Евреи и «Советский проект», том 2 «Русские, евреи, русские евреи»

Часть 4. Евреи и Февральская революция

Глава 21.

Кто проложил дорожку к власти большевикам

Аллах не был таким, чтобы их тиранить, но они сами себя тиранили

Сура 29, стих 39 (40)

Если не получается обвинить евреев в подготовке и победе Февральской революции, то можно попытаться обвинить их… в ее крахе (это даже еще лучше, ибо провал Февраля открыл путь Октябрю). Именно это и пытался сделать Шульгин, первопроходец многих обвинений в адрес евреев в период революции. Его работу в этом направлении продолжил и углубил Солженицын.

Шульгин пишет [14, стр. 38]: «С первых же минут, обозначилось „еврейское засилье“ на верхах революционной стихии». Читатель, надеюсь, помнит, как он бил себя в грудь: «Нам от этой революции не отречься, мы с ней связались, мы с ней спаялись и несём за это моральную ответственность». Затем он, монархист, основательно приложил руку к упразднению российской монархии, что, как будет показано ниже, весьма способствовало скатыванию страны от Февраля к Октябрю. Он же, как член Временного комитета Думы, участвовал в формировании Временного правительства, которое своей не слишком удачной работой тоже немало способствовало этому скатыванию. Тем не менее, вину за это он привычно пытается свалить на евреев. Для начала посмотрим, на каких «верхах революционной стихии обозначилось „еврейское засилье“».

Верхов тогда было два. Первый – это, естественно, Временное правительство. За почти 8 месяцев существования его состав 4 раза менялся. Кожинов подсчитал [2, т. 1, стр. 144], что за это время в министрах побывало 29 человек, из них (стр. 264) «28 были русские, 1 — грузин (меньшевик И.Г. Церетели) и ни одного еврея» (выделено Кожиновым).

Но был тогда еще один орган власти – Петросовет. О его руководстве узнаем тоже у Кожинова (стр. 144): «В тогдашней “второй власти” – ЦИК Петроградского Совета – масонами являлись все три члена президиума – А. Ф. Керенский, М. И. Скобелев и Н. С. Чхеидзе – и два из четверых членов Секретариата К. А. Гвоздев и уже известный нам Н. Д. Соколов (двое других секретарей Совета – К. С. Гриневич-Шехтер и Г. Г. Панков – не играли первостепенной роли)». Тот период часто характеризуется как «двоевластие». Но Кожинов пишет (там же): «Так называемое двоевластие после Февраля было весьма относительным, в сущности, даже показным: и в правительстве, и в Совете заправляли люди “одной команды”...» Действительно, эсер Керенский, будучи заместителем председателя президиума Исполкома Совета, одновременно стал и министром юстиции Временного правительства первого состава, а позднее и возглавил правительство. Через два месяца после сформирования правительства в него вошли еще пять членов Исполкома Совета.

Из всего руководства Исполкома подозрение на еврейство вызывает Гриневич-Шехтер, но, видимо, и оно не подтверждается. Олег Будницкий сообщает [13, стр. 12], что в марте 1917 года  в Исполкоме Петросовета был всего один еврей – «эсдек Юрий Михайлович Стеклов, настоящую фамилию которого – Нахамкес – с удовольствием обыгрывала пресса разных оттенков». Но и он, как следует из данных Кожинова, был, очевидно, рядовым членом Исполкома. Но мы увидим, что его фамилия обыгрывалась не только прессой. Вот такое «еврейское засилье на верхах». Правда, позднее в Петросовете было больше евреев, но Шульгин-то пишет «с первых минут»…

К роли евреев в последующие «минуты» мы обратимся ниже, а сейчас рассмотрим, что собой представляло Временное правительство и как оно работало. На пост его председателя Временным комитетом Думы был выдвинут князь Г. Е. Львова. Он хорошо зарекомендовал себя во время войны на посту председателя Союза земств России. Важную роль в его назначении сыграл Милюков, но уже на первом заседании правительства он осознал свою ошибку [33, том 2, стр. 257]: «Мы не почувствовали перед собой вождя. Князь был уклончив и осторожен: он реагировал на события в мягких, расплывчатых формах и отделывался общими фразами».

А это из его более поздних впечатлений о своем «выдвиженце» (стр. 280-281): «Нам нужна была, во что бы то ни стало, сильная власть. Этой власти кн. Львов с собой не принес… Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом „загорелся“  всегдашней верой и ударился в лирику. „Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется полнота его славы, и все прочее приложится“». Управделами правительства В. Д. Набоков сказал о нем: «Князь Львов не только не сделал, но даже не пытался сделать что-нибудь для противодействия все растущему разложению. Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи». Милюков называл его «толстовцем». С равным правом он мог назвать его «достоевцем» (вспомним «Мужика Марея»).

Всего 4 месяца Львов возглавлял правительство, но какие это были месяцы! Биограф князя, очень тепло относившийся к нему, так описал, каким он увидел его вскоре после отставки (там же): «Я не сразу узнал Г. Е. Передо мной сидел старик, с белой как лунь головой, опустившийся, с медленными, редкими движениями…казался совершенно изношенным. Не улыбаясь, он медленно подал мне руку и сказал очень серьезно… „мне ничего не оставалось делать.  Для того, чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать.  А Керенский это может“». Этому «старику» было тогда 56 лет. Добрый, слабый человек. Таких правителей Россия и в мирные времена долго не терпит…

Уходя, князь сам предложил в свои преемники Керенского, который и возглавлял Временное правительство с 8 июля до самого его краха 25 октября 1917 года. Вот что тот же Набоков писал о нем (там же, стр. 184): «То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия».

