Евреи и «Советский проект», том 2 «Русские, евреи, русские евреи»

Часть 4. Евреи и Февральская революция

Часть 4. ЕВРЕИ И ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Теперь мы приступаем к рассмотрению главного обвинения русских патриотов в адрес евреев: как они сгубили Историческую Россию. Мы увидим, как при этом разные мутации этих патриотов очень по-разному видят эту вину, вплоть до того, что предъявляют евреям обвинения прямо противоположного характера. И даже те, которые вынуждены, преследуя свои цели, рисовать картину, как евреи, по сути, спасали Россию, все равно находят, в чем их (нас) обвинить. В данной части мы рассмотрим роль евреев в Февральской революции и на перегоне от Февраля к Октябрю.

Глава 18.

Кто позаботился, чтобы революция обязательно состоялась

Все революции происходят оттого, что правительства

вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности.

Они происходят оттого, что правительства остаются глухи к народным нуждам

Сергей Витте, «Воспоминания»

Отчего случилась в России революция? Ответ дает вынесенное в эпиграф высказывание Витте, с той поправкой, что дело тут не в одном-двух правительствах, непосредственно предшествовавших революции, и, строго говоря, даже не в правительстве как таковом, а в правящем режиме, который складывался в течение продолжительного времени. Александр Солженицын в работе [51], специально посвященной Февральской революции, так говорит об этом: «Говоря  о  причинах,  мы, очевидно, должны иметь в виду залегающие обстоятельства – глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым, а не толчки, непосредственно  поведшие к перевороту. Толчки могут разрушить только нестабильную систему. А – отчего она стала нестабильной?»

Причиной всех неудач России было нежелание перенимать политические институты Запада, начиная с преобразований Петра I и даже раньше. Вопрос этот был нами рассмотрен в главе 56 1-го тома. Здесь отметим не лишенное оснований мнение автора работы [52]: «Продвинув развитие Руси вперед в ХVIII веке, Петр заложил основы для ее отставания в Х1Х и ХХ веках». Историк Василий Ключевский давал реформам Петра такую оценку [36, том 2, стр. 210]: «Он искал на Западе техники, а не цивилизации». Петровская «цивилизация» свелась к заимствованию в Европе внешних форм жизни при еще большем закабалении народных масс. Его реформы буквально вырыли пропасть между дворянством и этими массами. Солженицын так отзывается [51] о «великом реформаторе России»: «Пётр, топтавший народную душу».

Крестьянские бунты сопровождали всю петровскую эпоху. После него имело место огромное пугачевское восстание, с которым империя справилась с большим трудом. Нам внушили, что в 1812 году главной заботой русских крестьян была партизанская война против наполеоновской армии. А Г. Федотов [53, стр. 132] пишет: «Уже крестьянские бунты в Отечественную войну 1812 года были грозным предвестником».

Почти весь ХIХ век прошел, по его мнению, под знаком упадка [34, стр. 24-26]: «В военном и государственном отношении Россия достигла своего зенита при Екатерине, в культурном – при Александре… Если окинуть взглядом войны, которые Россия вела в ХIХ и ХХ столетиях, то линия упадка обозначится с поразительной четкостью. После турецкой войны 1827-1830 годов Россия уже не знает побед. Все серьезные столкновения неизменно оканчивались для нее катастрофой… Сила инерции, присущая самой массе исполинского тела России, замедляет упадок… Недостаток технических средств заменялся с избытком количеством и качеством живой силы».

А уж с 1881 года, когда был убит Александр II, и воцарился его наследник Александр III… Тут стоит вспомнить, что писал по поводу этого события Джонсон (см. вступление к части 2): «Последствия его были настолько широкими и фундаментальными, что этот год заслуживает того, чтобы считаться ключевым в мировой истории». Ключ находился в России, вот что писал об этом Федотов [34, стр. 45-46]: «С 1881 года… ветер дует один без перерыва – ветер реакции, который гонит корабль на скалы». И еще [53, стр. 480]: «Два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства…  рубили ее (Россию) под самый корень».

