесное переплетение светской власти с церковной, что и предопределяет (см. главу 54) жестко-деспотический характер режима. «Угловое» положение этих деспотий не было случайным: именно здесь христианская Европа приходила в соприкосновение с нехристианскими, восточными деспотиями. Влияние последних было двояким: с одной стороны, христианские владыки перенимали у своих восточных «коллег» весьма удобные для любого властителя формы властвования, а с другой, видимо, более существенной стороны, борьба с иноземными завоевателями как бы узаконивала, легитимировала свою родную деспотию: как же, жестокая борьба требовала «сплочения». То, что  завоеватели были еще и иноверцами, придавало борьбе дополнительную остроту, а формирующейся деспотии – клерикальный характер.

Первым из этих государств была возникшая в IV веке на Юго-Востоке Европы Византийская империя, рухнувшая в ХV веке под натиском турок-осман и передавшая эстафету оплота православия Московскому царству, сформировавшемуся к этому времени в другом – северо-восточном углу Европы. Характер самого православия, прежде всего – его тесное слияние с государством, во многом, очевидно, тоже связаны с окраинным положением территорий, где оно возникло и развивалось.

Что дело именно в этом, подтверждает пример Испании, расположенной в юго-западном углу Европы. Восточные завоеватели – арабы («мавры») – «достали» Испанию из Африки, борьба с ними длилась более семи веков. И хотя Испания была католической страной, в ней тоже утвердился архаичный клерикально-монархический режим. Не случайно именно здесь в свое время наиболее свирепствовала инквизиция. И точно, как и Россия, Испания пришла к ХХ веку отсталой, но гордящейся своим прошлым и своей «духовностью» страной.

Сформировавшееся ко второй половине ХVI века Московское царство унаследовало от Византии вместе с православием и деспотической формой правления практическое отсутствие частной собственности (защитник отечества получал земельный надел из рук императора и только на время службы). Ситуация была усугублена татаро-монгольским нашествием. Но, пожалуй, еще большее значение имело наличие колоссальных слабо заселенных пространств, лежавших на восток от первоначального ареала расселения этноса. Шутка сказать, всего за несколько веков (с Х11-Х111 по ХVII – XVIII) восточные славяне прошли путь от Днепра до Северной Америки, едва не половину окружности Земного шара! В густо заселенной Западной Европе понятие собственности на землю сформировалось очень рано. А на Северо-Восточной Руси перед землепашцем в течение веков лежали немеренные пространства: истощился участок – всегда можно было двинуться дальше. Это имело многочисленные последствия: привычка к экстенсивному характеру ведения хозяйства, а главное, закрепление представления, что земля «ничья», «Божья». Какая уж тут собственность…

И еще одно следствие: не только землепашцу было куда двигаться, но любому русскому человеку было куда бежать, когда очень уж допекали его князь или его слуги – на Дон, на Терек, на Урал, в Сибирь. Бежали и в Литву, Польшу, даже в Швецию. Вот как об этом писал Василий Ключевский: [84, т. 2, стр. 203]: «Московский народ выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него,“брели розно“, бежали из государства. Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца, но не могли освоиться с мыслью о возможности восстать против него или заводить другие порядки в его доме».   

Но наступил момент, когда выяснилось, что бежать уже особенно некуда, и русский человек обнаружил себя бесправным и не имеющим даже представления, что за свои права можно и нужно бороться. Отсутствие собственности дополняло и укрепляло его бесправие. Царь был хозяином Земли Русской (даже последний из царей Николай II, отвечая на вопрос анкеты о профессии или занятии, так и написал: «хозяин Земли Русской»), все остальные были его холопами. Как говорилось выше, еще и в ХIХ веке русский человек не имел, например, права перейти из православной в другую веру без соизволения государя-императора.

А тем временем в Европе началась та самая единственно подлинная революция, о которой говорил Жак Равель и которая знаменовала «переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного», или иначе – переход от традиционного общества к современному. Заметим, революция эта исподволь началась в ХIV-ХV веках, задолго до эры «формальных» буржуазных революций, и потому не равнозначна им. Коротко говоря, она означала перенос центра тяжести в обществе с прав и интересов государства на права и интересы человека, личности. Но, как известно, даром ничего не дается: формирующееся современное общество требовало от человека становиться действительно личностью, что, как это с первого взгляда ни странно, далеко не всех устраивало.