Он мнил себя этаким диктатором, русским Бонапартом [32, стр. 184]: «„Бонапартизм“ Керенского проявлялся в его попытках лавировать между Петросоветом и Временным правительством, между эсерами и кадетами, между Корниловым и большевиками… Двойственность заметна во всей „надпартийной“ политике Керенского. Одной рукой готовить диктатуру, а другой – бороться с ней; с одной стороны, сотрудничать с Советами, говорить о демократии и республике, с другой стороны, затягивать решение земельного и национального вопросов; посылать карательные экспедиции против крестьян, вводить смертную казнь на фронте… Не удивительно, что эта игра оказалась „игрой со спичками“ и, в конце концов,  Временное правительство оказалось всеми ненавидимым, никем не поддерживаемым». Заканчивается эта характеристика так: «Керенский был кем угодно,..  но только не героем, скорее, Хлестаковым Российской революции – человеком легкомысленным, неглубоким, картинным позером, сыгравшим в трагедии русской революции свою „сатировскую драму“».

Старая, царская, «элита» довела страну до ручки, но и новая российская элита оказалась не на высоте: вождя себе она могла выбирать между трусом Родзянко, прекраснодушным толстовцем князем Львовым и психопатом и позером Керенским. Не совсем понятно, почему главой правительства не стал Милюков. Если помните, Шульгин прочил его на этот пост еще в 1915 году. Видимо, он не всех в правительстве устраивал: не зря он вынужден был через два месяца оставить и пост министра иностранных дел. А, в общем, Временное правительство все 8 месяцев его существования раздиралось противоречиями. Ни одной из важнейших задач, стоявших перед страной, оно не разрешило, хотя, конечно, не оно одно было в этом виновно.

Известно положение: в России правящий режим теряет власть, когда перестает обеспечивать города хлебом. Ситуация, сложившаяся в стране к осени 1917 года, характеризовалась следующим образом [32, стр. 206]: «Временное правительство, идя навстречу пожеланиям горожан, сыгравших наиболее активную роль в революции, ввело 25 марта хлебную монополию. Продажа хлеба осуществлялась теперь только государственными продовольственными органами и по твердым ценам. Промышленные же товары постоянно поднимались в цене, поскольку на них не было монополии. В результате к лету 1917 года за пуд зерна можно было купить не больше одной подковы. Крестьяне стали придерживать хлеб, что вело к росту продовольственных трудностей в городах и на фронте. Развилась спекуляция хлебом…Неспособность быстро отдать землю крестьянам  и в то же время обеспечить нормальное продовольственное снабжение городского населения страны стало одной из важнейших причин падения Временного правительства».

Второй важнейшей причиной его падения стала его неспособность выйти из войны. Член Исполкома Петросовета поручик Владимир Станкевич, которого Вадим Кожинов называет [2, том 1, стр 156] «влиятельным послефевральским деятелем», «ближайшим соратником Керенского», но «рано понявшим обреченность героев Февраля», в изданных в Берлине в 1920 году воспоминаниях писал: «Вся революция была восстанием народного духа против чудовищного насилья, которое превращало миллионы людей в орудие, быть может, верных и правильных, но им-то, этим миллионам, идущим убивать и умирать, непонятных политических расчетов. Демократизм требует уважения не только к воле, но и к душе большинства. И с этой точки зрения единственное слово, которое должно было прозвучать, было слово „мир“…»

Мы говорили в главе, посвященной Мировой войне, что крестьянство с самого начала не понимало целей этой войны. Об отношении народных масс к ней красноречиво говорят цифры. Во вражеском плену оказалось 3 млн. 750 тысяч солдат и офицеров русской армии, еще полтора миллиона дезертировали. Милюков писал [33, том 2, стр. 290]: «На первом плане стоял, с самого начала революции, коренной вопрос о войне и мире… Мы знали, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну „до победного конца“. Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной Думы. Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране и отразится на подъеме боеспособности армии. В первые моменты эта надежда разделялась и нашими союзниками…Но это длилось недолго и у них, и тем более у нас. Мы знали, что затянувшаяся война, в связи с расстройством снабжения, утомила и понизила дух армии. Последние наборы давали материал, неспособный влить в армию новое настроение. Так называемые „запасные“ батальоны новобранцев, плохо обученные и недисциплинированные, разбегались по дороге на фронт, а те которые доходили, в неполном составе, – по мнению регулярной армии, лучше бы не доходили вовсе…»

Милюков не совсем точно формулирует вопрос. Для народных масс важен был не «победный конец войны», а ее прекращение, независимо от того, каким путем и какой ценой. А Временное правительство до самого своего конца держалось лозунгов «Война до победного конца!» и «Верность союзникам!». В этом была вина и Милюкова, как министра иностранных дел. Керенский, который был, наряду с секретарем Исполкома Петросовета Н. Д. Соколовым, автором пресловутого приказа №1 (см. предыдущую главу), названного впоследствии «декларацией прав солдата» и резко ускорившего развал армии, став в мае военным и морским министром, а в июле – еще и председателем правительства, тоже преисполнился стремлением довести войну «до победного конца».

Надо сказать, развал армии, разгул и бесчинства солдатни начались без этой декларации и до нее. Милюков рассказывает (стр. 252), как еще 27 февраля днем в самом Таврическом дворце вдруг «раздался выстрел, и из караульной комнаты вынесли за руки и за ноги офицера думской охраны. Он виноват был тем, что носил мундир. Незадолго перед тем начальник караула – тоже в мундире – вбежал в полуциркульный зал, моля нас о защите».

Самосуды над офицерами набирали размах [32, стр. 207]: «С началом Февральской революции солдаты и матросы стали расправляться с офицерами. Особенно большой размах убийства приняли в Кронштадте во время восстания в ночь с 28 февраля на 1 марта…Всего в Кронштадте было убито 60 офицеров, а в Гельсингфорсе (Хельсинки) – 39…Как вспоминал член Исполкома Петросовета меньшевик Н. Суханов, получив известие о расправе над Виреном и другими офицерами, Совет решил „немедленно опубликовать воззвание к солдатам с протестом против самосуда, с призывом установить контакт между солдатами и офицерами революционной армии…“»  Можно думать, и пресловутый «приказ №1» был вызван не только желанием потрафить солдатской массе, но и благим стремлением ввести отношения между солдатами и офицерами в какие-то берега и уменьшить солдатский произвол. Мы будем это и дальше видеть: в ходе всей революции меры, предпринимаемые любыми органами, будут не столько вести массы, сколько идти за массами.