Александр III, несомненно, был реакционером. Выше мы приводили мнение о нем писателя Марка Алданова, называвшего его [29, стр. 52] «ограниченным, малообразованным человеком». Но вот какую сравнительную характеристику двум последним российским императорам дает Резник [21, стр. 152-153]: «Александр III … был ограничен и деспотичен – коронованный мужлан. Но он отличался большой цельностью, уверенностью, прямотой, отсутствием комплексов. Он охотно пользовался услугами людей, превосходивших его знаниями, культурой, умом, не чувствуя себя ущемленным. Николай II был намного образованнее, воспитаннее, утонченнее своего отца, но он не обладал его уверенностью и прямотой. Снедаемый мелким честолюбием, он испытывал скрытую ревность и зависть к более умным, знающим и сильным. Ему все чудилось, что его держат за несмышленыша, что насмехаются над ним за его спиной. Это развило в нем крайнюю недоверчивость и скрытность».

Великий князь Александр Михайлович (Сандро), близкий родственник и друг Николая II так описывает его состояние в день смерти отца (цитирую по [21, стр. 156]): «Сандро, что я буду делать? – патетически воскликнул он. – Что будет теперь с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!» Сандро пишет от себя: «Я старался успокоить его и перечислял имена людей, на которых Николай II мог положиться, хотя и сознавал в глубине души, что его отчаяние имело полное основание и что мы все стояли перед неизбежной катастрофой».

А это мнение о последнем императоре Георгия Федотова [35, стр. 121-122]: «Николай II имел счастье видеть у подножия своего трона двух исключительных, по русской мерке, деятелей: Витте и Столыпина. Он ненавидел одного и предавал обоих… Он лукавил с обоими и окружал себя политическими гадами, публично лаская погромщиков и убийц». Так от одного императора к следующему династия Романовых, а вместе с нею и Россия двигались к катастрофе.

Но, пожалуй, наиболее «объемную» (это одно из его любимых слов) картину деградации Исторической России нарисовал в своей написанной в 1980-1983 годах работе [51] Солженицын. Из нее нам придется привести обширные выдержки:

«Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешённость рабочего положения. Даже только эти  явления имея в виду, невозможно было ответственно вступать ни в японскую войну, ни в Мировую. А затем власть продремала и объём потерь и народную усталость от затянувшейся этой войны… Если бы крестьянство к этой войне уже было бы общественно-равноправно, экономически устроено и не таило бы сословных унижений и обид – петроградский бунт мог бы ограничиться столичными эпизодами, но не дал бы губительного раската революции с марта по осень.

Даже и этот смертельный внутригосударственный разрыв и при всей затянувшейся войне не произвел бы революции – при администрации живой, деятельной, ответственной, не окруженной  тысячами паразитов. Но в дремоте монархии стали традиционны отменно плохие назначения на гражданские и военные посты людей самоублажённых, ленивых, робких, не способных к решительным действиям в решительный час.

Стояла Россия веками – и дремалось, что её существование не требует настойчивого изобретательного приложения сил. Вот  так стоит – и будет стоять. Эта дремота была – шире чем только администрации, это была дремота всего наследственного привилегированного класса –  дворянства, особенно в его титулованных, высоко-бюрократических, великокняжеских и гвардейских кругах… Правящий класс потерял чувство долга, не тяготился своими незаслуженными наследственными привилегиями, перебором прав, сохранённых при раскрепощении крестьян, своим всё ещё, и в разорении, возвышенным состоянием. Как ни странно, но Государственное сознание  наиболее покинуло его. И в грозный декабрь 1916 дворянство, погубившее эту власть, ещё от неё же и отшатнулось с громкими обличениями.

Но и при всём том на краю пропасти ещё могла бы удержать страну сильная авторитетная Церковь. Церковь-то и должна была создать противоположное духовное Поле, укрепить в народе и обществе сопротивление разложению. Но не создала  такого. В дни величайшей национальной катастрофы России Церковь – и не попыталась спасти, образумить страну. Духовенство синодальной церкви, уже два столетия как поддавшееся властной императорской длани, – утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом. Масса священства затеряла духовную энергию,  одряхла.  Церковь  была  слаба, высмеяна обществом, священники принижены среди сельской паствы…

Но ещё и при этом всём – не сотряслась бы, не згинула бы пропастью страна, сохранись крестьянство её прежним патриархальным и богобоязненным. Однако за последние десятилетия обидной послекрепостной неустроенности, экономических метаний через дебри несправедливостей – одна часть крестьянства спивалась, другая разжигалась неправедной жаждой к дележу чужого имущества –  уже во взростьи были среди крестьян те убийцы и поджигатели, которые скоро кинутся на помещичьи имения…

Падение крестьянства было прямым следствием падения священства. Среди крестьян множились отступники от веры, одни пока ещё молчаливые, другие уже разверзающие глотку: именно в начале XX  века в деревенской России заслышалась небывалая хула в Бога и в Матерь Божью. По сёлам разыгрывалось злобное бесцельное  озорство молодёжи, небывалое прежде».   