За традиционным, патримониальным обществом стоят не только пара миллионов лет жизни человека в родо-племенных общинах, но и десятки миллионов лет существования наших далеких предков в животном стаде. Кто смотрит прекрасные фильмы о животном мире, которые регулярно показывает немецкое телевидение, знает о том, какая строгая иерархия царит в группе (племени?) шимпанзе, павианов, стае волков или диких собак. Жизнь в таком «социуме» держится на формуле «подчинение – защита». Особь подчиняется установленной в стае иерархии, а стая обеспечивает ей определенную степень защиты от чужаков и прокорм. Но, когда корма или воды (в засушливое время) становится мало, тут последним в иерархии членам стаи говорят: извините (принцип этот имел силу еще и при каждом советском голодоморе, во время Ленинградской блокады 1941-1943 годов и т. д.).

Понятно, уцелевшие (те, кому корма или воды хватило) считали такой порядок единственно справедливым, и отбор этот продолжался из поколения в поколение, из миллионнолетия в миллионнолетие. Таким образом, главный принцип устройства традиционного общества – «подчинение – защита» – оказался закрепленным в человеке генетически. А современное общество отменяло его: человек становился лично свободным, но… должен был заботиться о себе сам.

Кто-то умный сказал, что либеральное общество подобно джунглям: много свободы, но корм надо добывать самому, традиционное же общество – это зоопарк: худо-бедно кормят, но… клетка. Только со временем в «джунглях» либерального общества стали оборудовать «поляны» (социальные гарантии), где слабые телом или духом особи могут подкормиться, и тяга обратно в «зоопарк» была сведена почти на нет. Но поначалу ничего этого не было, и для многих оказаться из «зоопарка» вдруг в «джунглях» оказалось нестерпимым. Понятно, что переход из «зоопарка» в «джунгли» вызвал множество форм протеста и сопротивления.

Задумаемся, что роднит такие, казалось бы, разные явления истории как движение луддитов в Англии конца ХVIII-начала ХIХ веков, социалистические движения ХIХ века, русское славянофильство того же времени, Октябрьский переворот в России 1917 года, приход к власти национал-социалистов в Германии в 1933 году, исламскую «революцию» 1979 года в Иране? При всех огромных различиях общим в них было то, что все эти явления были реакцией на переход от традиционного общества к современному. Все названные выше движения имели целью не допустить этот переход, максимально затормозить, а то даже повернуть его вспять.

Привычка к свободе, потребность в ней вырабатывается жизнью в свободном обществе. Не зря первой страной, где начало формироваться либерально-демократическое общество, стала Англия: там уже с ХIII века был парламент, и власть короля постепенно ограничивалась. А в русском обществе потребности в свободе не было, ради чего же русским людям было жертвовать привычной жизнью в «зоопарке» традиционного общества?

Поэтому, когда в первые десятилетия ХIХ века в стране сформировался заметный слой интеллигенции и из нее образовалось два, казалось бы, противоположных общественно-политических течения, выяснилось, что оба не приемлют буржуазное, либерально-демократическое общественное устройство. Это было естественным для национально-почвенного течения славянофилов, но и другое течение, называвшее себя «западниками», на дух не переносило «мещанство», «буржуазность» и т. п., то есть было, по существу, тоже антизападным. Главный вектор общественно-политического развития на Западе указывал на либеральную демократию, но русские «западники», как не без удивления отмечал Достоевский, единодушно выбирали социализм. Не менее удивительным было то, что и славянофилы были не против социализма.

Так еще в середине ХIХ века в России сложился своеобразный консенсус между двумя противоположными течениями общественной мысли – славянофилами и «западниками», или революционными демократами, как их стали еще называть: против «буржуазности», за социализм, за сельскую общину, которая может послужить базой будущего социалистического общества. Правда, представления об этом обществе, особенно у ранних славянофилов, были весьма наивными. Консенсус этот сыграл огромную роль во всей последующей истории России.

Известно предсказание Достоевского, что революционные «бесы» доведут Россию до катастрофы, которая обойдется ей в сто миллионов жизней. Но одни они этого «выдающегося успеха» не могли бы достичь. Это стало возможным благодаря означенному консенсусу. Уже поздний славянофил Константин Леонтьев в 1880-е годы отчетливо представлял себе, что социалистическое общество не будет «розово-сладким», как думали его предшественники, а обернется новым феодализмом, даже рабством, но это его не пугало – лишь бы уберечь Россию от перехода в либеральное общество. Ученики и последователи Леонтьева – их уже называли «черносотенцами» – из тех же соображений в самый острый момент российской истории встали на сторону творцов «социалистической революции», чем и решили судьбу России.

Славянофильство, при всем его национальном характере, было частью общеевропейского движения того времени. Явление это получило название «романтизма» и по сей день считается «романтической» реакцией начала XIX века на рационализм XVIII века. Но это название маскирует истинную суть дела – и славянофильство, и весь «романтизм» первой половины Х1Х века были в действительности реакцией на более глубокое явление, для которого рационализм ХV111 века был только одним из этапов, – на переход в современное общество. Этот переход уже тогда подразумевал процесс, позднее названный «глобализацией», а «романтики» растаскивали народы назад по национальным квартирам. Переход в современное общество по определению был нацелен в будущее, «романтизм» видел образцы для подражания в прошлом каждого народа.

