Евреи и «Советский проект», том 2 «Русские, евреи, русские евреи»

Часть 5. Евреи в Октябре и немного позже

Часть 5. ЕВРЕИ В ОКТЯБРЕ И НЕМНОГО ПОЗЖЕ

Теперь мы переходим к центральному пункту современной российской истории – Октябрьскому перевороту, который одни именуют революцией (социалистической), а другие – контрреволюцией. Читатель будет удивлен тем, что последнее определение принадлежит некоторым русским и даже советским патриотам. Будет сопоставлена роль в этом событии всемирного значения титульного народа, с одной стороны, и евреев, а также других инородцев – с другой.

Не так важен был сам по себе Октябрьский переворот, как последовавшая за ним Гражданская война: именно ее ход и результаты определили дальнейшую судьбу России. Потому будет исследована роль названных этнических групп и в ходе этой войны.

Глава 22.

Кто спас/погубил русскую государственность?

Собрание звероящеров решило не признавать эволюции

Виктор Шендерович

Я заранее извиняюсь перед читателями: здесь мне придется повторить многое из того, о чем рассказывалось в главе 26 1-го тома. Считаю это оправданным, поскольку речь идет о центральном пункте российской истории ХХ века.

Кожинов считает [2, т. 1, стр. 156], что «катастрофический распад страны был следствием именно Февральского переворота» и после Февраля неизбежен был Октябрь, ибо (стр. 279) «восстановить власть „на пустом месте“ можно было только посредством самого жестокого насилия…». А готовыми к нему оказались именно большевики, и потому только они, взяв власть в Октябре, смогли, по его мнению, восстановить Российское государство.

И далее он приводит высказывания русских патриотов, которые очень не любят коммунистов и даже лично сильно от них пострадали, но, тем не менее, признают их роль как спасителей российской государственности. Он вполне солидаризуется с ними и говорит о ситуации после Февральской революции (стр. 84): «Россия погрузилась в хаос полнейшего безвластия до тех пор, пока большевики посредством жесточайшей диктатуры не восстановили государство, –  и это был, без сомнения, единственно возможный выход из создавшегося положения...»

Что именно они оказались на высоте в смысле готовности к «самому жестокому насилию», подтверждает Кара-Мурза [40, т. 1, стр. 281-282]: «В душе каждого из нас дремлет „гунн“. Все революционные течения в России потакали именно этому „гунну“, духу разрушения и разделения… Партия Ленина резко отличалась тем, что она открыто и даже жестоко подавляла „гунна“… Сразу после Октября большевики выступили против „бунта“, против стихийной силы революции… К чему привело потакание „гунну» со стороны либералов и эсеров? К тому, что вслед за сломом государственности началось „молекулярное“ разрушение и растаскивание всех систем жизнеобеспечения России, и она погрузилась во мглу».

Попутно мне хотелось бы познакомить читателя с творческим методом нашего «системного аналитика». Чуть выше (стр. 279-280) у него можно прочитать: «Поворот к „обузданию революции“ происходит у Ленина сразу после Октября, когда волна революции нарастала. Спасение было в том, чтобы согласиться в главном, поддержать выбранную огромным большинством траекторию». У читателя, который не читал 1-го тома моего сочинения и, конечно, сочинений самого Кара-Мурзы, голова кругом может пойти: кто же тут «гунны», которых «партия Ленина жестоко подавляла», и кто составлял то «огромное большинство», с которым Ленин «согласился в главном»?

«Свежий» читатель не поверит, но в обоих случаях, как нетрудно убедиться, речь идет о крестьянстве. Кара-Мурза пишет (стр. 74): «Крестьяне представляли самое большое сословие (85% населения)». Значит, «огромное большинство» – это они, крестьяне. Но, с другой стороны, он повторяет за Кожиновым (стр. 258): «К осени 1917 г. крестьянскими беспорядками было охвачено 91% уездов России». То есть бунтовщиками, или, по терминологии аналитика, «гуннами» тоже были крестьяне. Выходит, «согласившись в главном» с крестьянами, Ленин и его партия подавляли… крестьян.

Или вот еще образчик. Он приводит (стр. 153-154) выдержку из дневника М. М. Пришвина: «Что же такое эти большевики, которых настоящая живая Россия всюду проклинает, и все-таки по всей России жизнь совершается под их давлением, в чем их сила? Несомненно, в них есть какая-то идейная сила. В них есть величайшее напряжение воли, которое позволяет им подниматься высоко, высоко и с презрением смотреть на гибель тысяч своих же родных людей…» Никаких возражений эта оценка у Кара-Мурзы не вызвала, что не помешало ему в другом месте (стр. 520) написать: «Историческая правда заключается в том, что из всех политических течений, которые в начале ХХ века имели шанс придти к власти в России, большевики в вопросах репрессий были наиболее умеренными…» Что поделать: аналитик, да еще системный…

Но обратимся снова к Кожинову [2, том 1, стр. 154-155] «Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно и только благодаря этому русскому бунту, который означал ликвидацию власти вообще. Большевики ведь, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть; во время Октябрьского переворота даже почти не было человеческих жертв, хотя вроде бы совершился “решительный бой”. Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, – ибо большевикам пришлось в полном смысле слова “бешено” бороться за удержание и упрочение власти...» Не надо только думать, что Кожинов здесь имел в виду как-то отделить Троцкого от Ленина (как это постоянно делает Кара-Мурза), просто, перед этим в тексте речь шла о Троцком, он его и назвал, имея в виду всю партию большевиков.

Но почему же «затем жертвы стали исчисляться миллионами»? Да очень просто: взять в Октябре власть было дело не хитрое, удержать ее – вот в чем был вопрос. Кожинов и пишет (стр. 240): «Истинная суть проблемы… не в характере того или иного вероятного правительства, а в том, способно ли было оно в тогдашних условиях удержать власть».

Но как же так, вот Кара-Мурза пишет [40, т. 1, стр. 271]: «Напряженность в среде крестьянства была резко снята двумя декретами – о мире и о земле». Декреты эти были приняты в первые же дни после прихода большевиков к власти (в ночь с 8 на 9 ноября 1917 г.), значит, главный очаг сопротивления должен был погаснуть? А что же это сам аналитик чуток ниже (стр. 283-284) радует нас сообщением: «Гражданская война ленинского периода (?) имела „два завершения“ – решительную и резкую победу красных над белыми в Крыму и прекращение стихийного крестьянского сопротивления через переход к нэпу». Но «переход к нэпу» – это же весна 1921 года, и что же, выходит, «стихийное крестьянское сопротивление» длилось в течение 3,5 лет после «снятия напряженности в среде крестьянства»?