И все же надо признать: невзирая на благие пожелания, изданный в условиях войны с внешним врагом – притом, что провозглашен был лозунг «Война до победного конца!» – приказ №1, продублированный затем Керенским уже от имени правительства, был, конечно, безумием. Он предопределил окончательный развал армии, а с нею во многом и государства. Должен сказать, я с глубоким удовлетворением воспринял информацию Кожинова о том [2, том 1, стр. 141-142], что проникшиеся духом этого приказа солдатики однажды основательно поколотили господина Соколова.

Очень скоро после Февраля в стране, по существу, установилось безвластие. В. Станкевич в уже известных нам воспоминаниях так описывает атмосферу первых дней революции [32, стр. 180] «Чувствовалось, что масса… вообще никем не руководится, что она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию… Масса двинулась сама, повинуясь какому-то безотчетному внутреннему позыву. Кто вывел солдат на улицу? Ни одна партия, при всем желании не может присвоить себе эту честь… С каким лозунгом вышли солдаты?.. Кто вел их, когда они завоевывали Петроград?.. Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт, а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную… Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, загудело, заволновалось серыми толпами на улицах».

Кожинов приводит [2 том 1, стр. 279] «характеристику состояния России после Февральского переворота», которую дал «гениальный “черносотенный” мыслитель В.В.Розанов»: «Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска... Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего». А это он уже цитирует советского историка Е. В. Иллерицкую (стр. 158): «К ноябрю 1917 г. (то есть к 25 октября / 7 ноября. – В.К.) 91,2% уездов оказались охваченными аграрным движением, в котором все более преобладали активные формы борьбы, превращавшие это движение в крестьянское восстание. Важно отметить, что карательная политика Временного правительства осенью 1917г....  перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще отказывались наказывать крестьян...».

Вот как выглядело это «аграрное движение» на деле [32, стр. 205-206]: «В одних уездах в результате малых „гражданских войн“ помещичье землевладение ликвидировалось в целых волостях. В других дело ограничивалось тем, что у помещиков и кулаков отбирали часть скота или вырубали принадлежащие им леса. Часто их имения и хутора просто сжигали, захватывали земли и угодья… Сопротивлявшихся или особо ненавистных крестьянской общине землевладельцев убивали, нередко с семьями».

А вот и Кара-Мурза вносит [40, т. 1, стр. 258] свой вклад в освещение ситуации: «Вопреки официальной советской мифологии, летом 1917 г. крестьяне громили уже в основном не помещичьи усадьбы, а „середняков“ – арендаторов». Он приводит (стр. 153-154, 280-281, 367-368) из дневника писателя М. М. Пришвина яркие описания того, как хваленые коллективисты – общинные мужички не могут без стоящей над ними власти навести элементарный порядок в хозяйстве, грабят друг друга, уничтожают общее достояние. И следует вывод (стр. 257): «Развал государства как силы, охраняющей право и порядок, выпустил на волю демона „молекулярной войны“ – взаимоистребления банд, групп, соседских дворов без всякой связи с каким-то политическим проектом».

Кожинов сводит все к потере властью легитимности из-за упразднения самодержавия [2, т. 1, стр. 158]: «После разрушения веками существовавшего Государства народ явно не хотел признавать никаких форм государственности». И далее (стр. 219): «Государство в России в течение веков имело идеократический характер, то есть власть основывалась не на системе законов, как на Западе, а на определенной системе идей. Ко времени Революции властвующая идея так или иначе выражалась в известной формуле “православие, самодержавие, народность”, которая еще сохраняла свое значение для людей, отправлявшихся в 1914 году на фронт. Но Февральский переворот “отделил” Церковь от государства, уничтожил самодержавие и выдвинул в качестве образца западноевропейские (а не российские) формы общественного бытия, где властвует не идея, а закон».

Легко показать, что эти утверждения почвенника содержат ряд натяжек. Он сам писал (стр. 13): «“Черносотенцы” начала века исходили из того, что преобладающее большинство населения России нерушимо исповедует христианско-православные, монархически-самодержавные и народно-национальные убеждения, которые составляют самую основу сознания и бытия этого большинства. Однако ход истории со всей несомненностью показал, что такое представление было иллюзорным». То есть крестьяне, отправлявшиеся в 1914 году на фронт, не столь уж держались триады «православие, самодержавие, народность». Есть достаточно свидетельств того, что они вообще плохо понимали, за что должны проливать свою кровь в этой войне.

И легитимность самодержавия, как говорилось в главе 18, начала «растворяться» задолго до описываемых событий. В главе 11 мы видели, что крестьянские бунты катились по России с самых первых лет ХХ века. И в первую мировую войну крестьянские волнения и разложение армии происходили и до Февраля. Тем не менее, Кожинов, видимо, отчасти прав: Февраль стал рубежом, обозначившим окончательную потерю легитимности, пусть уже и не очень уважаемой, но привычной многовековой власти. Только он горюет по самодержавию, мы же считаем, вслед за Милюковым, Резником, Солженицыным (см. предыдущую главу), что легитимность власти можно было сохранить, преобразовав самодержавную монархию в конституционную. Такая возможность была упущена дважды: первый раз – в 1905 году, второй – в первые дни марта 1917 года.

А вот «оригинальное» объяснение почвенника, почему в России первые глотки свободы обернулись анархией и насилием (стр. 147): «В западноевропейских странах даже самая высокая степень свободы в политической и экономической деятельности не может привести к роковым разрушительным последствиям, ибо большинство населения ни под каким видом не выйдет за установленные “пределы” свободы, будет всегда “играть по правилам”. Между тем, в России безусловная, ничем не ограниченная свобода сознания и поведения – и то есть, говоря точнее, уже, в сущности, не свобода (которая подразумевает определенные границы, рамки “закона”), а собственно российская воля вырывалась на простор чуть ли ни при каждом существенном ослаблении государственной власти и порождала неведомые Западу безудержные русские “вольницы” – болотниковщину (в пору Смутного времени), разинщину, пугачевщину, махновщину, антоновщину и т.п.»