Славянофилы были антизападниками, но свои идеи заимствовали на Западе, главным образом – у немецких тевтонофилов. Даже смешно, насколько одни копировали других, выдавая это за исконно свое. Говорит Александр Янов, ранее российский, а ныне американский историк [489]: «Главная идея тефтонофилов была очень простая: Германия это не Европа, Германия это особая цивилизация, более того, превосходящая разлагающуюся коррумпированную Европу, от которой уже пахнет мертвечиной. Это арийская раса призвана вывести мир из тьмы к свету. Славянофилы то же самое говорили, но они привели это все к другому знаменателю, к России. Более того, противопоставили это Германии, именно Германии. Вот даже такие мирные русские европейцы, как Бердяев, он в канун Первой мировой войны говорил, что пробил час, когда на арену мировой истории выходит славянская раса, которая в кровавой войне с германизмом начнет играть определяющую роль в истории мира».

Противопоставление России Германии началось после объединения Германии в 1871 году, это стало лозунгом поздних славянофилов и панславистов, Данилевского, Скобелева и прочих, вот тогда-то понеслись навстречу друг другу, как писал из Германии в конце Х1Х века молодой русский агроном (см. главу 11), два «спасителя Европы» – Германия и Россия. А в первые десятилетия ХIХ века для тефтонофилов (как, впрочем и для Гитлера в ХХ веке) Запад начинался за Рейном, и они первыми провозгласили, что Германия – это особая цивилизация и у нее – Sonderweg. Точный перевод этого слова – «особый путь». Вот откуда «особопутейство», мучающее Россию скоро уже два века!

Впрочем, Москва вместе с православием еще от Византии унаследовала борьбу против «латинства», то есть западного христианства. Вспомним также инока Филофея, который в начале ХVI веке провозгласил, что «Москва – это третий Рим, а четвертому не бывать». На три века раньше тефтонофилов и на четыре века – раньше Гитлера с его «тысячелетним третьим Рейхом»! И, следовательно, славянофилы свои идеи не только заимствовали у немецких коллег, но и черпали также из отечественного прошлого. Но все же конкретный толчок они получили от тефтонофилов.

Тефтонофилы романтизировали образ жизни древних германцев – тевтонов, славянофилы взялись романтизировать образ жизни древних славян, едва ли не уникальной особенностью которого они считали сельскую общину. Община эта действительно была базовой структурой традиционного общества, которое и стремились сохранить славянофилы. Но и их идейные противники – западники, как мы видели, тоже не чурались сельской общины.

Два этих течения охватывали весь политический ландшафт России Х1Х века, они же доминировали весь ХХ век. При этом поочередно одно из них выходило вперед, становясь у кормила власти либо оказывая на нее большое влияние, другое оставалось как бы в резерве, затем они менялись местами. Но вместе эта сладкая парочка добрых полтора века не дает России вырваться из тенет традиционного общества, по каковой причине представители обоих течений считают себя самыми большими русскими патриотами. Их патриотизм дорого обошелся России и русскому народу.

До 1917 года первенство принадлежало славянофилам и их последователям. В главе 23 рассказано, что при проведении реформы 1861 года «большинство членов комиссии, готовившей манифест об освобождении крестьян, склонялось к мнению, что земля должна быть продана крестьянам в полную собственность». Но в итоге было решено отдать землю общинам, и свою роль в этом сыграло «влияние восторгавшихся общиной интеллектуалов-славянофилов». Там же приведено мнение «известного исследователя русского крестьянского права К.Зайцева» о том, что «именно это неудачное решение «свалило Россию».

Почему «свалило», понятно: Россия напоролась на ту самую причину, которая на протяжении всей истории заставляла племена, народы, государства переходить к новым способам производства. Старый способ, в данном случае – общинное ведение хозяйства, к концу ХIХ века не в состоянии был прокормить быстро растущее сельское население, чем дальше, тем больше оно голодало. Наследник славянофилов В. Кожинов вынужден признать [94, т. 1, стр. 58], что это состояние крестьянства вело к тому, что «крестьян легко было поднять на бунты, „подкреплявшие“ революционные акции в столицах». Будь земля в 1861 году отдана непосредственно в руки крестьянам, это вызвало бы расслоение крестьянства – обогащение и укрупнение одних хозяйств и разорение других. Путь болезненный, но сокращение сельского населения было в любом случае неизбежным. Путь этот обещал рост продуктивности (и товарности) сельского хозяйства, создание на селе класса собственников, не заинтересованных в революционных потрясениях. В общем, это был бы путь, которым в разное время прошли европейские страны. Но разве могли согласиться на него славянофилы – Россия должна была идти своим, особым, путем…