Нарисована жуткая картина одряхления, разложения государственного механизма, влекущего за собой разложение, деморализацию всего общества, всех его классов и групп. Причем, картина такова, что надежд на то, что государство найдет в себе силы измениться, не осталось. Скажите, читатель, вы бы стали уважать то общество, тот народ, которые в этой ситуации не выдвинули из своей среды людей, попытавшихся изменить это смертельно опасное положение? Ведь ясно: если не изменить ситуацию изнутри, такое государство может стать легкой добычей внешних врагов.

Как это не странно,.. впрочем, не очень странно: Солженицын становится на защиту этого насквозь прогнившего государственного и общественного строя и с явным осуждением описывает не только  те общественные течения, что стремились сокрушить его, но и те, которые пытались его лечить. Вдруг оказывается (там же), что «общая моральная расшатанность власти» была не следствием ее внутреннего одряхления и разложения, а «элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране.

Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались  его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто  наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью  в его победе».

Прервем цитирование и попытаемся разобраться с этим «Полем». Оно было, безусловно, радикальным, в какой-то мере, особенно со временем, – и социалистическим, но никак не либерально-радикальным. Поле это действительно возникло примерно за сто лет до революции 1917 года, если вести отсчет от декабристов. Но декабристов можно назвать радикалами, можно – революционерами, но никак не либералами: они даже своего вождя нарекли «диктатором», и вообще либерализм противостоит любому радикализму. Когда с конца 1830-х годов «Поле» стало оформляться, оно состояло из двух течений – славянофильского и «западнического». Поначалу оба содержали в себе легкий либеральный налет. Но очень быстро оба стали «отвердевать»: славянофильство стало радикально-консервативным течением, в конце ХIХ века превратившись в «черносотенство», а «западники» образовали радикально-революционное течение, крайним проявлением которого стал большевизм.

Собственно либерального течения в этом «Поле», если не считать отдельных лиц, долго не было, оно появилось только в самом конце ХIХ – начале ХХ века, и к 1917 году не успело обрести достаточной мощи, потому и было обоими радикальными течениями справа и слева схлопнуто, раздавлено. Но Солженицыну очень хочется беды России свалить на нелюбимых либералов. Как было показано в главе 17, «черносотенцы» тоже больше всего ненавидели не революционеров, а либералов.

Но продолжим цитирование статьи [51]: «При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько  сильно, что в нём померкало национальное сознание ("примитивный патриотизм") и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе».

Выше человек писал о том, что «правящий класс потерял чувство долга», чувствительность к тяжелому положению крестьянства и других низших слоев населения, и как будто даже осуждал правящий класс за это. Но вот и «государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат», как он считает, стали поддаваться «силовым линиям Поля», и он это… явно осуждает! Возьмем, например Церковь. Почему она, как он пишет, «в целом уже стояла бессильна против этого Поля»? Тут, во-первых, сказалось, как он сам говорит, то, что духовенство «поддавшееся властной императорской длани, – утеряло высшую ответственность и упустило духовное руководство народом», то есть попросту утратило авторитет у интеллигенции, высших слоев общества, а затем стало терять его и в народе. Но, вероятно, сказалось и другое: в кругах священства – отчасти под влиянием «Поля», а отчасти и помимо него – стало пробуждаться сочувствие к «обидной послекрепостной неустроенности» крестьянства. И в «государственно-чиновных кругах, и военных» могло происходить то же самое – под влиянием просвещения, да просто у людей совесть пробуждалась! Нельзя же лишать людей нормальных человеческих чувств…      

