Евреи и «Советский проект», том 2 «Русские, евреи, русские евреи»
Часть 7. Российская культурно-историческая матрица восстанавливается
Сталин понял, что для его глобальных планов ему нужен только
русский народ, самый большой, самый терпеливый, покорный.
Но ничего существенного дать народу, предназначенному на
беспрерывное заклание, Сталин не мог: ни земли, ни жилища,
ни еды, ни одежды, ни тем паче свободы, да и кому она нужна?
Но он мог дать нечто большее, довлеющее самой глубинной сути
русского народа, такое желанное и сладимое, что с ним и водка
становится крепче, и хлеб вкуснее, и душа горячее, – антисемитизм
Юрий Нагибин, «Тьма в конце туннеля»
Массы не могут быть удовлетворены лишь идеологическими концепциями.
Понимание – слишком шаткая платформа для масс. Единственная стабильная эмоция – это ненависть
Адольф Гитлер
(Ян Кершоу, «Гитлер»)
Но в полной мере шовинистически-патриотическая вакханалия, включая, разумеется, ее важнейшую, юдофобскую, составляющую, развернулась в послевоенные годы, особенно с началом холодной войны. Антисемитская направленность кампании маскировалась лозунгом борьбы с космополитизмом. Надо сказать, это была не совсем маскировка. Попробовал бы кто-то спросить у идеологов этой кампании, чем космополитизм отличается от интернационализма, вряд ли получил бы вразумительный ответ. Костырченко вполне резонно пишет [83, стр. 310]: «Теоретики коммунизма – Маркс, Энгельс, Ленин – были по своим взглядам космополитами». «Борьба с космополитизмом», по сути, венчала отход КПСС от идеологии и политики интернационализма. Но не могли же коммунисты сделать ругательным словом «интернационализм», они использовали для этой цели близкое по значению понятие «космополитизм».
Забавно читать, как происхождение этой кампании объясняет Кожинов. Он вообще все крутые повороты политики Сталина, повлекшие за собой масштабные трагические последствия, выводит из непреодолимых обстоятельств, на которые, к тому же, глаза вождю открыл тот или иной ученый. Так [2, т. 1., стр. 191], на поворот к ускоренной коллективизации в сельском хозяйстве в конце 20-х годов его якобы подвигла записка члена коллегии Центрального статуправления Немчинова.
А вот об истоках кампании борьбы с космополитизмом (стр. 200): «И еще об одном “решении” Сталина. В 1947 году он выдвинул задачу борьбы с “низкопоклонством” перед Западом, притом поначaлy речь шла не столько об идеологии в прямом, собственном смысле слова, сколько о положении в естественных и технических науках… Новое “указание” Сталина воспринималось при его жизни как еще одно свидетельство его личной “мудрости”, а позднее — как одно из проявлений его — опять-таки личной— тупой зловредности, нанесшей тяжелейший ущерб развитию науки. Однако есть все основания утверждать, что это сталинское “указание” не было результатом его собственных размышлений: оно было вызвано письмом, которое в предыдущем, 1946 году направил Сталину один из виднейших ученых того времени П.Л.Капица…»
Вот о чем писал ученый вождю (стр. 201): «Мы, по-видимому, мало представляем себе, какой большой кладезь творческого таланта всегда был в нашей инженерной мысли… Один из главных отечественных недостатков – недооценка своих и переоценка заграничных сил… Для того, чтобы закрепить победу и поднять наше культурное влияние за рубежом, необходимо осознать наши творческие силы и возможности. Ясно чувствуется, что сейчас нам надо усиленным образом подымать нашу собственную оригинальную технику... Успешно мы можем это делать только, когда будем верить в талант нашего инженера и ученого... когда мы, наконец, поймем, что творческий потенциал нашего народа не меньше, а даже больше других... Что это так, по-видимому, доказывается и тем, что за все эти столетия нас никто не сумел проглотить».
Меня удивило, что Капица, ученый не просто международного класса, но и с «международным», то есть космополитическим мироощущением мог написать такое письмо, тем более – Сталину, цену которому он хорошо знал. Капица долго работал в лаборатории Резерфорда в Англии, пока Сталин насильно не удержал его в СССР, после войны он сознательно уклонялся от участия в атомном проекте. Он сам неоднократно попадал под огонь борцов с «низкопоклонством» перед Западом. Костырченко сообщает [83, стр. 601-602], что в 1944 году уже известный нам секретарь парткома МГУ Ноздрев в своем отчете всесильному Щербакову сигнализировал о том, что «под влиянием авторитетных ученых – «западников» (академиков П. Л. Капицы, А. Ф. Иоффе, А. Н. Фрумкина, Л. И. Мандельштама и др.) на физфаке МГУ сложилось „тяжелое положение… с подготовкой кадров русской интеллигенции“». И далее идет жалоба на засилье еврейских студентов на факультете. «В последующем Ноздрев неоднократно доносил наверх информацию в том же роде, выставляя в качестве лидера антипатриотов в физике академика П. Л. Капицу».