Позднее попытка уменьшить количество горючего материала в обществе путем аграрной реформы, направленной на фермеризацию сельского хозяйства, была предпринята Столыпиным. Поскольку это опять был шаг в сторону современного, капиталистического, строя, столыпинская реформа встретила бешеное сопротивление наследников славянофилов – «черносотенцев» и связанной с ними дворцовой камарильи. Как пишет А. Бушков [490, стр. 76], многие тогда считали, «что Столыпин убит в результате заговора, чьи ниточки тянутся под балдахин трона».

Эта черта красной нитью пройдет через все этапы деятельности славянофилов и их последователей: остановив, оттянув очередной назревший шаг в направлении к современному обществу, они закладывают под Россию очередную бомбу замедленного действия, которая через не слишком продолжительное время обязательно рванет. Бомба, заложенная отказом от реформирования сельского хозяйства России, взрывалась многократно: в первую и вторую русские революции, в которых крестьянские бунты играли огромную роль, и третий раз в начале 1930-х годов – сталинской коллективизацией. И позднее сельское хозяйство оставалось ахиллесовой пятой советской власти, пока та же бомба не разнесла ее в щепки: нечем стало кормить города.

Первая русская революция имела шанс привести Россию к полноценной конституционной монархии, что могло в тех условиях стать единственно приемлемой для страны формой правления. В этом случае почти наверняка дело не дошло бы до катастрофы 1917 года. Но «черносотенцы» на царский манифест 18 октября 1905 года немедленно откликнулись массовыми погромами евреев и интеллигенции, что ослабило натиск на самодержавие и позволило ему сохраниться в слегка подретушированном виде. Но отказаться от самодержавия для наследников славянофилов было немыслимо – это опять же означало отказаться от Sonderweg – особого пути России…  

Катастрофа близилась, дело было за подходящей ситуацией, и о ее создании славянофилы (поздние) позаботились загодя. Как читатель, надеюсь, помнит, России не только следовало самой идти своим особым путем, но и загнивающую, гибнущую Европу увлечь на этот спасительный путь. Напомню еще лозунг Константина Леонтьева (1831-1891): «Нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем иной путь, стать, наконец, во главе умственной и социальной жизни всечеловечества». Но, чтобы стать во главе человечества, России надо было сначала стать во главе всего славянства, а для этого непременно нужно было «освободить» Константинополь (который, между прочим, России никогда не принадлежал), ну и заодно проливы (Босфор и Дарданеллы). Как показано в главе 11, Данилевский еще в 1871 году проповедовал, какую «огромную пользу» принесет России война с немцами. Тютчев рисовал вдохновляющую картину, как после захвата Константинополя русский царь станет «всеславянским царем». Генерал Скобелев, выступая перед сербскими (!!!) студентами в Париже, провозглашал: «Борьба между славянами и тевтонами неизбежна». Но все это была дальняя «артподготовка». А годы, непосредственно предшествовавшие Первой мировой, были, как писал Янов, отмечены в России очередным приступом «патриотической истерии».

Надо ли говорить, что первую скрипку в ней играли наследники славянофилов – «черносотенцы»?

Ну, войнушки они добились, правда, с не совсем теми последствиями, на которые рассчитывали. Именно эта войнушка открыла дорогу русским «бесам»: не случись Мировая война, большевикам власти было бы не видать как своих ушей.

Но и на этом «услуги» отечеству со стороны последователей славянофилов не кончились. Когда их ненаглядное самодержавие рухнуло и наметилась какая-никакая перспектива перехода России в современное общество, «черносотенцы» и примыкавшие к ним консервативные круги русского общества, что особенно важно – офицерства и генералитета, помогли большевикам на корню изничтожить эту перспективу.

Каждая «услуга» этих «патриотов» обходилась русскому народу (о других говорить не будем) в миллионы жизней, но зато им совместно с их дружками-большевиками удалось уберечь Россию от «гнили и смрада европейских законов о мелком земном всеблаженстве» (Константин Леонтьев) и устроить жизнь так, чтобы «духовно богатеть, живя в крайне внешней скудости» (Иван Ильин). Теперь пальма первенства в этой сладкой парочке на 73 года перешла от последователей славянофилов к большевикам, и любой советский человек под клятвой подтвердит вам, что программа обоих мыслителей славянофильского толка в части достижения «внешней скудости» жизни и искоренения даже намека на «земное всеблаженство» была в СССР выполнена и перевыполнена. Ну, правда, до «духовного обогащения» дело как-то не дошло, времени, видно, не хватило. Но главное – не дали этим паршивым либералам сбить Святую Русь с ее «особого пути», который есть последняя надежда человечества.