А у другой части правящего класса, в том числе и у тех, кто стоял у самого трона, пробуждалось сознание опасности, понимание того, что «так дальше жить нельзя», что «надо делиться». Как пишет Милюков [33, том 1, стр. 377-383], в мае-июне 1906 года, когда поражение Первой русской революции не обозначилось еще вполне ясно, даже такой махровый реакционер, как министр двора Д. Ф. Трепов (тот самый, под руководством которого в октябре 1905 года печатались и распространялись погромные листовки), вел переговоры с самим Милюковым и другими кадетами о создании «министерства доверия», составленном, в основном, из кадетов. Он готов был согласиться и на передачу крестьянам половины помещичьих земель. Милюков свидетельствует: «Трепов соглашался, что министерство к. д. (кадетов) сопряжено с большим риском. Однако положение страны таково, что на этот риск надо идти. Как он говорил на свидании, – когда дом горит, приходится прыгать и с пятого этажа».

Но… вы помните, выше мы говорили о том, что в правящем классе России всегда находились люди, которые призывали – в интересах самой России – ликвидировать еврейское неравноправие? Но каждый раз верх брал совокупный инстинкт правящего класса, его страх перед евреем, и равноправие отвергалось. То же самое произошло в этом случае: плану Трепова воспротивились дворцовая камарилья и дворянство, включая его родных братьев, и он был царем отвергнут.

А вот еще Солженицын в той же работе пишет: «У власти было два пути, совершенно исключавших революцию. Или – подавление, сколько-нибудь последовательное и жестокое, – на это царская власть была не способна прежде всего морально, она не могла поставить себе такой задачи. Или – деятельное, неутомимое реформирование всего устаревшего и не соответственного. На это власть тоже была не способна – по дремоте, по неосознанию, по боязни. И она потекла средним, самым губительным путём: при крайнем ненавистном ожесточении общества – и не давить, и не разрешать, но лежать поперёк косным препятствием».

Насчет «моральной неспособности власти к жестокому подавлению» мы кое-что видели 9 января 1905 года, да и октябрьские погромы того же года о том же свидетельствуют. Помните (см. главу 11) не скрываемое удовлетворение самодержца по поводу того, как в те дни «масса преданных людей» жгла и убивала «жидов и других скверных людей»? «Высокие моральные качества» не помешали, как мы знаем, Николаю II веселиться на балу в день, когда тысячи его подданных погибли в давке на Ходынском поле.

О том, чем на деле руководствовался последний российский император при решении вопроса о реформах, мы можем узнать у Милюкова [33, том 1, стр. 385-387]. Вскоре после встречи последнего с Треповым, который, очевидно, сообщил Николаю о своих контактах с кадетами и планах реформ, царь делился своими взглядами на подобное «вольнодумство» с министром финансов Коковцовым: «Я могу сказать вам теперь, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную мне даль, которую мне советовали испробовать… я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками, и что я должен передать в сохранности моему сыну». А это Милюков говорит о царской чете от себя: «Оба супруга сошлись на одинаковом понимании своей жизненной цели, как передаче сыну нерастраченного отцовского наследства». В главе 11 приведены слова Николая II из речи на коронации в 1895 году, когда никакого сына еще и в помине не было. Уже там он категорически отвергает участие народных представителей в управлении государством и главной своей задачей называет «твердое и неуклонное охранение начал самодержавия». Вот в этом и была истинная причина, почему царь «лежал поперёк косным препятствием» планам любых реформ государственного устройства. В этом, а также в давлении «черносотенцев», о чем достаточно было сказано выше.

И что же, общество должно было терпеливо ждать, пока это бревно, лежащее поперек дороги любых преобразований в стране, само соизволит убраться с пути? Именно так и считает Солженицын: главное – чтобы, не дай Бог, не изменилось «национальное сознание», не пострадали «интересы национального бытия». Сам же пишет, что это «бревно на дороге» вызывало уже «крайне ненавистное ожесточение общества, то есть, очевидно, всего или большей части общества. А – плевать, плевать не только царю, но и писателю земли русской. Я давно заметил: русские патриоты определенного замеса являются патриотами не русского народа, даже не русского государства – они патриоты неких химер, мифов. Ведь не может же быть на пользу ни народу, ни государству это упорное противление самодержавия назревшим переменам.

Даже Кара-Мурза понимает, что причиной революции были не происки кадетов или евреев  [40, т. 1, стр. 238]: «Для быстрого созревания революции в начале ХХ века было важно общее ощущение нарастающего духовного неблагополучия в „верхах“. Там „завелась гниль“, а для идеократического государства, вся легитимность которого стоит на авторитете, это может стать смертельной болезнью. Это мы все видели и в 80-х годах ХХ века, и читали о Смуте ХVI века».