Врет аналитик, как обычно, – не удосуживаясь даже свести концы с концами в своем вранье. Декреты – вещь, конечно, замечательная, но накормить ими рабочих и армию (которую очень скоро пришлось воссоздавать) как-то не получалось. И пошли по селам продотряды, изымая у крестьян «излишки» продовольствия, не давая ничего взамен, ибо дать было нечего. Реакция крестьян не заставила себя ждать. «А крестьяне в то время, - пишет Кара-Мурза (стр. 268) –  и умели, и обладали возможностями для сопротивления, длительного и упорного». На сей раз он не соврал…

Ричард Пайпс говорит об этом [62, стр. 274]: «Наступление на частную собственность в деревне развернулось во всю уже в 1918 году, когда у крестьян стали отбирать зерно, которое правительство определяло как «излишки». Что касается „кулаков“, которыми формально считались крестьяне, использовавшие наемный труд, а на деле оказывались все жители деревни, активно выступавшие против большевиков, то у них урожай изымался целиком… Торговля зерном и другой сельскохозяйственной продукцией была поставлена вне закона. Такие действия, немыслимые даже при крепостном праве, ввергли Советскую Россию в жесточайшую в истории страны гражданскую войну, в которой сотни тысяч солдат Красной Армии яростно бились с сотнями тысяч крестьян».

В итоге, по Кожинову, получилось вот что [2, т. 1, стр. 159]: «И, взяв в октябре власть, большевики в течение длительного времени боролись вовсе не за социализм-коммунизм, а за удержание и упрочение власти, – хотя мало кто из них сознавал это с действительной ясностью. То, что было названо периодом “военного коммунизма” (1918 – начало 1921 года), на деле являло собой “бешеную”, по слову Троцкого, борьбу за утверждение власти, а не создание определенной социально-экономической системы».

И далее (стр. 176): «Красные и белые воюют между собой за власть, но одновременно и тем, и другим приходится отчаянно бороться с “русским бунтом”, который, по признанию Ленина и Троцкого, представлял наибольшую опасность (“во много раз, — по словам Ленина, — превышающую” угрозу со стороны всех белых, “сложенных вместе”) для красных и, без сомнения, точно так же для белых... Война между Белой и Красной армиями как таковая имела в конечном счете гораздо менее существенное значение, чем воздействие и на белых и на красных всеобъемлющего “русского бунта“». В общем (стр. 220): «В народе после Февраля возобладало всегда жившее в глубинах его сознания (и широко и ярко воплотившееся в русском фольклоре) стремление к ничем не ограниченной воле».

Мы позволим себе предположить, что дело было не только в извечном стремлении русского народа «к ничем не ограниченной воле» или в потере в глазах крестьян легитимности власти из-за упразднения привычной монархии. Самой веской причиной было то, что правительству – уже Временному, а тем более большевистскому – нечего было предложить крестьянам за их хлеб, а «за так» они его отдавать не хотели. Мы не отрицаем роли этих факторов, из-за них уже летом 1917 года полыхали крестьянские бунты. Но большевистская жестокость, отчасти необходимая – надо ведь было кормить города и армию – а отчасти, как им свойственно, и сверх того – ради утверждения их непререкаемой власти («чтобы на тысячу лет запомнили») – превратила эти бунты в подлинные крестьянские восстания, масштабные и с ответной жестокостью.

Кожинов и Кара-Мурза считают, что большевики явились спасителями российской государственности – от «русского бунта», от «гуннов», то есть, прежде всего, от крестьянских восстаний. Но что думали по этому поводу современники тех событий? Кожинов приводит заключение из изданной в Берлине в 1924 году книги «Воспоминания» бывшего военного министра Сухомлинова: «Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом правительство... Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве». Кожинов добавляет от себя: «Сухомлинов здесь был совершенно искренен и исходил из вполне понятного чувства, которое можно было бы выразить так: “Слава Богу, что во главе России эти самые большевики, а не Гучков с Милюковым и Керенским“».

Любопытно, не правда ли: царские генералы, отдающие свои силы большевистскому правительству, бывший военный министр России, восхваляющий «великий идеал» коммунистов… Но, могут сказать, Сухомлинов патриот сомнительный, и испытывать не лучшие чувства к деятелям Временного правительства ему лично было за что: они его едва не упекли под суд в связи со старым обвинением в якобы пособничестве изменникам и немецким шпионам.

Но вот Кожинов приводит (стр. 160) относящееся к октябрю 1918 года суждение о большевиках человека, в чьем русском патриотизме усомниться невозможно – «одного из наиболее выдающихся руководителей и идеологов “черносотенства” – Б. В. Никольского»: «В активной политике они с не скудеющею энергиею занимаются самоубийственным для них разрушением России, одновременно с тем выполняя всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе, созидая вопреки своей воле и мысли, новый фундамент для того, что сами разрушают...» Даже разрушительной части их деятельности «черносотенец» находит оправдание: «Разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет...» И далее: «Они поистине орудия исторической неизбежности... они все поджигают и опрокидывают; но среди смердящих и дымящихся пожарищ будет необходимо строить с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей, – а у них никого, кроме обезумевшей толпы».

Какое глубокое, проникновенное сочувствие! И кто кому сочувствует: «черносотенец» –  «красносотенцам», большевикам, кто бы мог подумать!

Но продолжим цитирование (стр. 160-161): «Комментируя эти суждения Б. В. Никольского, их публикатор С. В. Шумихин утверждает, что они-де “дают основание пересмотреть традиционную для отечественной историографии... схему, согласно которой монархисты всех оттенков – от умеренных консерваторов до черносотенцев – автоматически оказывались на противоположном от большевиков полюсе и а priori зачислялись в разряд их непримиримых врагов”. Между тем, возражает С. В. Шумихин, “осмысление событий привело его (Б. В. Никольского. – В.К.) к позиции сочувственного нейтралитета по отношению к советской власти. Быть может, в его сознании вырисовывались контуры возможного черносотенно-большевистского симбиоза. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться”».

Шумихин уловил тенденцию к созданию этого замечательного симбиоза. Но действительно ли «черносотенные» чаяния не сбылись? Кожинов отрицает наличие самих чаяний со стороны «черносотенцев», вот как он объясняет позицию Никольского (стр. 161): «“Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду”, — подчеркивает он и, заявляя тут же, что “я не иду и не пойду против них”, объясняет свой “нейтралитет” тем, что большевики — “неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности... и правят Россией... Божиим гневом и попущением... Они власть, которая нами заслужена и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того не хочет, и не думает” и отмечает еще: “Враги у нас общие — эсеры, кадеты и до октябристов включительно”».