И еще (стр. 158): «Но совершенно ясно (об этом уже шла речь выше), что при таком безгранично вольном, пользуясь модным термином, “менталитете” народа само бытие России попросту невозможно, немыслимо без мощной и твердой государственной власти; власть западноевропейского типа, о коей грезили герои Февраля, для России заведомо и полностью непригодна...» Не будем сейчас спорить с категоричностью, «навечностью» этого уже даже не вывода, а приговора собственному народу, который выносит почвенник. Согласимся, что на тот момент его вывод имел основания: разгул народной стихии надо было ввести хоть в какие-то берега.

Но зададимся другим вопросом: а кто повинен в том, что и к ХХ веку (сейчас можно добавить: и к ХХI тоже) русские не научились «играть по правилам», жить без кнута стоящей над ними власти? Почему малейшее ослабление государственных вожжей ведет в России к «бунту бессмысленному и беспощадному»? Кожинов яростно спорит (стр. 149) с теми, кто видит в этом «выражение “рабской” природы» русского народа. Он видит в этом просто «своеобразие» России. Он пишет: «Спор о том, что “лучше” – Россия или Запад, вполне подобен, скажем, спорам о том, где лучше жить – в лесной или степной местности, и даже кем лучше быть – женщиной или мужчиной... Пытаться выставить непротиворечивые “оценки” тысячелетнему бытию и России, и Запада – занятие для идеологов, не доросших до зрелого мышления».

Обо всем этом мы много говорили в 1-м томе. Сейчас скажем лишь следующее: «до зрелого мышления» не доросли как раз идеологи почвенничества. В главе 15 уже приводилось меткое наблюдение Андрея Буровского: «Фактор времени часто мало понятен россиянину, даже ученому», ему невдомек, «что „у них в Европе“ в разное время все было очень по-разному». Говорить о «тысячелетнем бытии Запада» нелепо, ненаучно, неисторично. Тысячу лет назад «бытие Запада» не слишком отличалось от «бытия России», но в том-то и дело, что за эту тысячу лет Запад далеко ушел от того бытия, а Россия, по большому счету, осталась на месте. На Западе не то что тысячу лет назад, но и 300, даже 60 лет назад жизнь была не такой, как сегодня.

Я имею в виду не материальный уровень жизни. Поясню на примерах. В первой половине ХХ века Европа пережила две страшнейшие мировые войны, но в течение последних 60 лет – впервые за всю свою историю – живет в условиях мира. В 2005 году в США умерла чернокожая женщина, которая первой осмелилась бросить вызов апартеиду, который был законом в южных штатах этой страны. Еще во Второй мировой войне белые и цветные солдаты США воевали «против расизма» национал-социалистов в раздельных подразделениях. Сегодня в это трудно поверить!

Но описанные «внеисторические» представления русского историка Кожинова – это не только «случай Кожинова», это проявление более общего «случая» славянофилов, их наследников «черносотенцев» и нынешних почвенников. Их застывшая идеология провозглашала и продолжает провозглашать, что «закон» – это не для русских, им достаточно Бога и его наместника на земле – царя, что они должны идти «своим путем» и путь этот – назад, в прошлое. Кожинов так и пишет (стр. 17), что «черносотенцы» «смотрели на современность всецело с точки зрения прошлого России». Эта идеология славянофилов – «черносотенцев» – почвенников и повинна в том, что менталитет русских остается рабским, и никакие словесные ухищрения этот факт отменить не в состоянии.

А если уж говорить о том, что вот, дескать, есть «тысячелетнее бытие России» и «тысячелетнее бытие Запада» и, почти по Киплингу, «вместе им не сойтись», то почему бы не вспомнить, что еще лет полтораста назад существовало «миллионнолетнее бытие» людоедских племен (например, в Папуа)? Что, тоже надо было, ради верности традициям, сохранять и лелеять это «бытие»? По результатам «русские бунтовщики», как и те, кто их подавлял, намного превзошли племена людоедов. Это не просто «фигура речи», а жизненная реальность.

Ненадежно, да и недостойно, когда люди в стране удерживаются от того, чтобы кидаться друг на друга, только твердой рукой правителя. Удивительно, что в такой стране находятся еще люди, которые претендуют на то, чтобы нести «свет» своего образа жизни миру. Не менее удивительно, когда называющие себя в этой стране патриотами, ратуют за сохранение граничащего с людоедским образа жизни. Кстати, как мы увидим чуть ниже, Кара-Мурза называет русский народ или, по крайней мере, русских крестьян «гуннами» – именно в связи с их склонностью к бунтам, но, тем не менее, тоже считает, что русским другого и не надо, на другое они не способны, и Боже упаси перенять им западный образ жизни с его уважением к закону, правами человека и прочими мерзостями.

А теперь, как было обещано, вернемся к вопросу о роли евреев в крахе Временного правительства,  что означало крах идей Февральской революции, идей русского либерализма. Тем самым было определено сползание от Февраля к Октябрю.

В начале данной главы было показано, что утверждение Шульгина, будто «С первых же минут, обозначилось „еврейское засилье“ на верхах революционной стихии» – не подтверждается. Но на основании чего он выдвинул это обвинение? На этот вопрос он ответил вопросом, что, кстати, считается еврейской привычкой [14, стр. 38]: «А почему, когда рядом с Государственной Думой (то есть рядом с единственным центром, единственной властью, которая могла временно стать на замену „разбежавшегося“ Императорского правительства) вырос роковой Исполком-Совдеп, то делегатами от этого нового учреждения были присланы (в Комитет Государственной Думы) один русский (Соколов) и два еврея (Нахамкес-Стеклов и Гиммер-Суханов), — почему?» Какой смысл в определении «роковой Исполком-Совдеп», если, как отмечает Кожинов, «и в правительстве, и в Совете заправляли люди “одной команды“»? А к формированию правительства и сам Шульгин, как член Временного комитета Думы, имел отношение: не зря же он позднее писал о том времени [14, стр. 74]: «Очутившись на минуту у власти (правда, в какую минуту!), мы были сейчас же смыты следующей волной».