Вывод – ну, просто замечательный (интересно только, у кого его Кара-Мурза позаимствовал?): значит, самодержавная монархия в России к началу ХХ века просто-напросто потеряла свою легитимность. Но еще интереснее признание Кара-Мурзы, что точно так же к 1980-м годам потеряло свою легитимность советское государство! Этот вывод в свое время очень даже нам пригодится.

Но читаем дальше: «Духовное расхождение, а временами и конфликт монархии с обществом в Х1Х веке был вызван тем, что не удавалось найти приемлемый вариант модернизации России в условиях нараставшей на Западе после 1813 г. русофобии. Открываться Западу для освоения его технологий и политических институтов – и в то же время бороться с его разрушительным антироссийским и антисамодержавным влиянием становилось все труднее».

Кара-Мурза, даже выразив верную мысль, не может обойтись без того, чтобы тут же не извратить и запутать ее. Вся штука как раз в том и состоит, что российский правящий слой никогда не стремился «освоить технологии и политические институты» Запада, а только «технологии». Тут надо отделить мух от котлет: «освоение политических институтов» Запада по определению означало отказ от самодержавия. И называть влияние Запада «антироссийским и антисамодержавным» нелепо: второе, по сути, исключает первое, ибо своевременный отказ от самодержавия был бы актом пророссийским.

Весьма яркая картина упадка и разложения царского двора, всей династии Романовых в годы правления последнего царя нарисована в книге Александра Бушкова «Красный монарх» [55]. Причем, главными свидетелями в ней выступают страстные приверженцы монархического строя, которых никак нельзя заподозрить в клевете на монарха и его ближайшее окружение. Из массы характеристик Николая II приведу лишь некоторые. Генерал Драгомиров (стр. 19): «Сидеть на престоле годен, но стоять во главе России не способен». Министр внутренних дел Н. П. Дурново (стр. 20): «Убожество мысли и болезненность души». Премьер-министр С. Ю. Витте: «Ничтожный, а потому бесчувственный император. Громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость».

А вот характеристика (стр. 24), которую дал монарху в 1905 году (после аудиенции у него) профессор Б. В. Никольский, «не либерал, не демократ, наоборот, один из ярых и активных монархистов и руководителей Союза русского народа: „Неверность его ужасна… Когда говорит, то выбирает расплывчатые, неточные слова и с большим трудом, нервно запинаясь, как-то выжимая из себя слова всем корпусом, головой, плечами, руками, даже переступая… Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно, шатко ее несет… Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже чем бездарен! Он – прости меня, Боже – полное ничтожество… Несчастный вырождающийся царь с его ничтожным мелким и жалким характером, совершенно глупый и безвольный, не ведая, что творит, губит Россию…“» С видным идеологом черносотенства Никольским мы не раз будем встречаться в последующих главах.

Автор приводит «отрывок из дневника еще одного монархиста, консерватора и черносотенца М. О. Меньшикова, написанного уже после революции: „…При жизни Николая я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекающие из упрямства и мелкого самодурства решения. Ничтожный человек был в смысле хозяина“».

Бушков приводит (стр. 26) «малоизвестный, но многозначительный факт, кажется не имеющий аналогов в мировой практике: в свое время русская полиция конфисковала тираж книги „Полное собрание речей императора Николая II  за 1894 – 1906 годы“! Дело в том, что по отдельности выступления и резолюции самодержца на документах еще кое-как смотрелись, но собранные вместе в большом количестве, выглядели таким тупоумием, производили столь невыгодное впечатление, что их пришлось срочно изымать из обращения».

К личному ничтожеству Николая добавлялось еще не самое лучшее влияние на него супруги Александры, а через нее – Распутина. На должности министров назначения производились по признаку личной преданности царственной чете, невзирая на компетентность назначаемых. Автор приводит такой пример (стр. 22): «Морской министр Бирюлев, прочтя рапорт одного из своих подчиненных, просившего выписать из Франции для подводных лодок некоторое количество свечей зажигания, не дрогнувшей рукой вывел резолюцию: „Достаточно будет пары фунтов обычных стеариновых“». Возможно, это анекдот, но вряд ли он родился на пустом месте.