Но на пути большевиков стояло еще самое низшее (то есть самое бесправное), но и самое многочисленное сословие – крестьянство. Его природный консерватизм большевики впоследствии использовали в своих целях, но пока он был им помехой. Да крестьян было попросту «слишком много», они проедали почти все, что производили. К концу 1920-х годов сельское хозяйство России (СССР) почти перестало давать товарный хлеб. Это в который раз рванула бомба, заложенная славянофилами и их последователями в их стремлении во что бы то ни стало сохранить сельскую общину. Не хотели аграрной реформы в «капиталистическом» варианте – получили в сталинском.

Но, что примечательно, – консенсус между наследниками славянофилов и наследниками революционных демократов продолжает действовать до наших дней: почвенник Кожинов уже в самом конце ХХ века оправдывал (см. главу 37) сталинскую коллективизацию как единственно приемлемый путь, несмотря на то, что она означала новые миллионы жертв и фактически – разгром русского крестьянства. Но колхоз – это же подобие общины. Всем готовы пожертвовать – ради своих фантиков, ради своего «особого пути»…

В 1930-е годы остатки черносотенно-почвеннических кругов, а главное – их идеология, помогли Сталину выбрать «правильного», тоже ненавидящего Запад (современное общество), «союзника», от которого, правда, с превеликим трудом и неимоверными жертвами пришлось вскоре спасаться с помощью того же Запада. На чей счет записать десятки миллионов жертв этого выбора?

В 1991 году коммунистический монстр рухнул, и наши двойняшки опять поменялись ролями: на первый план вышла почвенническая идеология, большевистская ушла в тень. И в конце ХХ-начале ХХ1 века наследники славянофилов и «черносотенцев» – почвенники заклинают русских людей ни в коем случае не обольщаться приманками современного (либерального) общества, а твердо держаться за свои традиционные ценности и образ жизни, а кое-кто из них (Шафаревич) зовет вернуться даже назад, не вполне, правда ясно – не то к плугу на конной тяге, не то уж к сохе. Но при этом у них возникает небольшое затруднение: как «сохатые» мужички будут оборонять свои ценности от посягательств вооруженных боевыми лазерами и черт знает чем еще западных либералов? Шафаревич прямо признает, что не знает, как разрешить это «маленькое затруднение».

Таковы эти русские патриоты. Время для них как бы остановилось. 8-10 июля 2005 года в Сочи состоялась конференция «Истоки славянофильства и перспективы его развития в ХХI веке», в которой приняли участие историки, социологи, экономисты, литераторы, руководители средств массовой информации, общественные деятели и предприниматели из столиц и ряда городов России. В резолюции конференции пропагандируется [491] свежая «идея славянского единства, как реальная альтернатива западно-либеральной идеологии», подчеркивается важность сохранения «особого пути исторического развития России, отличного от западного», ну и так далее. Но не подумайте, что люди три дня напролет занимались только чисто теоретическими изысканиями, – они еще «посчитали целесообразным инициировать в России научное обоснование и разработку общенационального проекта „Святая Русь-Россия: духовность, державность, народность“».

Хочется протереть глаза: о каких славянских народах речь, когда они уже почти все убежали в НАТО и ЕС? Тоже озабоченные «особопутейством», но более продвинутые русские патриоты вроде Алексея Митрофанова, соратника Жириновского, давно взяли курс на других союзников (см. главу 18). Когда я дописывал это «Заключение», мне стала известной монография А. Янова [492] «Патриотизм и национализм в России. 1825-1921». В ней по этому поводу говорится следующее: «Мифология „братьев-славян“ исчахла на наших глазах. Все славяне, все православные общества Европы окончательно уходят на Запад… России остается либо рекрутировать новых союзников в исламском мире или вступать в союз с Китаем, либо расставаться со статусом второго, альтернативного Западу, центра Вселенной. Разница в том, что братья-славяне просто воспользовались Россией и кинули ее при первом удобном случае, а исламский мир с Китаем распилят территорию России».

В самом деле, в России происходит демографическая катастрофа, ее население стремительно сокращается, население Китая, и без того огромное, продолжает расти. Уже сегодня плотности населения по правому и левому берегам Амура относятся как 60:1. Но российское руководство занято решением совсем других проблем, а союзников ищет по тому же принципу, что и Сталин в 30-х годах: там, где не любят Запад, США. Об этом говорят, в частности, совместные российско-китайские военные маневры августа 2005 года.