Несмотря на антисемитизм Шульгина, когда речь идет о фактах, я склонен был ему доверять, другое дело – их интерпретация. Но в этот раз… впрочем, посмотрим сначала, как то же событие описано у Солженицына [5, том 2, стр. 40]: «На самых верхах, в Исполнительном Комитете Советов рабочих и солдатских депутатов, незримо управлявшего страной в те месяцы, отличились два его лидера, Нахамкес-Стеклов и Гиммер-Суханов: в ночь с 1 на 2 марта продиктовали самодовольно-слепому Временному правительству программу, заранее уничтожающую его власть на весь срок его существования».

Странно, а куда же пропал третий – Соколов? Да и значение описываемого «визита» весьма существенно изменилось: у Шульгина Исполком-Совдеп прислал во Временный комитет Думы (фактически это было уже Временное правительство) трех делегатов, но зачем – осталось неизвестным. А у Солженицына те же делегаты, но уже в числе двух, продиктовали несчастному Временному правительству какой-то жуткий ультиматум…

Так бы и остался я с этим недоумением, если бы не «Воспоминания» Павла Милюкова, министра иностранных дел в первом составе Временного правительства. «Воспоминания» эти попали ко мне в руки, когда моя книга была уже закончена. Но в них обнаружились такие важные вещи, что я вынужден был целый ряд глав дополнить и переработать. В частности, Милюков был одним из главных участников события, интерпретацию которого Шульгиным и Солженицыным мы только что привели. Когда я прочитал описание этого события у Милюкова, у меня глаза на лоб полезли: я не представлял, до чего могут дойти эти юдо-озабоченные господа, когда им хочется доказать вредоносное влияние евреев в том или ином событии. Тем более, что здесь речь идет не о таких деятелях цеха юдо-озабоченных, как, скажем, Кара-Мурза или Буровский…

Чтобы исчерпывающим образом показать, на что  они способны, мне придется привести довольно обширную выдержку из труда Милюкова [33, том 2, стр. 262]: «Поздно вечером 1 марта от его (Совета – И. З.) имени явилась к временному комитету Думы и правительству делегация в составе Чхеидзе, Стеклова, Суханова, Соколова, Филипповского и др. с предложением обсудить условия поддержки правительства демократическими организациями. Они принесли и готовый текст этих условий, которые должны были быть опубликованы от имени правительства. Для левой части блока (имеется в виду Прогрессивный блок партий в Думе, из представителей которых и было составлено правительство – И. З.) большая часть этих условий была вполне приемлема, так как они входили в ее собственную программу. Сюда относились: все гражданские свободы, отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений, созыв Учредительного Собрания,.. выборы в органы самоуправления на основании всеобщего избирательного права, полная амнистия. Но были и пункты существенных разногласий, по которым завязался продолжительный спор, закончившийся соглашением только в 4 часа утра…»

Милюков приводит «картинное описание» этого изнурительного спора Шульгиным: «Это продолжалось долго, бесконечно… Чхеидзе лежал… Я совершенно извелся и перестал помогать Милюкову, что сначала пытался делать… направо от меня лежал Керенский… по-видимому, в состоянии полного изнеможения. Остальные тоже уже совершенно выдохлись… Один Милюков сидел упрямый и свежий». Выходит, Шульгин лично участвовал в этих дебатах.

Милюков уточняет: «Увы, я тоже не был „свежим“. Это была уже третья бессонная ночь, проведенная безвыходно в Таврическом дворце… Но меня поддерживало сознание важности переговоров. Шаг за шагом я отвоевывал у делегации то, что было в их тексте неприемлемого. Так, я не согласился считать „вопрос о форме правления открытым“ (они хотели тут провести республиканскую форму). Они согласились также вычеркнуть требование о выборности офицеров… Я ограничил „пределами, допускаемыми военно-техническими условиями“, осуществление солдатами гражданских свобод и отстоял „сохранение строгой военной дисциплины в строю и при несении военной службы“… Когда, наконец, все было согласовано между нами,.. я поставил вопрос, какие компенсации может дать в обмен Совет… Н. Д. Соколов тут же набросал проект такого заявления от имени Совета. Я признал его неприемлемым – и написал свой. Мой проект был принят, и в нем заключалось обязательство Совета восстановить порядок. „Нельзя допускать разъединения и анархии. Нужно немедленно пресекать все бесчинства, грабежи, врывание в частные квартиры… Упадок дисциплины и анархия губят революцию и народную свободу…“ И это было принято к напечатанию от имени Совета!».

Прежде всего зададимся вопросом: похоже это на тот ультиматум Совета Временному правительству, который вырисовывается из текста Солженицына и который «самодовольно-слепое» правительство якобы покорно приняло? Правда, Милюков далее пишет, что явившийся Гучков, военный министр и один из руководителей правой партии октябристов, «начал возражать – и сорвал соглашение». В итоге через два дня в печати появились рядом два заявления: одно от имени правительства, другое от имени Совета. В заявлениях излагались позиции сторон. Но это тоже никак не похоже на ультиматум одной стороны и капитуляцию другой.

Но это еще не все. Милюков, говоря о составе делегации Совета, перечисляет 5 фамилий и пишет «и др.», то есть делегация насчитывала никак не меньше 6, а, возможно, до 10 человек. Но у Шульгина делегация Исполкома состояла из трех человек – «один русский и два еврея». Шульгин участвовал в переговорах с этой делегацией, и он «запамятовал» даже то, что ее возглавлял сам председатель Совета Чхеидзе? У Солженицына же делегатов Совета осталось всего двое. Кто же исчез? Да Соколов – русский! И остались два «еврея»!