А вот что произошло в 1950 году, то есть уже после того, как, если верить Кожинову, письмо Капицы инициировало борьбу с космополитизмом (стр. 607): «Выступившие единым „антикосмополитическим фронтом“ работники госбезопасности, физики-традиционалисты и такие функциоонеры из ЦК, как Ю. Жданов, сначала добились отлучения Ландау, Ландсберга, Капицы и других „антипатриотов“ от преподавания в МГУ, что повлекло за собой закрытие многих базовых кафедр на физико-техническом факультете и перевод студентов в другие вузы, а в 1951 году – ликвидации и самого этого факультета… Капица был также смещен тогда с поста директора Института физических проблем АН СССР». Что же выходит – П. Л. Капица сам себя высек? Напомню еще о том, что Буровский (см. главу 34) вообще причислил его к евреям.
Все это довольно странно. Но, тем не менее, Капица это злополучное письмо вождю, видимо, все же написал. Кожинов дает конкретную ссылку, и в этих случаях ему можно верить. Другое дело, его интерпретация фактов: того и гляди, лапшичку на уши повесит. Вот и в этом случае невозможно представить, что он сам верил в то, что грандиозная, всеохватная кампания борьбы с космополитизмом, «низкопоклонством» и т. п. была спровоцирована письмом Капицы. Он пытается нас убедить в том, что «поначaлy речь шла не столько об идеологии,.. сколько о положении в естественных и технических науках…» Это в письме Капицы речь шла о науке и технике (слова «нашу собственную оригинальную технику» были выделены им). Сталин же сразу придал кампании идеологический и всеохватный характер.
Что дело было не в науке и технике и не в письме Капицы, видно из текста Костырченко [83, стр. 310]: «Само слово „космополит“ вошло в советский пропагандистский обиход еще в период войны... Именно тогда наблюдался первый всплеск государственного антисемитизма, который проявился в виде настойчивых попыток начать сверху так называемое национально-кадровое регулирование, означавшее на практике прежде всего постепенное вытеснение евреев из управленческих структур... Для публичного обоснования такой политики очень удобно было обвинять ее жертвы в недостаточном патриотизме или его полном отсутствии. Показательно, что примерно тогда же в номенклатурной среде появилось присловье: „Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом“». А Кожинов «доказывает», что вплоть до конца 1940-х годов никакого государственного антисемитизма в СССР не было.
В предыдущей главе мы, опираясь опять же на исследование Костырченко, рассказывали о всходах антисемитизма и антизападничества в партаппарате в годы войны. Вот еще одно его свидетельство (стр. 314): «Зерно высказанной выше мысли вождя упало в давно уже подготовленную почву. Еще в 1943 году Фадеев в ноябрьском номере журнала „Под знаменем марксизма“ рассуждал о „ханжеских проповедях беспочвенного космополитизма“. Так что писательская верхушка была готова к подобному наказу вождя и восприняла его как сигнал к действию». Ату их!
В статье Самсона Мадиевского [124] сообщается о таком примечательном факте: «Во время встречи Геббельса с Гитлером 26 апреля 1944 г. первый не без удивления обнаружил, что фюрер явно отходит от лежавшего много лет в основе немецкой пропаганды тезиса о „еврейском большевизме“ и „мировом еврейском заговоре“ как скрепе вражеского лагеря. В дневнике Геббельс отметил: сейчас фюрер считает, „что Сталин отнюдь не в той мере пользуется симпатией международного еврейства, как это принято считать. И он также в некоторых отношениях достаточно строго действует против евреев“».
То есть в 1944 году уже и Гитлер знал о том, что Сталин «строго действует против евреев», а Кожинов в самом конце ХХ века стремился убедить читателей (см. выше в данной главе), что в СССР «„Еврейский вопрос“ приобрел остроту только к концу 1948 года в неразрывной связи с созданием в мае этого года государства Израиль», а до этого «противоеврейских» моментов в сталинской политике и близко не было.
Кожинов и сам все прекрасно понимал. В частях 4 и 5 мы, следуя за его трудом [2], показали, что большевистская партия, при всей ей интернационалистской демагогии, изначально была обречена на перерождение в имперско-шовинистическую партию. Вспомним удовлетворение, с которым видный черносотенец Никольский уже в 1918 году отмечал, что большевики, разрушая русскую имперскую государственность, вынуждены будут сами ее восстанавливать, пусть и под другим флагом. Как говорится, видно птицу по полету. Потом Кожинов цитировал Шульгина, который писал, что большевики в 1920 году били поляков не как буржуев, а именно как поляков – за то, что они пытались отхватить от империи ее «исконные» области. И тот же Шульгин в 1926 году с удовлетворением отмечал невиданный рост антисемитизма в России. В том же году Политбюро ЦК ВКП(б) стало полностью «юденфрай», и с этой точки, с опорой на молодые русские силы (молодых волков) началось строительство единоличной диктатуры Сталина.