Запомним это признание об «общих врагах», оно дорогого стоит и не раз еще нам пригодится. А что касается «нейтралитета» черносотенцев, то он уже был подарком большевикам. Но действительно ли нейтралитетом их сочувствие ленинцам ограничивалось? Кожинов пишет дальше: «Тезис о подобном “симбиозе” отнюдь не какая-либо новинка. Многие либералы после Октября пытались уверять, что-де Ленин, Свердлов, Троцкий, Зиновьев и др. действуют совместно с “черносотенцами”, — хотя ни одного имени реальных сподвижников большевизма из числа вожаков Союза русского народа и т.п. при этом, понятно, никогда не было названо…» А либералы, дескать, писали об этом «симбиозе», чтобы опорочить большевиков.

Верно, из числа самых видных «черносотенцев» никто в сотрудничестве с большевиками не замечен. Более того, тот же Никольский, а также председатель Союза русского народа Дубровин были ими расстреляны, двое других вожаков – Марков и Пуришкевич – благоразумно эмигрировали. Но значительная часть «черносотенцев» калибром поменьше, без сомнения, все же пошла на это сотрудничество: слишком уж много и многие тогда писали об этом.

Кожинов сам сообщает (со ссылкой на некоего Д. Сегала) (стр. 252), что «теме разгула черносотенной, охотнорядской стихии в революции» посвятили свои статьи в газете «Наш век» от 3 декабря 1917 года видные общественные деятели А. С. Изгоев и Д. Философов. Характерен заголовок статьи Изгоева – «Путь реставрации». Но Изгоев был кадетом, то есть либералом, и Философов, видимо, тоже, потому им доверия нет. Но вот что еще можно прочитать у Кожинова: «Уже 28 ноября (11 декабря) 1917 года — то есть через месяц после большевистского переворота — один из виднейших меньшевиков А.Н.Потресов заявил на страницах газеты “Грядущий день”, что “идет просачивание в большевизм черносотенства”. Чуть позднее, 3(16) декабря, некто В.Вьюгов публикует в популярной эсеровской газете “Воля народа” статью, где речь идет уже не о “просачивании”, а о тождестве большевизма и черносотенства; статья так и названа: “Черносотенцы-большевики и большевики-черносотенцы”, и автор “разгадывает” в ней “черносотенную политику Смольного”, обитатели которого, по его словам, “орудуют вовсю... восстанавливая старый (то есть дофевральский! – В.К.) строй”»

Конечно, говорить о «тождестве большевизма и черносотенства» или о том, что большевики в полном смысле слова «реставрируют» или «восстанавливают старый строй» – это преувеличение, но, как видим, писали об этом не одни либералы. Но, может быть, свидетельств меньшевика и эсера тоже мало? Есть люди, свидетельства которых Кожинову дезавуировать было бы трудно. Об авторах известного сборника «Вехи» (1909 г.) он писал (стр. 37), как о людях, которые после революции 1905-1907 годов перешли на позиции, очень близкие к «черносотенству». Посмотрим, что писали по интересующему нас вопросу эти «почти черносотенцы».

Семен Франк в сборнике 1918 года «Из глубины», ставшем продолжением «Вех» [63]: «Самый замечательный и трагический факт современной русской политической жизни, указующий на очень глубокую и общую черту нашей национальной души, состоит в внутреннем сродстве нравственного облика типичного русского консерватора и революционера: одинаковое непонимание органических духовных основ общежития, одинаковая любовь к механическим мерам внешнего насилия и крутой расправы, то же сочетание ненависти к живым людям с романтической идеализацией отвлеченных политических форм и партий». Характеристика замечательно точная, одинаково подходящая большевикам и «черносотенцам».

Бердяев в том же сборнике [64]: «В типичном народнике Шатове перемешаны элементы революционные с элементами реакционными, «черносотенными». Такими Шатовыми полна русская революция: у всех них не разберешь, где кончается их крайняя левость  и революционность и начинается крайняя правость и реакционность. Они всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан…» Как тут не вспомнить формулу уже даже не «черносотенцев», а  самого Кожинова (см. предыдущую главу): «Власть западноевропейского типа, о коей грезили герои Февраля, для России заведомо и полностью непригодна...»

В 1923 году, уже в эмиграции, Франк в статье «Из размышлений о русской революции» [65], писал уже вполне конкретно: «Существует глубочайшее духовное родство, более того, в сущности, полное тождество между русским черносотенством и русским большевизмом, если брать то и другое не в их поверхностных политических обнаружениях, а в их истинном существе. Посетители пресловутых „чаен“ Cоюза русского народа и участники еврейских погромов при старом режиме были подлинными большевиками, так же как, с другой стороны, вся огромная масса палачей, провокаторов, всяческих держиморд большевистского режима суть подлинные черносотенцы, отчасти, и в весьма значительной мере, здесь, как известно, есть даже полное тождество личного состава».

Ограничусь также только одной выдержкой из вышедшей в 1937 году работы Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» [66, стр. 99]: «Ленин соединил в себе две традиции – традицию русской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистских течениях и традицию русской исторической власти в ее наиболее деспотических проявлениях…  Как это парадоксально ни звучит, но большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, первым явлением было Московское царство, вторым явлением петровская империя». Это и привлекло «черносотенцев» в Ленине и большевиках.

Еще одного «веховца», Сергея Булгакова, Кожинов считал уже полным «черносотенцем», но и Булгаков в статье [67] в том же сборнике «Из глубины» вложил в уста одного из персонажей, «дипломата», следующие слова: «Фатальный ход мысли, обрекающий русский консерватизм на симпатии к большевизму, конечно, ради надежды на реставрацию; недаром же, как говорят, в рядах большевиков скрывается столько черносотенцев. И притом я уверен, что иные из них работают не только за страх, но и за совесть, все ради этого призрака. В этой ненависти к европейским политическим формам, вообще к „правовому государству“ и праву, есть нечто поистине азиатское, отчего мы и всегда изнемогали…»

Вот еще оценка известного ученого и общественного деятеля В. И. Вернадского, высказанная в газете «Русские ведомости» 8(21) ноября 1917 года: «Между большевизмом и черносотенством есть тесное внутреннее сродство. Сродны их основания, сродны приемы, сродны и результаты, к которым ведет их деятельность». Едва ли не дословно совпадает с оценкой С. Франка.