Под стать самодержцу были многие члены династии. Великие князья не стеснялись обворовывать армию и флот, кассу Красного Креста и фонд народных пожертвований на строительство храма Воскресения, строившегося на месте убийства Александра II. В карманах одного из князей, шефа военного флота, как говорили, «уместилось несколько броненосцев», итогом коррумпированности другого, генерал-инспектора артиллерии, стало то, что «к началу первой мировой  русская армия осталась без тяжелой артиллерии». Самое любопытное (стр. 28): «Согласно установлениям Российской империи члены дома Романовых стояли над законом и не подлежали судебному преследованию, что бы они не совершили…» Вот откуда еще идет неподсудность президента в нынешней «демократической» России…

Глядя на «верха», не стеснялись запускать руку в казну чиновники разных рангов. Казнокрадство и коррупция разъедали страну. Но наиболее грозные «гроздья гнева» набухали в самом многочисленном слое общества. Процитирую один из многих приводимых Бушковым крестьянских наказов Думе (стр. 64): «Наделены мы были при выходе на волю по три десятины на душу. Население выросло до того, что в настоящее время уже не приходится и полдесятины. Население положительно бедствует, и бедствует единственно потому, что земли нет; нет ее не только для пашни, а даже под необходимые для хозяйства постройки». Голод катился по крестьянской России, охватывая то одни губернии, то другие, и потому (стр. 67) «стоит ли удивляться, что с 1908 по 1913 годы в стране было зарегистрировано около двадцати двух тысяч крестьянских выступлений? Революционная агитация тут совершенно ни при чем…» С началом Мировой войны крестьянские бунты поутихли, но военные неудачи, обострившиеся хозяйственные трудности снова всколыхнули крестьянство.

Недовольство охватывало не только крестьян и рабочих, но пронизывало все слои общества. Представление о его широте дает приведенный Бушковым (стр. 32) отрывок из написанных уже в эмиграции воспоминаний великого князя Александра Михайловича: «Императорский строй мог бы просуществовать до сих пор, если бы „красная опасность“ исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами как Ленин и Плеханов, старыми психопатками как Брешко-Брешковская  или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа… Трон Романовых пал не под напором предтеч Советов или юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных, знати, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами империи».

Дадим опять слово моему главному оппоненту [40, том 1, стр. 238-239]: «Царствование Николая II означало уже не то недомогание российской монархии, которое назревало целый век, а настоящий срыв – кризис, которого монархия не пережила… Конкретная историческая особенность положения России заключалось в том, что во время правления Николая II  российская монархия выродилась, деградировала. Не надо даже спекулировать относительно причин этого явления, это надо признать как опытный факт». И еще (стр. 125): «Февральская революция 1917 г. завершила долгий процесс разрушения легитимности государства Российской империи».

Таким образом, совершенно очевидно, что оставаться самодержавной в ХХ веке Россия в любом случае не могла, но самодержавная власть, а еще больше – подпиравшие ее «черносотенцы» этого не понимали, не хотели понимать. Они и есть первые виновники революции 1917 года.

С этим вполне согласен Буровский [4, т. 2, стр. 191]: «Русская империя ушла в небытие государством, мертвой хваткой вцепившимся в Средневековье, в том числе и в неравноправие евреев… Иногда мне кажется, что Николай II и все его правительство сознательно делали все необходимое, чтобы их свергли. Они как будто сами искали своего уничтожения».

Милюков сообщает [33, том 1, стр. 304], что историк Василий Ключевский был «близок к царской семье». Далее он приводит (стр. 405) оценку, которую тот дал 1-й Государственной Думе: «Я вынужден признать два факта, которых не ожидал. Это – быстрота, с какой сложился в народе взгляд на Думу, как на самый надежный орган законодательной власти, и потом – бесспорная умеренность господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения умереннее той революционной волны, которая начинает нас заваливать, и существование Думы – это самая меньшая цена, какою может быть достигнуто бескровное успокоение страны».

Но царь и его окружение, а еще больше – «черносотенцы» лютой ненавистью ненавидели этот зачаток парламентаризма, и уже через два с небольшим месяца после начала работы она была разогнана. Милюков пишет (там же): «И тот же В. О. Ключевский – даже вопреки своим настроениям – сделал из случившегося пророческий вывод: „Династия прекратится; Алексей царствовать не будет“».