Вот как это описывает Костырченко (стр. 704-705): «Будучи благодаря сводкам ОГПУ хорошо осведомленным в широком распространении в то время в партийных и комсомольских низах антиеврейских настроений, прагматик Сталин, подстраиваясь под них, начал негласно использовать этот фактор, сделав его элементом своей тактики достижения единовластия. В результате в высших аппаратных структурах ВКП(б) возникло такое специфическое явление, как партийно-пропагандистский антисемитизм, который стал развиваться и набирать силу под прикрытием официальной идеологии марксизма-ленинизма. После того, как в конце 30-х годов антисемитизм в этой ипостаси, ранее лишь периодически использовавшийся Сталиным в тайной агитации против соперников в борьбе за власть, был окончательно пересажен на номенклатурную почву, он обрел статус систематической государственной политики».
Это все были этапы возвращения России к своему естеству. Кожинов цитирует [2, т. 1, стр. 274-275] «трактат видного сиониста М.С. Агурского “Идеология национал-большевизма”». Сионист писал, что с первых же послереволюционных лет «на большевистскую партию оказывалось массивное давление господствующей национальной среды. Оно чувствовалось внутри партии и вне ее, внутри страны и за ее пределами... Оно ощущалось во всех областях жизни: политической, экономической, культурной... Давление национальной среды, сам тот факт, что революция произошла именно в России, не мог не оказать сильнейшего влияния на большевистскую партию, как бы она ни декларировала свой интернационализм... Это было результатом органического процесса».
К концу 20-х годов благодаря «органическому процессу» диктатура вождя (культ Сталина) была в основных чертах сформирована, и началась шовинизация внутренней политики, сначала более или менее скрытая, а с 1934 года, как пишет Кожинов (он, правда, называет это по-другому), и открытая. Почвенник трактует это (стр. 391) как очередной «неожиданный поворот» в сталинской политике и объясняет его опять «непреодолимыми обстоятельствами», в данном случае – приходом в Германии к власти Гитлера. В действительности это была очередная ступень все того же «органического процесса».
Процесс набирал обороты (стр. 401): «И вот уже в 1938 году завораживающе звучал над страной призыв из кинофильма “Александр Невский” с мелодией возвратившегося из эмиграции Сергея Прокофьева: Вставайте, люди русские...» Под этот «завораживающий призыв» в стране начали восстанавливаться существовавшие при царе-батюшке ограничения для евреев: процентная норма при поступлении в вузы, очистка аппарата от евреев. Многого, правда, не успели: перебила война. Но антисемитский зуд был так силен, что даже в самые тяжелые моменты войны эта «работа» не прекращалась. Хотя, конечно, были досадные ограничения.
Выступая в мае 1928 года с докладом «На хлебном фронте», Сталин, по крайней мере, сослался на записку Немчинова, из которой якобы следовала неотложная необходимость коллективизации. В речи от 13 мая 1947 года, которой Сталин дал ход кампании борьбы против космополитизма и «низкопоклонства» перед Западом, вождь даже не упомянул письмо Капицы годичной давности. Совершенно очевидно, что эта кампания стала продолжением того «органического процесса», который начался на второй день после Октябрьского переворота – процесса восстановления российской идентичности с ее великодержавием, шовинизмом, «вожачеством» и прочими неотъемлемыми атрибутами. Повторение этого процесса мы наблюдаем после 1991 года: Россия неизменно возвращается на круги своя.
Одной из первых жертв новой кампании стал профессор, зав. кафедрой западной литературы Московского государственного пединститута И. М. Нусинов. Его главным обличителем выступил генсек ССП Фадеев. Я останавливаюсь на этом эпизоде кампании потому, что в нем Костырченко уловил примечательную закономерность. Он пишет [83, стр. 315]: «Родоначальником „концепции Нусинова“ Фадеевым был назван академик А. Н. Веселовский (1838-1906), возглавлявший в течение 25 лет кафедру западноевропейских литератур Петербургского университета и изучавший русскую литературу в контексте „антинаучной и реакционной идеи „единого мирового потока“ развития мировой культуры“ (слова Фадеева)…»
Костырченко заключает: «В одномоментности нападок на советского профессора еврейского происхождения и давно умершего русского филолога-«западника» как бы проявилась очевидность заимствования поздним сталинизмом дореволюционного идейного наследия почвеннического консервативного охранительства с присущим ему антисемитизмом». Исследователь приводит и другие примеры, показывающие наследственную связь между сталинской пропагандистской машиной и дореволюционными черносотенцами. Мы лишний раз убеждаемся, что дело было не в письме Капицы.