Могут сказать: а причем здесь славянофилы, «черносотенцы», почвенники? Как говорилось в главе 30, духовником российского президента и многих руководителей на Лубянке, является представитель самого консервативного крыла православной иерархии. Но дело не только в отдельных личностях, пусть и влиятельных. Янов в своем труде [492] отмечает поразительную особенность идеологии славянофильства – ее „вирулентность“, проще говоря – заразность, способность проникать за рамки славянофильской среды, захватывать и либералов, и революционных демократов. Представляется, что причина тут не в особых качествах идеологии, а в свойствах среды, российского общества, которое во всех своих ипостасях весьма восприимчиво к идеям великодержавности, особой роли, предначертанной России в мире и т. п. Ареал распространения славянофильских воззрений в нынешней России далеко не исчерпывается кругами, официально их исповедующими.

Янов говорит об этом: «Каждый внимательный наблюдатель буквально кожей своей чувствует, как в сегодняшней России поднимается тоска по этой утраченной иллюзии. Видит, как бережно пестуют подобное чувство идеологи сверхдержавного реванша». Это его наблюдение относится примерно к 2000 году. Интересно было бы узнать его мнение о путинской России 2006 года. Андрей Пионтковский, российский аналитик, писал в феврале 2005 года [493], что российская элита аж «хрипит от ненависти к Западу».

Как показано в главах этого тома, славянофильская идеология вела Россию – сама или в паре со своим модернизированным двойником – коммунистической идеологией – от поражения к поражению, от катастрофы к катастрофе. Янов насчитывает три такие вехи: Крымскую кампанию, Первую мировую, Холодную войну. На мой взгляд, в этот ряд по праву должны встать катастрофа коллективизации и пиррова победа во Второй мировой, которая по нанесенному ею стране урону, по своим последствиям была равносильна поражению. Даже почвенник В. Кожинов, говоря о развале СССР, признает [94, т. 2, стр. 383]: «Эта беда явилась оборотной стороной великой Победы 1945 года».

В чем Янов прав, так это в том, что каждое новое поражение оказывалось масштабнее предыдущего, а еще одного приступа великодержавной болезни Россия просто не переживет. Конкретным результатом будет, видимо, то, о чем говорилось выше: китайцы с мусульманами распилят Россию. Андрей Пионтковский в другой статье [494] пишет, что «Центральная Азия постепенно становится ближним зарубежьем набирающего экономическую мощь Китая» и тот же удел может вскоре постигнуть Россию. Встревожились уже и некоторые российские официальные лица. Министр сельского хозяйства РФ Алексей Гордеев заявил [495], что «через 10-15 лет ряд стран может предъявить России претензии на продуктивные земли. России принадлежат 10% мировых продуктивных пашен, причем на них проживает не более 2% населения планеты». Кто в первую очередь может предъявить такие претензии, пальцем показывать не надо. И надо сказать, мировое сообщество, скорее всего, отнесется к этим претензиям с пониманием: Россия выглядит в этом отношении как собака на сене.

Предотвратить катастрофу помогло бы осуществление грандиозного проекта покойного академика Никиты Моисеева (см. главу 52) по превращению территории России в транспортный мост между Европой и стремительно развивающимся Тихоокеанским регионом. Проект этот, помимо многих других выгод, усилил бы освоение и заселение территории Сибири и Дальнего Востока, способствовал бы оттоку избыточного населения из республик Северного Кавказа, которые отпала бы необходимость «усмирять», а это, в свою очередь, уменьшило давление мусульманского мира на Россию; наконец, осуществление проекта повысило бы заинтересованность мирового сообщества в сохранении status quo в Евразии. Но руководство России интереса к проекту не проявляет.

Тем временем наследники славянофилов – русские почвенники продолжают плач о том, что Россия обделена сельскохозяйственными ресурсами. Отдал дань этому постыдному нытью Кожинов [94, т. 1, стр. 423] . Землицы, в общем-то, говорит он, хватает, но вот климат… Он, например, пишет: «Зима в южной части Скандинавии короче и теплее, нежели в расположенной в 1800 км южнее нее Кубанской степи!» Так это же замечательно: сейте, ребята, пшеничку не на Кубани, а в Карелии. Чем она хуже Финляндии, которая не знает, куда девать излишки сельхозпродукции? И Кара-Мурза туда же: сравнивает Россию [2, т. 2, стр. 393] по обеспеченности пахотными землями на одного жителя (с учетом биологической продуктивности) с США, Бразилией, и получается у России поменьше. Поверим, но почему бы не сравнить Россию в этом отношении, скажем, с Японией: по численности населения они близки (144 и 126 млн.), а пашни… надо ли продолжать?