Недавно мне в руки попал номер исторического альманаха «Минувшее» со статьей [68] В. Б. Лопухина, занимавшего до Октябрьского переворота пост директора Департамента общих дел российского МИДа. Статья называется «После 25 октября». Автор рассказывает, как в МИДе через несколько дней после переворота ждали первого большевистского министра иностранных дел Троцкого. Но тот почему-то не приехал, и было объявлено, что вместо него прибыли два его помощника. И вот они появились. Автор пишет: «Я смотрел на шедшего впереди и глазам своим не верил: двоюродный брат моей жены Евгений Дмитриевич Поливанов – двоюродный племянник бывшего военного министра Алексея Андреевича Поливанова, недавно перед тем окончивший университет молодой человек, о котором в бытность его студентом говорили, что он член черносотенного Союза русского народа… Расспросил Поливанова, с какого времени он примкнул к большевикам – оказалось с начала лета». Это к вопросу о «тождестве личного состава».

А вот мнение о роли черносотенства в революции Георгия Федотова [69, стр. 428-429]: «Есть основание полагать, что идеи черносотенства победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех… Черная сотня есть русское издание или первый вариант национал-социализма. Власть, дворянство вскармливали его – на свою голову… Пример Илиодора в Царицыне показывает, как легко черносотенный демагог становится демагогом революционным». И это – о «тождестве личного состава».

Я думаю, достаточно данных в пользу того, что далеко не одни либералы отмечали в послеоктябрьские дни симбиоз «черносотенцев» с, казалось бы, их политическими антиподами – большевиками. А подтверждение тому, что частичное тождество личного состава большевиков и «черносотенцев» не случайно, мы находим… у Адольфа Гитлера. Фюрер немецкого народа говорил [70, стр. 118]: «Вообще-то между нами и большевиками больше объединяющего, чем разделяющего. Из мелкобуржуазного социал-демократа и профсоюзного бонзы никогда не выйдет настоящего национал-социалиста, из коммуниста – всегда». Или еще [71, стр. 30]: «Сами по себе коммунисты мне в тысячу раз симпатичнее того же Штархемберга. У них здоровые натуры…» Штархемберг – князь, сторонник Гитлера, ставший его противником.

«Здоровые натуры» были одинаково свойственны «черносотенцам», большевикам и национал-социалистам. Дружба-вражда между этой троицей прошла через всю историю первой половины ХХ века, в значительной мере определив ее.

Если относительно формальных «черносотенцев» имеются, в основном, общие указания на их сотрудничество с большевиками, то иначе дело обстоит с военными: тут мы располагаем вполне конкретными данными, с цифрами и фамилиями. Правда, офицеры и генералы русской армии не состояли  в «черносотенных» организациях, ибо не имели на это права, но мы в этом вопросе будем исходить из взгляда Кожинова, который считал (см. главу 17), что «черносотенцами» следует считать многих русских людей, не входивших формально в соответствующие организации, но мысливших вполне по-черносотенному. Словом, «по делам их судите их».

Еще Шульгин писал [14, стр. 146-147]: «Одних офицеров генерального штаба чуть ли не половина осталась у большевиков. А сколько там было рядового офицерства, никто не знает, но много». Ныне мы располагаем на этот счет исчерпывающими данными. Кожинов, ссылаясь на «трактат превосходного военного историка А. Г. Кавтарадзе, изданный в 1988 году в Москве», сообщает (стр. 178-179), что «в Красной армии служили 70 000 – 75 000 офицеров», что составляло «около 43 процента наличного к 1918 году офицерского состава, в Белой же – 57 процентов (примерно 100 000 человек)».

Но читаем дальше (там же): «Но особенно выразителен тот факт, что из “самой ценной и подготовленной части офицерского корпуса русской армии — корпуса офицеров Генерального штаба” в Красной армии оказались 639 (в том числе 252 генерала) человек, что составляло 46 процентов – то есть в самом деле около половины – продолжавших служить после октября 1917 года офицеров Генштаба... Итак, почти половина лучшей части, элиты российского офицерского корпуса служила в Красной армии! До последнего времени приведенные цифры никому не были известны: этот исторический факт не хотели признавать ни белые, ни красные (поскольку тем самым выявлялась одна из истинных, но не делающих им чести причин их победы над белыми); однако это все же непреложный факт».

Что в этом «одна из истинных причин победы» (возможно, даже главная причина) красных над белыми в Гражданской войне, – это несомненно, но почему это «не делает чести» красным, непонятно. Шульгин считал, что «в Красном стане русское офицерство было на роли „быдла“», то есть служили там из-под палки, но Кожинов смотрит на это иначе (стр. 179-180): «Эти офицеры и генералы сами не стали красными,.. среди них членов партии большевиков насчитывались буквально единицы… Все говорит о том, что русские офицеры и генералы,“избиравшие” для себя Красную армию (или по крайней мере большинство из них), делали тем самым выбор из двух зол в пользу зла, представлявшегося им меньшим. Это были люди, которые, надо думать, хорошо знали своих коллег по воинской службе и отчетливо видели, что во главе Белой армии стоят исключительно “дети Февраля”, его нераскаявшиеся до самого конца выдвиженцы. Явно не хотели иметь дела с Белой армией те офицеры, которые с самого начала восприняли Февраль как разрушение государства или же вовремя “прозрели”… И вполне естественно, что исполненных государственно-патриотическим сознанием офицеров и генералов не привлекала Белая армия».

Из сказанного очевидно, что офицеры и генералы царской армии шли на службу к красным по идеологическим соображениям, и идеология эта была в полной мере «черносотенной». Это подтверждается еще следующим фактом (стр. 180): «Было точно подсчитано, что 14390 офицеров перешли из Белой армии в Красную (то есть каждый седьмой)». Эти-то уж точно сделали свой выбор добровольно. Еще красноречивее информация, которую приводит Бушков [55, стр. 208]: «Известны по меньшей мере четверо бывших царских генералов, которые, попав в плен к белым, отказались изменить красной присяге и были за это расстреляны: фон Таубе, Николаев, Востросаблин, Станкевич». Некоторые из наиболее видных генералов, служивших в Красной армии (А. А. Брусилов, М. Д. Бонч-Бруевич), обращались с воззваниями к своим бывшим коллегам, стыдили их за то, что те воюют на стороне враждебных отечеству сил, призывали их переходить к красным (эти воззвания мы цитировали в главе 26 1-го тома).