Костырченко рассказывает (стр. 448), что «летом 1946-го Михоэлс, придя однажды к Жемчужиной на работу, поделился с ней поступавшими к нему жалобами евреев на притеснения местного начальства, а потом поинтересовался, к кому лучше обратиться по этому поводу – к Жданову или Маленкову? На что Жемчужина ответила: „Жданов и Маленков не помогут, вся власть в этой стране сконцентрирована в руках только одного Сталина. А он отрицательно относится к евреям…», П. С. Жемчужина была женой В. М. Молотова, считавшегося вторым человеком в государстве. Она опекала Михоэлса и ЕАК, но, очевидно, и Молотов ничем помочь не мог.
Заметим: среди нацистов тоже не все были прирожденными антисемитами, но они исполняли волю фюрера. Так устроено тоталитарное общество. И друг-еврей был едва ли не у каждого эсесовца, просто, этого еврея убивали другие эсесовцы.
Усиление антисемитизма в СССР шло параллельно с усилением конфронтации с Западом. Об одном из этапов этого процесса рассказывает Жорес Медведев [90, стр. 115-116]: «С марта по сентябрь 1948 года я находился в Крыму, где работал в биохимической лаборатории, выполняя дипломную работу. Когда я в конце сентября 1948 года вернулся в Москву, это был, по настроениям интеллигенции, совсем другой город. В июле-августе в СССР произошли серьезные изменения в идеологии и внешней политике, которые можно охарактеризовать как консервативный поворот, вызвавший острую конфронтацию с Западом. 26 июня 1948 года Сталин начал блокаду Западного Берлина… Берлинский кризис ставил отношения между СССР и западными странами на грань войны. 28 июня было объявлено о разрыве между ВКП(б) и Союзом коммунистов Югославии… В июле был освобожден от должности второго секретаря ЦК ВКП(б) Жданов и на роль партийного преемника Сталина назначен Маленков. Жданов был сталинист и консерватор, но Маленков был еще хуже… Настроение интеллигенции было мрачное и напуганное…»
Кожинов радуется результатам кампании борьбы с низкопоклонством [2, т. 1, стр. 202]: «И при всех возможных оговорках взятый в 1947-м курс привел к тому, что в 1954-м в СССР начала работать первая в мире атомная электростанция, а в 1957-м стартовал первый в мире искусственный спутник Земли» (слова выделены Кожиновым).
А Костырченко сообщает (стр. 299), что 16 июля 1947 года «политбюро запретило издание „Journal of the Phisics USSR“ (редактор П. Л. Капица) и другой научной академической периодики, выходившей на иностранных языках, мотивируя это тем, что их выпуск „весьма облегчает зарубежной разведке следить за достижениями советской науки“. Примерно тогда же была введена цензура всей литературы (в том числе и научно-технической), поступавшей в страну из-за границы». Нечего говорить, что были резко ограничены контакты советских ученых с зарубежными.
Было много факторов, которые определили крах Советского Союза. Кожинов не смог или не захотел понять, что автаркия, ужесточившаяся в результате рассматриваемой кампании, стала одним из этих факторов. И что такое факт пуска в СССР первой атомной электростанции по сравнению с фактом Чернобыля? Почвенничество застит глаза даже неглупым людям…
Года полтора после описанного выступления Сталина шла раскачка, жертвами которой пали отдельные еврейские фигуры. Но 28 января 1949 года статья в «Правде» под названием «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» прозвучала как залп «Авроры». О том, кто за ней стоял и какое значение ей придавалось, свидетельствует такой факт: для ее сочинения бригаде «правдистов» в помощь было придано все руководство ССП в составе Фадеева, Симонова и Софронова. В анналах истории с точностью до минуты зафиксирован момент, когда статья была передана главным редактором газеты Поспеловым члену политбюро Маленкову – 3 часа 55 минут утра 27 января. Прошла она и через руки Сталина.