И смотрите, какая замечательная выстраивается цепочка: страной управляет не слабое Временное правительство, а (незримо) могучий Исполком, во главе которого стоят два еще более могучих лидера-еврея; и вот эти два еврея являются к правительству и диктуют ему программу, которая окончательно уничтожает его власть, результатом чего является захват власти большевиками, которые окончательно губят Россию. То есть, выходит, эти два еврея и погубили Российскую империю! И очень логично, что они были «незримой» властью – кто же не знает, что еврейская власть всегда «незримая», тайная…

Отметим, что, как следует из приведенного выше, по Кожинову, состава руководителей Исполкома Совета, Нахамкес-Стеклов и Гиммер-Суханов в их число не входили, то есть были не лидерами, а рядовыми членами Исполкома. Лидерами были Чхеидзе и Соколов, но их-то Солженицын и опустил. Далее, обратимся к «двум евреям». Выше была приведена информация Будницкого о том, что в первом составе Исполкома был всего один еврей – тот самый Нахамкес-Стеклов. А что же Гиммер-Суханов?

Валерий Каджая занялся происхождением некоторых персонажей, которых Солженицын вслед за Шульгиным определил в «евреи». Вот что он выяснил о Гиммере-Суханове [61]: «Родился в Москве в 1882 г. в семье обрусевшего немца, мелкого железнодорожного служащего, мать – акушерка, русская».

Попутно заметим, что Каджая проверил происхождение еще одного «еврея», которого запустил в юдофобский оборот Шульгин. В его книге [14а] упоминается некто Шлихтер, руководитель антиправительственного митинга в Киеве 18 октября 1905 года. В примечании к приложению 8Г, в котором рассказано об этом митинге, Шульгин уверенно пишет: «В 1928 году еврей Шлихтер был „комиссаром земледелия Украины“, вероятно, в вознаграждение подвигов, совершенных в Киеве 18 октября 1905 года».

Солженицын использовал и эту «ценную информацию», навесив на «еврея Шлихтера» целую пачку преступлений против русского и украинского народов, в том числе – и организацию голодомора на Украине (где Шлихтер был тогда наркомом земледелия). А Каджая установил следующее: «Шлихтер Александр Григорьевич к евреям отношение имеет не большее, чем сам Александр Исаевич. Дед Шлихтера, вюртембергский немец, по профессии плотник, перебрался в Россию в поисках лучшей доли, подрядился в Полтавской губернии строить мельницы в имениях помещиков, да и женился здесь на местной казачке Мелахненко. Мать же Александра происходила из разорившихся украинских мелкопоместных дворян, так что в жилах будущего „организатора голодомора“ на Украине крови текло на три четверти украинской и всего на четверть – немецкой».

Мы с этим еще будем встречаться: если какой-либо революционный деятель имеет фамилию, которую, пусть с натяжкой, можно посчитать еврейской, кто-то из юдо-озабоченных без всякой проверки определяет его в евреи, а остальные уже принимают его брехню, как не подлежащую сомнению истину. При проверке выясняется, что деятель этот – немец, поляк или еще кто-то по национальности. Но брехни наворочено столько, что проверить всю ее невозможно. Фамилии Гиммер и Шлихтер никак нельзя отнести к типично еврейским, они явно немецкие, и каждый, кто использовал их в антисемитских целях, мог бы усомниться в их еврейском происхождении и проверить.

Но вернемся к описываемому эпизоду. Солженицын обычно приводит источники сообщаемых им сведений. Но в данном случае не пишет, откуда взяты им данные о составе делегации Исполкома. Я не сомневаюсь, что заимствовал он их из труда [14] Шульгина – он с ним хорошо знаком, часто на него ссылается. А тут – молчок. Я еще могу – с большой натяжкой – допустить, что Шульгина действительно подвела память – он писал свою книгу примерно через 10 лет после событий, и память «сократила» состав делегации до трех человек. Но Солженицын имел перед собой текст Шульгина, где эти трое были перечислены, и сознательно убрал «лишнего» Соколова, мешающего выстроить такую сладимую для сердца русского патриота картину еврейского заговора! Да еще и источник скрыл, чтобы нельзя было увидить подтасовку. Просто – стыд, стыд и срам…

В действительности, как мы знаем, никакого ультиматума не было, а были между делегацией Совета и Временным правительством переговоры, окончившиеся «вничью», и из делегации Совета, в составе до десяти человек, евреев было даже не два, а один, и тот далеко не главный. То есть от ужасающей картины «еврейского заговора» остается самый натуральный пшик…

Рассмотрим, насколько вообще верно представлением о том, что после Февральской революции в России имело место «двоевластие» Временного правительства и Исполкома Совета. Из описаний Шульгина и еще больше – Солженицына создается впечатление, что на деле было даже не двоевластие, а всевластие Совета и его Исполкома. Он пишет [5, том 2, стр. 60]: «А выше всего, надо всей Россией, с весны и до осени Семнадцатого – разве стояло Временное правительство, бессильное и безвольное? – стоял властный и замкнутый Исполнительный Комитет Петросовета, затем, после июня, и перенявший от него всероссийское значение Центральный Исполнительный Комитет (ЦИК) – и вот они-то и были подлинными направителями России…».

Во-первых, здесь намеренно создано впечатление, будто все восемь месяцев между Февралем и Октябрем картина власти была одной и той же, в действительности она менялась с калейдоскопической быстротой. Во-вторых, весь этот период реально существовало не всевластие Исполкома советов и даже не двоевластие Временного правительства и Исполкома, а всевластие взбунтовавшихся народных масс. Но взять власть, то есть скинуть предыдущих властителей, массы могут, а вот что дальше с ней делать, – не знают. Вот и ищут всякий раз, кому ее доверить, как бы нанять в исполнители. И так они все время сдвигались влево, «нанимая» все более отпетых демагогов, пока не напоролись на большевиков.