Заметим: с тем, что практически половина российского офицерского корпуса воевала в Гражданской войне на стороне красных, согласны все мои оппоненты – Шульгин, Солженицын, Кожинов, Буровский, Кара-Мурза. Кожинов приводит (стр. 179) еще такие данные из исследования Кавтарадзе: «Реввоенсовет Республики отмечал в 1919 году, что, „чем выше была командная категория, тем меньшее число коммунистов мы могли для нее найти“» и потому «из 100 командиров армий у красных в 1918-1922 годах 82 были “царскими” генералами и офицерами». Эти данные дополняет Бушков [55, стр. 208]: «Из двадцати командующих красными фронтами семнадцать были кадровыми офицерами царского времени. Все начальники штабов фронтов – бывшие офицеры». Остается сказать: ни фига себе!

Мотивы, которыми руководствовались бывшие генералы и офицеры, а также, очевидно, и «черносотенцы» из гражданских, переходя на службу к большевикам, казалось бы, ясны, но Кожинов еще уточняет: (стр. 240): «Истинная суть проблемы даже не в характере того или иного вероятного правительства, а в том, способно ли было оно в тогдашних условиях удержать власть. То, что именно это было главным, со всей ясностью выразилось в судьбе русского офицерства после Октября» (все слова в данном абзаце выделены Кожиновым).

Об офицерах он говорит (там же): «И дело было вовсе не в том, что они прониклись большевистской идеологией… Дело было в способности большевиков удержать власть в громадной стране, объятой безграничным “своеволием”. Генштаба генерал А.А. Балтийский, одним из первых поступивший в Красную армию, говорил, что и он, “и многие другие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым среди слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной Думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что же! Мы пошли с ними... Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство... и пришли к полному убеждению, что они правы, что они действительно строят государство”. К этому признанию, несомненно, присоединились бы десятки тысяч русских офицеров, пошедших на службу в Красную армию».

Не знаю, возможно, «генштаба генерала  А.А. Балтийского» действительно интересовало прекращение «безграничного своеволия» в стране и восстановление государства, неважно даже какого. Но что других офицеров, пошедших на службу к большевикам, не любое государство устраивало, доказывает сам Кожинов. Во-первых, многих из них, считает он, волновало то, что белые «продались» Западу (стр. 168): «Борьба Красной и Белой армий вовсе не была борьбой между “новой” и “старой” властями; это была борьба двух “новых” властей, – Февральской и Октябрьской… Главные руководители – Алексеев, Корнилов, Деникин и Колчак – были несомненными “героями Февраля”, и их теснейшая связь с силами Запада была совершенно естественной, вовсе не “вынужденной”» 

Ну, а чего спокон веку добивается Запад, об этом русские патриоты тоже спокон веку предупреждают, вон Николай Данилевский об этом еще в Х1Х веке целую книгу написал (антироссийским козням Запада мы посвятили всю часть 3 1-го тома). Но если кто об этом еще не знает (хотя в России такого человека найти труднее, чем инопланетянина), Кожинов напоминает (там же): «Запад издавна и даже извечно был категорически против самого существования великой – мощной и ни от кого не зависящей – России и никак не мог допустить, чтобы в результате победы Белой армии такая Россия восстановилась. Запад, в частности, в 1918-1922 годах делал все возможное для расчленения России, всемерно поддерживая любые сепаратистские устремления. Деникин подробно рассказал об этом в своем труде – рассказал подчас с достаточно резким возмущением». Эту проговорку почвенника о «резком возмущении» Деникина поддержкой Западом «сепаратистских устремлений» стоит запомнить.

Но читаем труд Кожинова дальше (стр. 180-181): «И вполне естественно, что исполненных государственно-патриотическим сознанием офицеров и генералов не привлекала Белая армия… Чтобы еще яснее понять, почему почти половина офицеров и генералов Генерального штаба оказалась в Красной армии, стоит вдуматься в слова из “Книги воспоминаний” деятельнейшего русского адмирала – великого князя Александра Михайловича… Прежде чем процитировать его слова, следует напомнить, что более двадцати его родственников были зверски убиты большевиками вместе с его двоюродным племянником и родным братом его жены Ксении Александровны Николаем II; в числе убитых и трое его родных братьев (“либеральных”...). Тем не менее вот какое заявление сделал он в эпилоге “Книги воспоминаний” накануне своей кончины (он умер в 1933 году в Париже), – как своего рода завещание: “По-видимому, “союзники” собираются превратить Россию в британскую колонию, писал Троцкий в одной из своих прокламаций в Красной армии. И разве на этот раз он не был прав?.. Вершители европейских судеб, по-видимому, восхищались своею собственною изобретательностью: они надеялись одним ударом убить и большевиков, и возможность возрождения сильной России… На страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской империи...”. И к его приведенным только что словам, без сомнения, с чистой совестью присоединились бы многие из десятков тысяч служивших в Красной армии генералов и офицеров».

Нелишним будет привести характеристику, которую дает этому большому патриоту, «деятельнейшему русскому адмиралу» Бушков [55, стр. 28]: «Александр Михайлович нагрел руки на знаменитой авантюре с „концессией Безобразова“ в Маньчжурии, будучи адмиралом, прикарманил огромные суммы, которые должны были идти  на постройку военных кораблей, в годы первой мировой войны, пользуясь „сухим законом“, нажил состояние на торговле спиртным». Да, действительно деятельный был адмирал, ни одной возможности пополнить собственный карман не упускал, Бушков и называет его «казнокрадом и темным дельцом». Это о нем говорили: «адмирал, в карманах которого уместилось несколько броненосцев».

Ловок, однако, был Лев Давыдович: знал, на чем можно прикупить этих патриотов. Это, впрочем, нетрудно было сделать, ибо их представления – это род паранойи, мании преследования. Мы об этом более чем достаточно говорили в 1-м томе, сейчас коснемся этой темы вскользь. Англия в то время была уже накануне отказа от многих своих старых колоний, только России в качестве еще одной колонии ей недоставало. Заклинания Кожинова о «мощной и ни от кого не зависящей» и «сильной России» просто смешны: в середине ХIХ века она потерпела поражение в Крымской войне и совсем незадолго до описываемых событий – еще более унизительный разгром в русско-японской. И зависима она была – от иностранных займов, от поставок военной техники и материалов – как в Первой, так и во Второй мировых войнах.

Относительно того, что Запад хотел «расчленения России». Несомненно, Англия и Франция действительно добивались независимости Польши, Финляндии и, возможно, стран Балтии – и, пожалуй, больше ничего. Но все названные страны стали независимыми как раз при возглавляемом Лениным правительстве. И даже сам Кожинов считал их находящимися за пределами «геополитической границы» России-СССР и осуждал [2, т. 2, глава 1], хотя и со всяческими экивоками, попытки (где удачные, а где и не очень) их повторного присоединения к СССР.