Подробное описание кампании можно найти у Костырченко [83, стр. 333-350]. Из попавших под нее арестованы были немногие, и их не подвергали пыткам, как фигурантов последующих дел. Но постарайтесь почувствовать, что выпало на долю этих людей, ощутить «аромат эпохи», прочтя фрагмент статьи Бориса Поюровского [125], который, будучи в то время молодым человеком, пытался брать уроки мастерства критика на дому у одного из главных фигурантов той кампании Иосифа Ильича Юзовского (Юза). Вот маленький эпизод из его жизни того времени:
«Одним из последних верных друзей Юза оставался Михаил Федорович Астангов, выдающийся актер театра и кино. Когда другие боялись не то что зайти, позвонить, пригласить в театр, но просто поздороваться при встрече на улице, знаменитый актер почти демонстративно продолжал наносить визиты Юзу, обязательно прихватив с собой что-нибудь вкусное. Но однажды, как раз во время очередного визита Астангова, по радио прозвучало выступление писателя Льва Никулина, кстати, жившего в одном доме с Юзом. Автор многих исторических полотен… на сей раз обрушил свой гнев на современников, космополитов, и в конце призвал „не слишком с ними церемониться, а беспощадно и решительно вырывать сорную траву с поля вон!“ На покрасневшей лысине Михаила Федоровича проступили капли холодного пота. Он начал почти судорожно сжимать и разжимать пальцы рук, затем несколько раз поправил крахмальный ворот сорочки, явно стеснявший свободное дыхание, и слегка привстал.
– Тебе страшно? – спросил Юз.
– Немного, – честно признался Астангов.
– Хочешь уйти?
– Хочу, – почти выдавил из себя Михаил Федорович.
– Не смею задерживать, и спасибо за все, что ты сделал для меня, для нас…
Спустя полвека невозможно забыть, чего стоило им это прощание. Казалось, они никогда не смогут оторваться друг от друга…»
Автор статьи дополняет картину таким штрихом: «Семь лет ходил я в этот дом, однако, лишь на восьмой, когда главный инициатор борьбы с космополитизмом не только почил в бозе, но и был выдворен из Мавзолея, Юзовский признался, что все годы опасался меня, полагая, что я появился в его доме не случайно». А Кожинов этак бодренько заявляет [2, т. 2, стр. 312]: «Объявленные в 1949 году чуть ли не вне закона „космополиты“ уже в следующем году так или иначе были „прощены“». Видно, бедный Юз не догадывался, что он уже прощен, и маялся еще 6 лет…
А в целом по версии Кожинова кампания выглядела так [2, т. 2, стр. 301]: «Как явствует из фактов, „борьба с космополитами“ – которые являлись театральными, литературными и художественными критиками – представляла собой, в основном, не политическое, а литературное (и, шире, „искусствоведческое“) явление». Какая политика? Имела место дискуссия между литературоведами или искусствоведами. Ну, может быть, формы ее несколько отличались от академических, только и всего. И вообще, создается впечатление, что борьба с космополитизмом имела место, главным образом, в области литературо- и искусствоведения. Но ведь Кожинов сам внушал нам (см. начало данной главы), что Сталин, давая в 1947 году старт кампании борьбы с низкопоклонством, имел в виду в первую очередь положение «в естественных и технических науках». Ну да, тогда Кожинову нужно было убедить нас в том, что инициатором этой кампании был академик Капица. Теперь же он силится внушить нам нечто иное – что кампания эта имела ограниченный характер, что она захватила, в основном, такую не слишком существенную область как литературоведение…
Кожинов держит читателей за лохов, которым не только лапшу можно на уши вешать, но и менять можно один сорт лапши на другой, а лохи этого и не заметят. На мой взгляд, пора в реестр профессий ввести новую: искусновед. Не путать с искусствоведом. Первым искусноведом по праву может считаться русский почвенник Кожинов: как искусно он ведет нас (так ему, по крайней мере, кажется) от одного ложного представления об описываемой кампании к другой…
Костырченко описывает это «несколько» иначе [83, стр. 340]: «Охота на космополитов поделила на „загонщиков“ и на „загоняемых“ архитекторов, литературоведов, философов, историков, журналистов, деятелей искусства, работников государственных и общественных учреждений, промышленных предприятий, преподавателей и студентов вузов и техникумов. Антиителлектуальная и антисемитская истерия, набирая обороты, день ото дня ширилась, захватывая все новые имена, регионы, сферы деятельности».
Краски в эту картину добавляет Г. Аронсон [102, стр. 159-160]: «В 1949-50 годах не было почти ни одного дня, когда бы „Известия“ или „Правда“ не разоблачали евреев-чиновников с усиленным подчеркиванием их еврейский имен, отчеств и фамилий… Всех этих разоблаченных „космополитов“ отовсюду изгнали, лишили привычной работы, а в некоторых случаях арестовывали и ссылали в концлагеря… Почти все арестованные по кампании борьбы с космополитами были депортированы на Амур в Хабаровский край. Там были созданы новые концентрационные лагеря в Чингаре, Союзном, Ленинске».
Масштабы арестов в этой кампании Аронсоном, видимо, преувеличены. Тем не менее, множество судеб было искалечено, причем не только «загоняемых». Так, Фадеев в начале кампании пытался оградить от нее своего давнего друга литературного критика И. Л. Альтмана. Но затем, опасаясь обвинений в свой адрес, сам включился в его травлю, что привело того к аресту, а вскоре и к смерти. Не стояло ли лицо Альтмана перед мысленным взором Фадеева, когда через несколько лет он спускал курок своего пистолета?