Япония, как и некоторые другие развитые страны, покрывает нехватку собственной сельхозпродукции за счет импорта, покрывая его экспортом промышленной продукции. Но почвенники (Шафаревич) призывают вернуть страну, по сути, в доиндустриальное состояние. Они, как мы видели выше, не знают, как в этом состоянии обеспечить обороноспособность страны. Как ее прокормить, они тоже не знают. Но главное, чтобы все любимые фантики были на месте… 

Списать очередной крах ни на евреев, ни на коммунистов уже не получится: евреев в стране скоро не останется, а коммунисты ныне в России маргинализированы, и ведущей в стране вновь стала националистическая идеология. С нее и спрос. Независимо от субъективных намерений, славянофильствующие господа ведут Россию к окончательному краху, попросту к исчезновению с лица планеты.

Я должен повиниться перед читателями в одном «грехе». В 1991 году в журнале «Столица» я напечатал статью [496], в которой спорил с Львом Аннинским, Юрием Афанасьевым, Николаем Бердяевым, доказывавшими, что большевизм – исконно русское порождение. Я писал, что должен вроде бы радоваться такой концепции – она реабилитирует «жидомасонов». Но что-то радости нет, ибо концепция эта оставляет мало надежд на лучшее будущее страны. Писал я это под влиянием эйфории от происходивших тогда в стране перемен, когда казалось – еще шаг, еще усилие, и Россия вырулит на путь демократических преобразований и лучшей жизни. В тех условиях казалось, что произошедшее со страной в 1917 году было следствием несчастного стечения обстоятельств.

Ход событий в России за истекшие с тех пор 16 лет заставляет признать, что прав был не я, а те, с кем я спорил: менталитет народа значил в 1917 году и значит сегодня очень много. И само явление славянофильства имеет корни в этом менталитете, а тот, в свою очередь, сформирован историей (и географией) России. И прав был, в принципе, почвенник Вадим Кожинов, который через весь свой двухтомный труд провел в общем-то не новую мысль о том, что крупные исторические события определяются не волей людей, даже самых больших вождей, а объективным ходом истории. Но вспоминал он об этом как-то уж очень избирательно. И не потому ли он свой двухтомный труд об истории России в ХХ веке закончил 1964 годом, что в противном случае ему пришлось бы признать, что крах СССР-России в конце этого века – результат попытки проигнорировать объективный ход истории?

Человек не безмозглая тварь, ему под силу познать, хотя бы в общих чертах, что диктует ход истории. Вот уже полтысячелетия она указывает направление от традиционного общества к тому, что названо современным обществом. Страны и народы, которые этому ходу противятся, обречены на прозябание и исчезновение, да и человечество в целом, не одолев этот переход, просто не выживет. Об этом хорошо и убедительно писал Никита Моисеев (см. главы 52, 54, 55), который, кстати, как русский государственник, во многом был близок по своим взглядам к славянофилам-почвенникам (и потому парадоксальным образом пытался уйти от собственных выводов).

Понятно было возникновение славянофильства в первой половине Х1Х века, в той или иной мере простительны заблуждения его последователей в начале ХХ века. Но сколько можно оставаться слепыми к направлению столь почитаемого ими объективного хода истории? Говорят, только дураки учатся на собственных ошибках. Но что сказать о людях, которые даже из собственных ошибок не могут или не хотят извлечь уроки? Огромный, непростительный грех на душу берут те представители русской интеллигенции, которые и сегодня пытаются не пустить страну в будущее.

Но что же это я? Книга, к которой относится данное «Заключение», называется «Советский проект», а я все о славянофилах. Оправданием мне может служить то обстоятельство, что этот славный «проект» как бы вложен в славянофильство, окутан им. Славянофильство предшествовало «советскому проекту», способствовало его становлению, а когда он почил в Бозе, унаследовало ему. Наследники славянофилов «черносотенцы» прилепились к «советскому проекту», когда тот побеждал, и наоборот, когда «проект» рухнул, его носители коммунисты прилепились к «национальной идее» славянофилов. Всем этим метаморфозам способствовала родственность обеих идеологий, более всего проявляющаяся в их враждебности либеральной идеологии. Янов так пишет об этом [492, стр. 361]: «В конце концов, коммунисты с их коллективистской догмой, с их мессианством, с их презрением к правовому государству и сверхдержавной „третеримской“ ментальностью оказались плоть от плоти той же средневековой утопии, что и породившее их славянофильство». Наконец, главное мне оправдание: социалистическая идеология «советского проекта» Россией, в основном, изжита, а славянофильская идеология продолжает мучить Россию, и ее, или «русизм» (Б. Грушин), России предстоит еще изживать.