И именно правительство Ленина, спасая собственную шкуру, отдало громадные территории Украины и Белоруссии немцам по Брестскому договору. Повезло, что вскоре потерпела крах сама Германия. Но мало кому известно, что по тому же договору Турции были отданы территории Армении – районы Карса и Ардагана, ранее входившие в состав Российской империи. Их передача Турции была закреплена Московским договором 1921 года между советской Россией и Турцией, и они так в составе Турции и остались (естественно, мнения армян во всех этих случаях большевики не спрашивали). Так что именно Ленин и большевики торговали территориями бывшей империи, когда это им было выгодно.

И, напротив, именно белые генералы до конца стояли на страже «единой и неделимой», чего бы это им не стоило. Вот, например, Кожинов пишет о Колчаке (стр. 169-170): «Александр Васильевич Колчак был, вне всякого сомнения, прямым ставленником Запада и именно поэтому оказался “верховным правителем”… При Колчаке постоянно находились британский генерал Нокс и французский генерал Жанен… эти представители Запада со всем вниманием опекали адмирала и его армию». Но, тем не менее [32, стр. 325], «Верность традициям не позволила Колчаку принять помощь командующего финской армией Карла Маннергейма, потому что это повлекло бы за собой признание независимости Финляндии», в результате чего (стр. 300) части Юденича, которые отделяло от Петрограда «всего 10-15 км.», были отбиты, ибо союзная с армией Юденича «финская армия так и не выступила, не добившись от Колчака признания независимости Финляндии».

А вот другой эпизод [32, стр. 302], из сентября 1919 года, когда войска Деникина вели наступление на Москву: «Выход Добровольческой армии на Украину встревожил Польшу, чью независимость от России ни Колчак, ни Деникин так и не признали. Поляки временно прекратили боевые действия против Красной Армии, и большевики смогли перебросить дополнительные силы на московское направление», что и стало одной из причин поражения белых под Москвой. Между прочим, мать Деникина была полькой. Запад, видимо, действительно оказывал на него давление в отношении признания независимости Польши. Но вспомним о «резком возмущении» Деникина этим давлением, о чем писал (см. выше) сам Кожинов.

Надо еще иметь в виду, что большевики окопались в центре страны, и иметь дело с различными «сепаратистами» приходилось больше белым, разбросанным по окраинам империи. С какими только «сепаратистами» не воевали деникинцы: с махновцами и петлюровцами на Украине, с горцами на Северном Кавказе. И, опять же, сам Кожинов писал [2, т. 1, стр. 155]: «Следует обратить внимание на тот выразительный факт, что позднее против различных “независимых” властей в России боролись в равной мере и Красная и Белая армии (например, против правительств Петлюры и Жордания)».

Верно, ни красные, ни белые не желали предоставлять независимость национальным окраинам. Но большевики действовали в этом вопросе, как и во всех остальных, абсолютно беспринципно. Ленин мог пообещать независимость Польше, когда лишний фронт ему был ни к чему, а на завтра, разделавшись с другими противниками, бросить на ту же Польшу войска. Колчак с Деникиным такого себе не позволяли, и это было одной из причин их проигрыша.

Но что верно, то верно: в одном вопросе они действительно были готовы «сдать Россию Западу», и именно за эту «сдачу», а не за готовность к «распродаже России» возненавидели их «черносотенцы» и выступили против белых в союзе с большевиками по-черносотенному настроенные их бывшие коллеги по армии.

Где была зарыта собака, нам поможет понять еще один фрагмент из труда Кожинова (стр. 171): «Разумеется, Белая армия постоянно провозглашала, что она воюет за Россию и ее коренные интересы. Однако есть все основания утверждать, что в действительности борьба Белой армии определялась – пусть даже, как говорится, в известной мере и степени – интересами Запада. Сама политическая программа Белой армии в очень многом соответствовала чаяниям Запада… Вот поистине обнажающее всю суть дела рассуждение Деникина: “... та “расплавленная стихия”, которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила... взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил”. Итак, Деникин готов “благословить” любое жестокое насилие, если оно завершится утверждением в России власти парламента. Это означает, во-первых, что целью для Деникина была все же не Россия, а – как и у большевиков – определенный социально-политический строй, и, во-вторых, что речь шла о строе, угодном Западу: буквально во всех документах, обращенных западными “партнерами” к Белой армии, парламент указывается как совершенно обязательная, неукоснительная цель борьбы».

Ах, какой нехороший (или неразумный?) человек был этот Деникин: Россия как таковая его не интересовала, подавай ему Россию только с этим гнусным парламентом – все равно как большевикам Россию социалистическую! Но, как любил писать вождь мирового пролетариата, – sic! – большевикам «черносотенцы» (гражданские и в мундирах) эту привередливость почему-то прощали, а белым генералам – нет!

Между прочим, Деникин, хоть и был «за парламент», но не ставил вопрос о будущем политическом устройстве России во главу угла развернувшейся борьбы [32, стр. 333]: «Для объединения всех антикоммунистических сил Антон Иванович выступил с предложением до разгрома большевиков не решать вопрос о будущем строе России. Задачи белого движения Деникин определил следующим образом: „Единая, Великая, Неделимая Россия. Защита веры. Установление порядка. Борьба с большевизмом до конца. Вопрос о форме правления – дело будущего. Противогосударственную деятельность пресекать любыми мерами“».  

Ну, а их то, «черносотенцев», целью была «просто Россия» – любая, лишь бы целенькая? Кожинов пытается создать именно такое впечатление (стр. 182): «Вполне понятно, что Б. В. Никольский был абсолютно не согласен с большевистскими планами строительства социализма-коммунизма и с программой “мировой революции”. Речь шла только о том, что можно определить как восстановление “костяка”, “скелета” России (что на нем будет наращиваться — это уже следующий, второй вопрос). Но деятели Февраля были явно неспособны восстановить хотя бы этот самый костяк... И потому-то отношение к укрепляющейся большевистской власти, которое выразилось в размышлениях Б. В. Никольского и великого князя Александра Михайловича, а также в жизненном выборе почти половины генералов и офицеров Генерального штаба и т.д., и т.п., было проявлением истинного патриотизма, мучительно озабоченного вопросом о самом бытии России, а не вопросом, скажем, о том, будет ли в России парламент...»

Лукавит почвенник, еще как лукавит. Не «скелет» России всех этих патриотов интересовал, и совсем не безразлично им было, что на нем «наращиваться» будет, а пуще всего их не менее Деникина интересовало, «будет ли в России парламент» – с той малюсенькой разницей, что Деникин хотел парламента, а они в нем видели погибель России. И именно тем большевики им и импонировали, что они парламент со всеми его причиндалами (как то: демократия, закон, права человека) точно так же «в гробу видали». На том и спелись.