К лету 1949 года кампания борьбы против космополитизма стала постепенно стихать, но жупел этот периодически воскресал в других кампаниях. С конца 1947 года начала разгораться кампания обвинений евреев в шпионской деятельности в пользу иностранных, главным образом западных, разведок. Чтобы «хозяин» не сомневался в том, что для разоблачения врагов народа делается все возможное, министр МГБ Абакумов сообщал ему [83, стр. 382]: «В отношении изобличенных следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдавать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ… применяют меры физического воздействия». Запомним это: ниже мы увидим, как Кожинов пытается представить этого костолома большим либералом…
Некоторые упорствовали. Так (стр. 426-427), «решительно отказался давать требуемые от него показания» главный врач московской больницы им. Боткина (где, кстати, ранее лечились кремлевские гады), член президиума ЕАК Б. А. Шимелиович. Он был арестован 13 января 1949 года. Следователь с подручными били его резиновыми дубинками, нанося до 100 ударов за «сеанс». Только в марте от него были получены первые «признания», которые, как он написал позднее в своем заявлении руководству МГБ, были даны им «при неясном сознании». Забивали людей до животного состояния. Это его заявление, естественно, ни следствием, ни судом во внимание принято не было. Так были выбиты и показания против руководителя ЕАК Михоэлса.
В эти годы все сильнее сказывалась параноидальная подозрительность Сталина. В его мозгу сформировалось представление о целой сети агентов, в основном, еврейского происхождения, включая того же Михоэлса и других руководителей ЕАК, которые через его, Сталина, родственников (не зря евреи пытались проникнуть в его семью!) выведывали его семейные и прочие тайны, чтобы передать их иностранным разведкам. А далее срабатывало нечто вроде «самосбывающегося прогноза»: Сталин нацеливал МГБ на разоблачение этой сети, и МГБ ее «разоблачало». Предоставляя «хозяину» выбитые под пытками «признания» арестованных, Абакумов еще больше распалял его подозрительность.
Ж. Медведев приводит [90, стр. 123] высказывание Хрущева на июльском пленуме ЦК в 1953 году о том, что «аппарат МГБ был „профессионально“ заинтересован в раскрытии различных „заговоров“». И получалось, что диктатор и его тайная полиция работали как резонансный контур. Аресты проводились [83, стр. 384] даже «без санкции прокурора. Это и понятно: зачем Абакумову было соблюдать правовые формальности, когда указания он получал непосредственно от Сталина?»
Наряду с усиливающейся с годами общей подозрительностью Сталина, как неоднократно отмечает Костырченко [83, стр. 200, 373], «все отчетливей стали проявляться элементы прогрессирующей с годами личной юдофобии». Начальник следственной части МГБ по особо важным делам Рюмин, когда он в июне 1953 г. сам оказался под следствием, признал (там же, стр. 387): «С конца 1947 года в работе следственной части по особо важным делам начала проявляться исходившая от Абакумова... тенденция рассматривать лиц еврейской национальности врагами Советского государства. Эта установка приводила к необоснованным арестам лиц еврейской национальности по обвинению в антисоветской националистической деятельности и американском шпионаже». В действительности, конечно, «тенденция» эта исходила не от Абакумова, а от Сталина.
В предыдущей главе я обещал рассмотреть доказательства Кожинова в пользу того, что [2, т. 2, стр. 270] «является полностью абсурдной версия об „антисемитизме“ Иосифа Виссарионовича». Он продолжает на этом настаивать (стр. 287): «Нет реальных оснований усматривать антисемитизм как таковой в поведении власти и в ее верховном носителе Сталине». Правда, эту линию ему не удается до конца выдержать, под влиянием фактов приходится смягчать категоричность суждений (стр. 263): «„Еврейский вопрос“ приобрел остроту только к концу 1948 года в неразрывной связи с созданием в мае этого года государства Израиль… Реальные „противоеврейские“ акции начались только в конце 1948 года».
Почему же это создание государства Израиль повлекло за собой антисемитские, простите – «противоеврейские», акции в СССР? Придется нам еще раз углубиться в витиеватые рассуждения Кожинова (стр. 275): «Как ни странно (да и даже нелепо!), изрекаемые множеством авторов „обвинения“ Сталина в „антисемитизме“ начисто игнорируют тот бесспорный факт, что он в качестве полновластного „хозяина“ СССР сыграл безусловно решающую роль в создании еврейского государства в Палестине!»