Избранная в 1906 году 2-я Дума проработала немногим больше – три с лишним месяца. Меняя избирательный закон и прибегая к другим ухищрениям (во многом напоминающим то, что происходит с Думой в современной России), режим добивался все более консервативного состава Думы.

Все эти манипуляции с Думой стали возможны потому, что, как показано в главе 11, самодержавию с помощью «черносотенцев» удалось сорвать ход буржуазно-демократической революции 1905 года, которая могла привести к учреждению в России полноценной конституционной монархии с полноценным же парламентом, а не ублюдочной Думой, которую режим мог разгонять и переформатировать по своему усмотрению.  Этого не понял не только Николай II, но и Шульгин, и Солженицын. Но Шульгин хотя бы понимал, в принципе, необходимость перемен в стране. Помните, как он обливался слезами умиления над Манифестом 17 октября 1905 года? А Солженицын, обсуждая поведение Николая в февральско-мартовских событиях 1917 года, возмущается [51]: «Та же вдруг чрезмерная податливость, как и 17 октября 1905: внезапно уступить больше, чем требует обстановка». То есть, по его мнению, и октябрьский Манифест 1905 года был чрезмерной и ненужной уступкой революции, по существу, – обществу! Верная линия, по его мнению, очевидно: не уступать ни пяди!

Жаль, нет места подробно показать, как он в той же статье [51] с едва скрываемым одобрением описывает, как при Сталине в начале 30-х годов, а затем во время войны, в том числе в блокадном Ленинграде, люди годами голодали, и ничего: «Теперь-то мы знаем, что никакой голод не вызывает революции, если поддерживается национальный подъём или чекистский террор, или то и другое вместе». Вот бы и царю так, а он слюни распустил – и в 1905-м, и в 1917-м…

Мы уже заканчиваем эту главу, но еще ни слова не прозвучало о роли евреев в создании условий, породивших революцию. В это трудно поверить, но в большой по объему (более 40 страниц) статье [51] Солженицына евреи даже не упомянуты! Не может же быть, чтобы они совсем были не причем! Фу, отлегло – в главном своем «юдо-озабоченном» труде он все же нас не обминул [5, том 2, стр. 42]: «Февральская революция была совершена – русскими руками, русским неразумием. В то же время в ее идеологии – сыграла значительную, доминирующую роль та абсолютная непримиримость к русской исторической власти, на которую у русских достаточного повода не было, а у евреев был. И русская интеллигенция усвоила этот взгляд. Особенно возросла непримиримость после процесса Бейлиса, и потом после массового выселения евреев в 1915 году. И непримиримость победила умеренность». 

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Сколько повествовал о том, как самодержавие коснело в неподвижности, ни один вопрос толком не решался, страдали все – крестьяне, рабочие, интеллигенции, духовенство, недовольство охватывало все общество, но вот, оказывается, – «у русских достаточного повода не было», все еще не было! Но случился в 1913 году процесс Бейлиса, а еще в 1915 – массовое выселение евреев из прифронтовой полосы, и эти евреи совсем осатанели, довели свою непримиримость к русской власти до высшего градуса. А русская интеллигенция, хоть и сто лет уже вела подкоп под самодержавие, но никак на последний штурм его не могла решиться, теперь быстренько, прямо мгновенно восприняла эту еврейскую непримиримость и вот – революция.

О какой «еврейской непримиримости» может идти речь? Вернемся к главе 13, вспомним, что пишет о позиции евреев в начале войны Шульгин: «…еврейство сделало первый шаг „в кредит“, без всяких условий поддержав (в начале войны) Историческую Русскую Власть в борьбе с Германией. На это надо было ответить хотя бы куртуазным жестом. Хотя бы чем-нибудь в том роде, что было сделано в отношении поляков…» И позднее, в ходе войны, уже после массовых выселений евреев из прифронтовой полосы, пишет Шульгин [14, стр. 69-70]: «Император… имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство». А вот что произошло на деле (стр. 73): «Отвергшие союз с еврейством потеряли трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном итоге победоносной для союзников России».  