Выше мы рассказывали, как, скинув царскую власть, солдатские и рабочие массы явились к Таврическому дворцу и призвали депутатов Думы сотворить им новую власть. Те нехотя, но послушались, сотворили. Хорошо – свобода! Но со всем остальным, и прежде всего с едой, стало хуже. Массы уже почувствовали свою силу – шутка сказать, самого царя скинули! Так что же церемониться с новыми «властителями», которых они сами только что к власти поставили?! Часть из них стала искать, кому еще можно власть доверить. Отыскался Совет. Так на короткое время – месяца на полтора – создалась иллюзия «двоевластия». В действительности это массы делили свою власть: часть по инерции продолжала поддерживать Временное правительство, другая часть – Совет. Но в начале мая Совет делегировал своих представителей в правительство, которое таким образом стало коалиционным. Лучше опять не стало, и тут большевики подсуетились…

О каком «всевластии» Совета или его Исполкома в течение всего этого периода – «с весны и до осени Семнадцатого» – можно говорить, если с мая Совет оказался, по сути, по одну сторону баррикад с Временным правительством? З июня в Петрограде открылся первый всероссийский съезд Советов, на котором подавляющее большинство имели эсеры и меньшевики при ничтожном меньшинстве большевиков. И что же? Вспоминает Милюков [33, том 2, стр. 330]: «Не прошло недели со дня открытия съезда, как стало известно, что на съезд готовится вооруженное нападение улицы. 9 июня все социалистические газеты вышли с тревожными статьями, осуждавшими „анархию“, расшатывающую завоевания революции… Съезд без прений принял воззвание к рабочим и солдатам, сообщая им, что „без ведома всероссийского съезда, без ведома крестьянских депутатов и всех социалистических организаций партия большевиков звала их на улицу… для требования низвержения Временного правительства, поддержку которого съезд признал необходимой“. Мотивировка съезда показывала, что съезд не вполне понимал, что готовилось. Удар направлялся против него самого…»

Далее Милюков сообщает: «Члены съезда разъехались по рабочим кварталам, чтобы узнать, в чем дело». Везде они почувствовали руку большевиков, но дело было не только в большевиках. «Настроение было не большевистское, а анархистское, настроенное против съезда. Депутатов съезда не хотели пускать в помещения и разговаривать с ними. Их осыпали презрительной бранью. „Съезд есть сборище людей, подкупленных помещиками и буржуазией“… В воинских частях настроения были не лучше… „Если даже большевики отменят демонстрацию, то все равно через несколько дней мы выйдем на улицу и разгромим буржуазию“. В одном полку делегатов даже хотели арестовать и заявляли, что всех их надо перевешать. В другом полку им грозили кулачной расправой… А рабочие говорили, что теперь следует произносить с.-р.-овский лозунг не „в борьбе обретешь ты право свое“, а „в грабеже обретешь ты право свое“. Так формулировались лозунги подонков революции, пытавшихся организовать уличное выступление 10 июня. Утром же большевистская „Правда“ его отменила».

На этот раз «улицу» удалось остановить. Но и съезд, а, значит, и избранный им Совет, теперь уже не Петроградский, а Всероссийский, лавируя, вынуждены были пойти на некоторые уступки «улице». Правительству ничего не оставалось делать, как последовать в этих уступках за съездом и Советом. Милюков пишет: «Эти уступки сами по себе показали, что ни у правительства, ни у съезда нет средств противиться требованиям улицы». А Солженицын продолжает талдычить [5, том 2, стр. 58] об «определяющем в те месяцы влиянии на весь ход событий в стране Исполнительного Комитета, чей национальный состав станет горячим предметом общественного волнения». Лучше бы ему «поволноваться» относительно национального состава петроградской улицы…

Само очевидное бессилие Временного правительства и Исполкома толкало «улицу» на дальнейшие выступления. Уже 18 июня состоялась попытка «микропутча», который даже большевистский центр не одобрил. Его инициаторами, сообщает Милюков, были некие «второстепенные лидеры и подталкивавшая их толпа». Очень характерно в этом отношении приводимое Милюковым более позднее признание одного из лидеров большевиков Зиновьева: «В течение двух недель, начиная с демонстрации 18 июня, наша партия, влияние которой росло не по дням, а по часам, делала все возможное, чтобы сдержать преждевременное выступление петроградских рабочих. Мы, бывало, шутили, что превратились в пожарных. Мы чувствовали, что петроградский авангард еще недостаточно сросся со всей армией рабочих, что он забежал слишком вперед, что он слишком нетерпелив, что основные колонны не подоспели, особенно солдатские и крестьянские».

Дальнейший ход событий я детально описывать не буду – нет места, да и особой необходимости нет. В начале июля состоялась уже подлинная репетиция большевистского переворота, в последних числах августа – корниловский мятеж, где большевики выступили «спасителями революции». Это и понятно: установление военной диктатуры могло сорвать все их планы, им гораздо удобнее было иметь дело с вконец ослабленным «двоевластием» правительства и Совета (Исполкома). Ленин уже 3 июля с балкона особняка Ксешинской провозгласил лозунг: «Вся власть советам!». Советы тогда еще не были большевистскими, но Ленин верно рассчитал развитие настроений «улицы», что и позволило большевикам в сентябре захватить большинство в советах.

Вот так восставшие народные массы поочередно отдавали власть сначала в руки «буржуазного» Временного правительства, затем – эсеровско-меньшевистского Совета и, наконец, – большевиков. Когда власть оказалась в руках большевиков, жизнь опять же лучше не стала. Напротив, стала намного хуже. Можно не сомневаться – массы стали бы искать, кому передать власть дальше. Но, забегая вперед, отметим: большевики сделали одну простую, но гениальную в своей простоте вещь – на корню стали уничтожать любую возможную себе «смену». Массам – в столице – просто некому стало передавать эстафету власти! И еще одну гениальную вещь Ленин сделал: столицу перенес в Москву! Здесь и пролетариат был не столь горяч, как в Питере, да и запасных батальонов не было.

И как можно, зная все это, нагло врать: «А выше всего, надо всей Россией, с весны и до осени Семнадцатого... стоял властный и замкнутый Исполнительный Комитет Петросовета, затем, после июня, и перенявший от него всероссийское значение Центральный Исполнительный Комитет (ЦИК) – и вот они-то и были подлинными направителями России…».

Заканчивает Солженицын соответствующую главу своего труда так (стр.43): «А по-доброму: вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток – ни нам, ни вам, ни им». Это он имеет в виду расчеты национального состава различных партий, органов и т. п. Но зачем же сам ныряет в эту грязь вновь и вновь. На той же странице он пишет: «…был в ИК десяток солдат, вполне показных и придурковатых, держимых в стороне. Из трех десятков остальных, реально действующих, – больше половины оказались евреи-социалисты. Были и русские, и кавказцы, и латыши, и поляки, – русских меньше четверти». «ИК» – это Исполком Совета.