Насчет решающей роли СССР в тот исторический для еврейского народа момент – никто этот факт не игнорирует. Жорес Медведев приводит [90, стр. 102-103] строки из воспоминаний Голды Меир, первого посла Израиля в Москве и позднее премьер-министра Израиля: «Как бы радикально не изменилось советское отношение к нам за последующие двадцать пять лет, я не могу забыть картину, которая представилась мне тогда. Кто знает, устояли ли бы мы, если бы не оружие и боеприпасы, которые мы смогли закупить в Чехословакии и транспортировать через Югославию и другие балканские страны в те черные дни начала войны… Факт остается фактом: несмотря на то, что Советский Союз впоследствии так яростно обратился против нас, советское признание Израиля 18 мая имело для нас огромное значение».
18 мая СССР, через 3 дня после провозглашения государства Израиль, объявил о его признании де-юре (США это с делали только 8 месяцев спустя). И все же не это признание, и даже не поставки вооружений в критический момент войны с арабами были главной услугой СССР еврейскому государству. Главным было то, что Советский Союз действительно сыграл решающую роль в принятии в ноябре 1947 года Генеральной Ассамблеей ООН резолюции 181 о разделе Палестины на два государства – еврейское и арабское.
Конечно, это была не благотворительность Сталина евреям, а политический расчет. Израильский автор Георг Мордель пишет [126]: Молотов «считал, что СССР следует отказаться от союза с арабскими компартиями, потому что они никакой роли в обществе не играют, а сионисты – сила, способная добиться ухода англичан из Палестины. Поскольку социал-сионисты идейно близки к ВКП(б), вполне реален их стратегический союз с Москвой. Сталин согласился с Молотовым, и Громыко получил указание поддержать резолюцию Генеральной Ассамблее ООН о разделе Палестины». Главной целью было ослабить позиции Англии на Ближнем Востоке.
Кожинов признает, что Сталин, поддерживая Израиль, преследовал свои цели. Тем самым он соглашается, что факт этой поддержки не может служить исчерпывающим доказательством отсутствия у советского вождя антисемитских наклонностей. Однако, говорит он, «есть ведь и другая сторона проблемы: Сталин – чего нельзя оспорить – полагал, что на еврейское государство можно рассчитывать как на верного союзника, и это, надо признать, самое сокрушительное опровержение якобы присущего Сталину антисемитизма!»
Все слова в этой фразе выделены Кожиновым: он, видимо, полагал, что благодаря этому сказанная им нелепость станет убедительнее. А что, если Черчилль в 1941 году признал СССР своим союзником, это стало «сокрушительным опровержением присущего ему антикоммунизма»? Известно изречение: в любви и политике благодарность не играет роли. Сталин, большой поклонник Макиавелли, эту истину хорошо знал. Сам он сильно благодарен был США, скажем, за помощь по ленд-лизу? Или, во внутриполитическом варианте, Зиновьеву и Каменеву – за поддержку против Троцкого? Не могло быть у Сталина расчетов на верность сионистов, и никаким «опровержением», хоть ты его трижды жирным шрифтом выдели, его антисемитизма это служить не может.
На что Сталин мог рассчитывать, так это на то, что интересы СССР и Израиля и далее будут более или менее совпадать. Расчет этот строился на том, что Англия будет по-прежнему поддерживать арабов в их борьбе с еврейским государством, и у СССР и Израиля будет общий враг. Но расчет этот не оправдался, и все карты спутали США, все более выходившие на роль доминирующей державы в регионе. К тому же Сталин и сам делал все, чтобы оттолкнуть сионистов.
Между прочим, Кожинов называет Костырченко [2, т. 2, стр. 210] «первоклассным историком», что более чем справедливо. Столь тщательно (и без всякого идеологического налета), как Костырченко, тему отношения Сталина к евреям (и вообще отношения к евреям в СССР в сталинскую эпоху), не изучил никто. Кожинову до него в этом отношении очень далеко. Но, похвалив коллегу, он неизменно делает выводы, противоположные его выводам.
Костырченко в своем труде [83] неоднократно отмечает (см., например, стр. 704-706), что Сталин с молодых-юных лет испытывал к евреям неприязнь, которая с годами переходила во все большую ненависть и в итоге он «завел партию в болото воинствующего коммунистического почвенничества». Кожинов же пытался нас убедить [2, т. 2, стр. 271], что «Сталин до конца 1940-х годов, как говорится, не имел ровно ничего против евреев». Юдофобские тенденции в СССР вполне явно проявились уже в годы войны (см. предыдущую главу), а кое в чем даже в предвоенные годы. А к концу 40-х годов, как пишет Костырчеко [83, стр. 707], «престарелый и страдавший от многочисленных хронических недугов диктатор окончательно превратился в патологического юдофоба», то есть к этому времени его юдофобия не первые ростки дала, а достигла апогея.