Уже в приведенном выше высказывании «черносотенец» Никольский с удовлетворением говорит, что большевики «выполняют всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе». Пусть большевистский патриотизм и не вполне совпадает с «черносотенным», но чем-то близок к нему.

Чем именно, мы сейчас узнаем у Кожинова (стр. 219): «Государство в России в течение веков имело идеократический характер, то есть власть основывалась не на системе законов, как на Западе, а на определенной системе идей… Но Февральский переворот… выдвинул в качестве образца западноевропейские (а не российские) формы общественного бытия, где властвует не идея, а закон. Победа Октября над Временным правительством и над возглавляемой “людьми Февраля” Белой армией была неизбежна, в частности, потому, что большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России… “идеократизм” большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России — то есть и самого русского народа – по западноевропейскому образцу».

Это был возврат России в идеократическое, то есть традиционное общество. По сути, это означало, что большевики совершили контрреволюционный переворот, и именно это устраивало в их деятельности русских консерваторов.

Но лучше всех контрреволюционную сущность большевизма вскрыл Кара-Мурза [40, том 1, стр. 258-259]: «Царя свергали генералы и стоящие за ними масоны-западники, а не большевики. Февральская революция - революция западников и главный ее смысл был в расчистке поля для финансово-торгового капитала… Большевики в Февральской революции не принимали никакого участия… Ленину и не пришлось бороться с монархистами, их как реальной силы просто не было. Гражданская война была «войной Февраля с Октябрем». Тут, надо признать, сильно подгадила и официальная советская пропаганда, которая для простоты сделала из слова «революция» священный символ и представляла всех противников Ленина «контрреволюционерами»…Большевики, как вскоре показала сама жизнь, выступили как реставраторы, возродители убитой Февралем Российской империи –  хотя и под другой оболочкой».

А вот еще (стр. 279): «Когда читаешь документы того времени, дневники и наблюдения (в основном со стороны противников Ленина - его соратники дневников не вели), то возникает картина, в которую поначалу отказываешься верить. Получается, что главная заслуга советского государства, а в нем - именно Ленина, состоит в том, что оно сумело остановить, обуздать революцию и реставрировать Российское государство. Поворот к „обузданию революции“ происходит у Ленина сразу после Октября».

Еще лучше контрреволюционную сущность октябрьского переворота Кара-Мурза выразил в статье «Советский Союз – Россия в ХХ веке» [72]: «Октябрь открыл путь продолжению Российской государственности от самодержавной монархии к самодержавному советскому строю минуя государство либерально-буржуазного типа». Тут наш системный аналитик попал в самую точку: главное во всех российских пертурбациях – любой ценой не дать увлечь себя на ненавистную либерально-буржуазную стезю: потому и Октябрьский переворот совершили, и ныне реформы проводят по принципу «шаг вперед, два шага назад».

Я прошу читателя вникнуть в смысл выкладок двух патентованных патриотов – российско-советского патриота Кожинова и советско-российского Кара-Мурзы. Их выкладки переворачивают историю Русской революции, как нам ее преподносили в советское время, с ног на голову: оказывается, в Гражданской войне сторону революции представляла Белая армия, а сторону контреволюции – ведомая большевиками при поддержке черносотенцев Красная армия.

Что Октябрьский переворот носил контрреволюционный характер, теперь является едва не общепризнанным. Воспроизведем (из главы 25 1-го тома) мнения на этот счет людей, придерживающихся разных политических взглядов. Профессор Инар Мочалов [73]: «Октябрь был безусловно революционен по своей форме, способам решения задач… Однако за революционной формой Октября скрывалось контрреволюционное, нередко по сути своей черносотенное содержание». Известный либеральный экономист Евгений Сабуров [74]: «Контрреволюция 1917 года была направлена против политических и хозяйственных реформ начала века». Крайний националист, проповедник «национал-капитализма» Алексей Севастьянов [75]: «Так называемая Великая Социалистическая революция оказалась на поверку феодально-бюрократической контрреволюцией, направленной против буржуазно-демократической февральской революции, против больших, но непрочных успехов капитализма в России».  

Учитывая, что большевики после своей победы вернули крестьянство, по сути, в крепостное состояние, ликвидировали независимость судебной власти и т. д., можно сказать, что Октябрьский переворот был направлен даже против реформ 1860-х годов Александра II.

Так что не надо нам лапшу на уши вешать: «черносотенцы» и консервативная часть русского образованного общества, включая, что особенно важно, половину офицерского корпуса, стали в Гражданской войне на сторону большевиков не просто потому, что те «восстанавливали государство» и не потому, что они отстаивали его целостность, а по той причине, что большевистское государство создавалось как идеократическое, недемократическое, небуржуазное, короче говоря, как еще одна разновидность традиционного государства, в важных чертах близкого милому их сердцу самодержавию.

И сколько бы Кожинов не отрицал симбиоз части «черносотенцев» с большевиками, сама его, наследника «черносотенцев», позиция оправдания большевистской контрреволюции косвенно подтверждает этот симбиоз. И почему бы им не поддержать большевиков, если те «спасали Россию»?

Но… возникает вопрос: что же они спасали, если большевистская власть стоила народам России от 60 до 100 миллионов жизней? Таких потерь в ХХ веке не понесла ни одна страна.

Обратимся еще раз к приведенному выше утверждению Кожинова: «Победа Октября над Временным правительством и над возглавляемой “людьми Февраля” Белой армией была неизбежна, в частности, потому, что большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России…“идеократизм” большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России – то есть и самого русского народа – по западноевропейскому образцу».

Ну, просто замечательно: программу либералов (кадетов и пр.), сутью которой был переход к парламентской демократии, существовавшей и неплохо к тому времени зарекомендовавшей себя в целом ряде стран, Кожинов оценивает как самую утопическую, а программу построения в России нигде и никогда не виданного социалистического общества – как менее утопическую. Я еще могу понять «черносотенцев», которые придерживались подобных взглядов в начале ХХ века. Но Кожинов писал это в самом конце того же века, когда крах социализма во всех его разновидностях стал очевидным! Да и сам созданный большевиками советский режим очень быстро, по историческим меркам, потерпел крах – именно вследствие своей утопичности, изначальной обреченности.

Кстати, если химик Кара-Мурза хоть что-то мямлит по поводу причин этого краха – евреи виноваты, диссиденты и пр. – у историка Кожинова вы ни слова не найдете на этот счет. Рухнул огромный, могучий Советский Союз, а почему – неизвестно. Ну, не может русский почвенник признать, что традиционное общество изжило себя, и так же как европейские страны одна за другой ушли от него, так и России рано или поздно придется это сделать.