И никак не может он отцепиться от Гиммера-Суханова. Звали его Николай Николаевич. Уже это должно было натолкнуть Шульгина и Солженицына на мысль о его нееврейском происхождении.

Имея в виду его «еврейство», Солженицын пишет (стр.62): «Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны… И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки – пена многонациональная – в злопотребном Исполнительном Комитете». Кстати, Милюков довольно тепло отзывается о Гиммере-Суханове [33, том 2, стр. 276-277], хотя тот часто и выступал его политическим оппонентом: «Его рассуждения и догадки часто неверны; но он – хороший наблюдатель и талантливый писатель. Его характеристики деятелей большей частью верны; его описания – красочны». Суханов, оказывается, был автором семитомных «Записок о революции», которые Милюков высоко оценивает.

А вот Солженицын, сообщая (стр. 38), что он «много лет работал над „февральской“ прессой и воспоминаниями современников Февраля», «не знает» ни «Записок» Суханова, ни даже воспоминаний Милюкова! Зато он обильно цитирует евреев, которые рвут на себе рубахи, каясь в прегрешениях своих соплеменников – реальных и мнимых. В особом почете у него, как и у других юдо-озабоченных, авторы изданного в 1924 году в Берлине сборника «Россия и Евреи», получившего резко отрицательные оценки многочисленной еврейской эмиграции в Западной Европе того времени.

Он приводит (стр. 58-59) «признание» одного из авторов сборника И. О. Левина: «Не подлежит никакому сомнению, что число евреев, участвовавших в партии большевиков, а также во всех других партиях, столько способствовавших так называемому углублению революции: меньшевиков, эсеров и т. д., как по количеству, так и по выпавшей на них роли в качестве руководителей, не находится ни в каком соответствии с процентным отношением евреев ко всему населению России. Это факт бесспорный, который надлежит объяснять, но который бессмысленно и бесцельно отрицать».

На мой взгляд, «не подлежит никакому сомнению», что «признание» это чисто идиотское. Что касается «числа евреев, участвовавших в партии большевиков» – в главе 26 будет показано, что это просто ложь. Что же касается остального, то это действительно «бессмысленно отрицать», но следовало бы «объяснить» прежде, чем давать всем последующим поколениям юдо-озабоченных авторов пищу для радостных (это говорят сами евреи!) юдофобских упражнений. А объясняется все довольно просто: значительно более высоким по сравнению с остальным населением процентом образованных среди евреев. Среди русских этот процент был тоже намного выше, чем, скажем, среди казахов или юкагиров. Среди выходцев из семей русских интеллигентов, купцов, священнослужителей, даже дворян процент революционеров был в десятки раз выше, чем среди крестьян. Ну, и что из этого? Я не говорю уже о том угнетенном состоянии, в котором евреи находились в империи, что также повышало их революционность.

Выше мы говорили, что в первоначальном, мартовском, составе Исполкома был всего один еврей – Стеклов-Нахамкис. Позднее, когда социалисты стали возвращаться из ссылок и эмиграции, процент евреев в Исполкоме действительно мог стать значительным, но это был уже, как мы знаем, другой Исполком – стоящий, скорее, на охранительных позициях. Сам Солженицын пишет (стр. 67): разговоры о том, что Исполком «захвачен жидами», распространились в июне, но он же свидетельствует (стр. 68-69), что этот самый («жидовский») Исполком выступил против большевистского восстания в июле, а ведомые большевиками солдаты и матросы по этой причине кричали: «советы попали в руки жидов». И выходит, когда Исполком возглавляли русские, он работал на разрушение России, а когда туда набились евреи, он выступил против разрушителей.

Но вот что особенно интересно, Солженицын пишет (там же): «Большевики, ведя свое движение под лозунгом „долой министров-капиталистов“, не только не глушили эту (антисемитскую) струю, а не гнушались раздувать: мол, Исполнительный Комитет ведет себя относительно правительства так чрезвычайно умеренно лишь потому, что все захвачено капиталистами и евреями». Он приводит ряд конкретных фактов того, как большевики играли на юдофобских настроениях масс. Он приводит сравнение: «Узнаем прием народовольцев в 1881 году». Сравнение, с одной стороны, правомерно: для революционеров цель всегда оправдывает средства. Но есть и существенное различие: среди народовольцев евреев в то время почти не было, что же касается большевистской партии, то, как уверяют некоторые юдо-озабоченные авторы, она была едва не сплошь еврейской! И что же выходит: еврейская партия разыгрывает антиеврейскую карту?

Заслуживает внимания такое признание Солженицына (стр. 71): «Надо помнить постоянно, что еврейство – всегда очень разное, что фланги его широко раскинуты по спектру настроений и действий». А мы-то думали, что все оно строго следует распоряжениям сионских мудрецов. Но продолжим цитирование: «Так и в российском еврействе в 1917 – уж конечно повсюду в провинции, но даже и в столице – сохранились круги с разумными взглядами (ну, кто бы мог подумать!), а с ходом месяцев, к Октябрю, они расширялись».

А вот еще (там же): «Примечателен здесь прежде всего взгляд евреев на единство России – в месяцы, когда Россию раздирали на куски другие нации, но даже и сибиряки…. Теперь, когда евреи получили в России равноправие, – что могло объединять евреев с окраинными народностями? – разрыв единой страны на автономии разрывал бы и еврейство. В июле на 9-м съезде кадетов, Винавер и Нольде открыто аргументировали – против территориального размежевания наций, за единство России». И т. д.

Остается напомнить, что авторами безумно-преступного приказа №1, сыгравшего большую роль в развале русской армии и государства, были два русских человека –  Соколова и Керенский – и исходил этот приказ от органов, где евреев либо вообще не было (Временное правительство), либо они не играли тогда ведущей роли в его руководстве (ЦИК Петроградского совета).