Тут неважно, что Шульгин преувеличивает возможности и силу еврейства, важно то, что этот русский националист и монархист признает, что в самый трудный для Исторической России час не еврейство отвернулось от нее, а сама Историческая Россия оттолкнула руку помощи евреев. В главе 16 мы привели такое свидетельство современника тех событий: «Николай II  до последнего дня своего царствования оставался непоколебим в своем решении не допускать расширения прав евреев в России. В самый разгар военной катастрофы 1915 года он говорил Горемыкину, что в еврейском вопросе „ничего на себя не возьмет“».

Так кто же был непримирим – евреи или самодержавный режим? Он точно так же не мог преодолеть свое нутро, как не может этого сделать сам писатель земли русской. У евреев, привыкших за две тысячи лет рассеяния приспосабливаться к самым разным обстоятельствам, вообще нет этого качества – непримиримости. Не до жиру…

Но Солженицын клевещет не только на евреев, но и на русских. Выходит, если бы не евреи, русские бы еще пару веков терпели это лежащее, как бревно на дороге, самодержавие. Это ни в малейшей степени не соответствует действительности.

Вернемся к главе 11, там показано, что с самых первых лет ХХ века по России прокатывались «Восстания крестьян, доведенных до отчаяния голодом, малоземельем, нуждой…». Там же приведено свидетельство русского почвенника Вадима Кожинова: «В России были три основных силы — предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, — которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок». Приводилось в главе 11 и относящееся к 1910 году высказывание кумира Солженицына Столыпина: «Смута политическая, революционная агитация, приподнятые нашими неудачами, начали пускать корни в народе, питаясь смутою гораздо более серьезною, смутою социальною развившейся в нашем крестьянстве… Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию». Нерешенность социальных вопросов (дрёма властей) вскормила социальную смуту, а уже та – вскормила революцию. Так причем тут еврейская непримиримость?

Тот же Кожинов признает [56, стр. 366]: «Со времени Петра I и до начала ХХ века евреи не играли в России какой-либо существенной „разрушительной“ роли». Но ведь сам Солженицын утверждал (см. начало данной главы): «Говоря  о  причинах,  мы, очевидно, должны иметь в виду залегающие обстоятельства – глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым, а не толчки, непосредственно  поведшие к перевороту. Толчки могут разрушить только нестабильную систему. А – отчего она стала нестабильной?» И, опять же, он сам писал о «столетнем противостоянии радикализма и государственности», о «столетней дуэли общества и трона». Сто лет шла дуэль, но все – без толку, пока, в конце концов, за дело не взялись евреи?

Совсем как в мультике «Ну, погоди!»: выжимает волк штангу с тяжеленными гирями: качает его штанга из стороны в сторону, но ничего – жмет. А в последний момент прилетает бабочка и садится на штангу. И волк штангу роняет!

Кожинов приводит (там же) также суждение по данной теме русского философа и богослова Льва Карсавина: «Надо быть очень необразованным исторически человеком и слишком презирать русский народ, чтобы думать, что евреи могли разрушить русское государство… суть дела, разумеется, не в каком-то фантастическом еврейском заговоре и не в факте участия евреев, а в самих процессах разложения (выделено Карсавиным)… Евреи влились в процесс… не будь процессов разложения, они ничего бы не могли сделать. И несчастье России не в денационализированном еврействе, а в тех условиях, благодаря которым оно могло бы оказаться действенным».

Как нетрудно видеть, точка зрения Карсавина (и Кожинова) на этот вопрос прямо противоположна взгляду Солженицына: не «русская интеллигенция усвоила взгляд» евреев на «русскую историческую власть», а, напротив, «процесс разложения» русского общества втягивает «денационализированное еврейство», которое, наряду с такими же денационализированными элементами других племен и народов, в том числе и даже в первую очередь – русского, довершает этот процесс.  

Вот так: русская историческая власть целый век тупо (можно сказать – непримиримо) сопротивляется всем требованиям перемен со стороны практически всех слоев общества, чем и создавались те  «залегающие обстоятельства – глубокие по природе, длительные во времени, которые сделали переворот принципиально осуществимым», о которых говорит Солженицын. Тем не менее, он пытается обвинить в создании этих «залегающих обстоятельств» евреев, которые были втянуты в это противостояние на его конечном этапе.

Что поделаешь, если человек умом все понимает, а нутром, почти физиологически, не может не бросить хоть какую-то тень на евреев. Мне очень жаль, что у меня нет возможности сказать Солженицыну в лицо – как не стыдно?