Но все же уделим несколько внимания и почившему «проекту», а также его главному заступнику, о котором мы почти забыли. Сравнивая два российских катаклизма – тот, который начался революцией 1917 года, и нынешний,  берущий отсчет с 1991 года – Кара-Мурза пишет [2, т. 2, стр. 445]: «Сама травма убийства советского строя, на которую обычно и обращено все внимание, не так уж велика – не  сравнить с Гражданской войной после 1917 г. Но дело не в этой травме, а в том, что за ней – путь под уклон, в небытие. Этот путь… неуклонно ведет к угасанию, а потом и к смерти… В этом – контраст с той катастрофой, что пережила Россия в 1917 г. Вдумчивые люди, еще стоящие на антисоветских позициях, говорят: и царская Россия в 1917 г., и СССР в 1991 г. рухнули потому, что это были больные общества. Да, это так. Но дальше-то дело пошло по-иному. Больное сословное и изъеденное капитализмом общество начала века было загнано революцией в проект большого строительства. И те структуры, которые строились, пусть с авариями и жертвами, обеспечили выживание и развитие страны в самых тяжелых условиях. Напротив, антисоветский проект закладывался на основе таких идей, что их плоды отравили общество и убили в нем всякий потенциал развития и даже саму волю к жизни».

Вспомним еще раз характеристику, которую Кара-Мурза дает еврейским ученым: они очень привержены логическому мышлению, говорит он. Давайте выдадим ему «сертификат качества», удостоверяющий, что в его жилах нет ни капли еврейской крови. Посудите сами. Он явным образом выражает согласие с мыслью, что «и царская Россия в 1917 г., и СССР в 1991г. рухнули потому, что это были больные общества». И тут же начинает нахваливать советский «проект большого строительства», который якобы вывел страну из ее больного состояния. Но, позвольте, как же вывел, если к 1991 году общество опять оказалось больным? Где элементарная логика?

Утверждение оппонента о том, что это якобы антисоветские идеи «отравили общество и убили в нем всякий потенциал развития» опровергает он сам. Вспомним, как он рассказывал об охранной деятельности КГБ: это славное ведомство не допускало в общество ни малейшей свежей идеи, даже направленной на укрепление советского строя. Какой «потенциале развития» мог сформироваться в такой затхлой атмосфере?

«Советский проект», будучи по своей социалистической природе сам болезнью общества, не мог излечить Россию, он только усугубил болезнь ее общественного организма, и в 1991 году пришлось вернуться к задаче реформирования страны в худших условиях, потеряв почти целый век. Дмитрий Косырев приводит [497] такую оценку японским профессором С. Хакамада состояния Японии после войны: «У нас после Второй мировой войны из ресурсов остались только люди». И Япония буквально встала из пепла, став второй промышленной державой мира. СССР пришел к 1991 году с подорванной экономикой, но, что гораздо хуже, – с подорванным главным ресурсом – людским. Кара-Мурза, как обычно, ставит все с ног на голову: именно путь, выбранный большевиками в 1917 году, вел в тупик, «под уклон, в небытие». Он и привел Россию к катастрофе конца ХХ века.

Кара-Мурза, а также другие российские доктора разнообразных наук, по-своему, может быть, и правы, когда утверждают, что либерализм – это отклонение от социальной нормы, но им стоило бы помнить, что вся эволюция органического мира происходит через такие отклонения, которые называются мутациями. Полезные мутации закрепляются и со временем становятся новой нормой. Все формы традиционного общества, в виду их консерватизма, не обеспечивали достаточного темпа приспособления к нарастающим темпам изменения условий существования человечества, и как ответ на этот вызов возникло современное, или либеральное общество. Важнейшим изменением была возрастающая в геометрической прогрессии численность населения планеты. Традиционное общество уже не в состоянии его прокормить.

Оппонент стенает по поводу того, что либеральные реформы превращают Россию в сырьевой придаток и свалку отходов для западных стран. Дело обстоит ровным счетом наоборот: в современном мире отказ от реформ обрекает любой народ на судьбу неандертальцев. Они ведь в свое время тоже держались за традиционный образ жизни, в отличие от их современников кроманьонцев, чьими потомками мы все, включая моего оппонента (надеюсь, он не будет протестовать), являемся.

Закончу еще одной цитатой из Кара-Мурзы [2, т. 2, стр. 443]: «Соответственно структуре и масштабу советского проекта в сфере сознания складывалась противостоящая ему антисоветская программа. Складывалась она долго. Можно считать, что в целостном и явном виде ее ядро сложилось в 60-е годы в среде „шестидесятников“, хотя элементы ее оттачивались давно – с времен Чаадаева». Итак, первым антисоветчиком был Чаадаев. Одно утешает: он, кажется, не был евреем…

На этой обнадеживающей ноте я приглашаю читателя обратиться ко второму тому моего повествования.