Самое удивительное: в гораздо более мелких событиях Кожинов видит неумолимую поступь Командора истории. Целую главу в своем труде, названную «Вожди и история» [2, т. 1, стр. 187-218], он посвятил доказательству: действия советских вождей, прежде всего, товарища Сталина, диктовались не их своеволием, жестокостью, заблуждениями, а ходом истории. Невиданный нигде в мире эксперимент по коллективизации сельского хозяйства, стоивший жизни доброму десятку миллионов украинских, русских, казахских крестьян, был вызван именно этим ходом. Заключение пакта Молотова-Риббентропа объясняется, конечно, тоже им, неумолимым, и т. д.

Он разоблачает своих недотеп-оппонентов, не желающих видеть железного поступа Командора (стр. 203): «Либеральные идеологи чаще всего клеймят любые стремления глубже понять ход истории в сталинские времена как попытку реабилитации вождя». Вот только одна странность: когда заходит речь о действиях кого угодно другого – российских кадетов, еврейских деятелей и движений, руководителей «империалистических держав» – он о неумолимом ходе истории начисто забывает, ну, буквально ни разу не вспомнит! И точно так же он проявляет полное непонимание или нежелание понять, что переход от традиционного к современному обществу – это уж точно есть неодолимый всемирно-исторический процесс, и в этом случае житейское правило – умного судьба ведет, упрямого – тащит – оказывается как никогда справедливым.

Кара-Мурза еще лучше расписывает, как большевикам удалось обмануть ход истории. В отличие от «черносотенцев» или почвенников типа Кожинова и Шафаревича, он признает, что в начале ХХ века перед Россией стояла задача модернизации. Но [40, т. 1, стр. 238]: «Открываться Западу для освоения его технологий и политических институтов – и в то же время бороться с его разрушительным антироссийским и антисамодержавным влиянием становилось все труднее». И только большевики смогли разрешить эту квадратуру круга, им удалось (стр. 133) создать «режим, который смог овладеть процессом модернизации и в то же время закрыть Россию от ее переваривания Западом».

Кара-Мурза нахвалиться не может успехами советской модернизации промышленности, он пишет (стр. 467), что к 1941 году «Промышленность по отраслевой структуре, техническому оснащению, возможностям производства важнейших видов продукции вышла в основном на уровень развитых стран…». И еще раз повторяет (стр. 487): «По объему промышленной продукции СССР вышел на 2-ое место в мире после США. По структуре промышленного производства СССР вышел на уровень развитых стран мира».

Казалось бы, замечательно, раз к началу 1940-х годов догнали «развитые страны мира», дальше остается, используя преимущества советского строя, пойти в отрыв, перегнать их. Но неожиданно читаем (стр. 450):  «В 70-80-е годы… сложился совокупный научно-технический потенциал Запада и его общий рынок. По масштабам этот потенциал был просто несравним с советским, а нам очень многие его продукты не продавали и за большие деньги… Наукоемкость всех вещей повысилась скачкообразно, а мощность рутинной доводки (ОКР), в отличие от генерации идей и прототипов (НИР), у нас скачкообразно отстала от НИОКР Запада. Если был до зарезу нужен какой-то материал, то в СССР приходилось его производить по технологии с выходом 3%, а на Западе их ОКР доводили выход, скажем, до 60%».

Произошло то, что уже не раз имело место в истории России, в частности в эпоху Петра I: попытка заимствовать у Запада его технические достижения, сохранив архаичные общественные отношения, поначалу обозначает некий успех, но со временем показывает свою полную несостоятельность: каждому технологическому уровню должен соответствовать свой уровень организации общества. Выше мы приводили радостное сообщение системного аналитика из его работы [72]: «Октябрь открыл путь продолжению Российской государственности от самодержавной монархии к самодержавному советскому строю минуя государство либерально-буржуазного типа».

Но он сам, по недалекости своей, проговаривается [40, том 1, стр. 127]: «В моменты глубоких кризисов государства, подобных революциям 1917 г. или ликвидации СССР, речь идет не об изолированных конфликтах и противоречиях – политических и социальных, – а об их соединении в одну большую, не объяснимую частными причинами систему цивилизационного кризиса. Он охватывает все общество, от него не скрыться никому…» (выделено Кара-Мурзой).

Умри, Сергей Георгиевич – лучше не скажешь. То, что через 70 лет в России повторился цивилизационный кризиз, случившийся в стране в 1917 году, как раз и означает, что большевистский переворот не разрешил его, а только отложил. Многие страны мира прошли через кризис, связанный с переходом от традиционного общества к современному, но нигде он не повторялся дважды. Россия и ныне продолжает поиски некоего «особого пути», чтобы обмануть историю, или, как говорят, «и капитал приобрести, и невинность соблюсти». Неужто ей придется еще и в третий раз проходить через тот же кризис? Уникум!..

На один важный момент, обычно не замечаемый, обратил внимание не кто иной, как Кожинов. Он пишет (стр. 120): «Дореволюционная Дума была в основе своей “прогрессивна”, а сегодняшняя – за исключением отдельных “фракций” – “консервативна”. Но это ведь означает, что и страна ныне (в отличие от ее устремлений в начале XX века) “консервативна”, что она против того “прогресса” (в действительности, конечно, совершенно мнимого), который, скажем, уже поставил экономику “на уровень краха”» (слова выделены Кожиновым). Он умер в 2001 году и не дожил до времени, когда в Думе от «прогрессивных» фракций и духа не осталось – то-то бы человек порадовался.

Не будем останавливаться на том, что «прогресс», по его мнению, есть всегда нечто «совершенно мнимое». Это все мы уже слышали, сейчас речь о другом. Конечно, переход России из традиционного в современное общество был бы в любом случае нелегким. Но почвенник подметил весьма точно: большевистский эксперимент настолько напугал и деморализовал российское население, что оно теперь боится любых перемен, боится гораздо больше, чем в 1917 году.

Что могло случиться после Февраля 1917 года, не будь в России большевистской партии? По Кожинову, пропала бы Россия, некому было бы спасти ее от народной стихии. Думаю, в этом случае рано или поздно была бы установлена военная диктатура, которая и навела бы в стране порядок. Жертв было бы тоже немало, но все же не столько, как при большевистской диктатуре. И вряд ли после умиротворения в стране вскоре расцвела бы демократия. Скорее всего установился бы режим правого толка, но даже в этом случае судьба России не оказалась бы столь мрачной, как это произошло в результате победы большевиков. Но случилось то, что случилось…