Если Сталин рассчитывал на сохранение союзнических отношений с израильскими сионистами, он должен был понимать, что это обоюдный процесс. Но его неприязнь и подозрительность по отношению к евреям достигли такой степени, что требовали выхода. Выше было приведено свидетельство Рюмина, бывшего заместителя министра ГБ, о том, что уже с конца 1947 года, когда между СССР и Израилем царили, казалось бы, самые теплые отношения, в «органах» уже проявились антиеврейские тенденции. Да и Кожинов признает (стр. 278), что «жестокая противоеврейская акция состоялась уже в начале 1948 года – за десять месяцев до того, как стал совершенно очевидным конфликт СССР и Израиля: в ночь с 12 на 13 января в Минске был убит художественный руководитель Государственного еврейского театра, член Комитета по Сталинским премиям С. М. Михоэлс». Кожинов «забыл» упомянуть, что он был еще и председателем ЕАК, именно в этом качестве он и был, прежде всего, убит.
Но Кожинов не был бы Кожиновым, если бы тут же не начались виляния: «Но, во-первых, господствующая ныне версия, согласно которой Михоэлс был убит по заданию Сталина сотрудниками МГБ, не обладает, как будет показано ниже, полной достоверностью». Вы спросите, а что же «показано ниже»? Ниже Кожинов признает (это доподлинно известно и из других источников), что, после того, как убитому были устроены лицемерные государственные похороны (по официальной версии он погиб в результате несчастного случая), его убийцы были удостоены высоких государственных наград (естественно, тайно). Костырченко приводит [83, стр. 389] на этот счет показание бывшего министра ГБ Абакумова: «Дав „указание именно в Минске и провести ликвидацию“ Михоэлса, Сталин распорядился срочно сформировать команду оперативников для реализации этой акции».
Менее чем через год после торжественных государственных похорон Михоэлса одного только знакомства в прошлом с этим «еврейским буржуазным националистом» и «американским шпионом» могло хватить для ареста человека. Уже убийство Михоэлса насторожило израильтян. Кроме того, там надеялись, что поддержка Советским Союзом молодого государства на международной арене будет иметь продолжение в виде разрешения эмиграции советских евреев на историческую родину. Когда эти надежды не оправдались, в стране поднялась волна антисоветской пропаганды. Быстро укреплялись позиции США в Израиле, особенно экономические, большую роль в этом играло американское еврейство. СССР просто нечего было противопоставить Америке в этом плане. К концу 1948 года советско-израильская любовь стала иссякать, что послужило усилению гонений на евреев в СССР.
Надо, правда, признать, что, при всей растущей в последние годы жизни Сталина подозрительности и одновременно прогрессирующей его юдофобии, гонения на «еврейских буржуазных националистов» имели под собой некоторое «объективное» основание. Костырченко пишет (стр. 253), что еще во время войны Сталин был «крайне озабочен ростом разбуженного войной национального самосознания народов СССР, или, проще говоря, стихийного национализма (казахского, украинского, башкирского, еврейского и любого другого, в том числе, как ни парадоксально, и русского), что воспринималось им как главная угроза единства красной империи».
Озабоченность вождя, в том числе и русским национализмом, была, с его колокольни, оправданной. Вспомним, как в конце 1980-х годов русский почвенник писатель Валентин Распутин, выступая в Верховном Совете СССР, депутатом которого он был, потребовал освободить Россию от нахлебников (точных его слов я не помню) – союзных республик, особенно среднеазиатских. Эта позиция части русских почвенников действительно внесла свой вклад в развал Союза.
Озабоченность Сталина русским национализмом породила после войны известное Ленинградское дело. Сталин и сам использовал лозунги русского национализма, вспомним его здравицу 24 мая 1945 года в Кремле «за здоровье русского народа», но (sic!) – того народа, который «заслужил… общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов… страны». Для Сталина Советский Союз и был Россией – Советской Россией, и сколь-нибудь явного выделения из нее еще какой-то России, собственно России, он не допускал.
К этой коллизии примешивалось еще то обстоятельство, что в конце войны и первые годы после ее окончания идею повышения статуса собственно России в Союзе вынашивали, прежде всего, ленинградцы, то есть та часть партийно-государственного аппарата, которая была непосредственно связана с Ленинградом. Костырченко пишет по этому поводу (стр. 288-289): «Для Сталина Ленинград, этот символ русского европеизма и западничества, то же самое, что вольный город Новгород для Ивана Грозного, – вечно саднящая и незаживающая душевная рана. Даже лишенный большевиками столичного статуса, этот город еще сохранял космополитический дух Петра Великого и европейский архитектурный лоск… Известно, что подозрительный правитель называл Ленинград „заговорщицким городом“, и, думается, до него дошли бродившие в народе с 1944 года слухи о Ленинграде как будущей столице РСФСР и о руководителях этого города как без пяти минут республиканских, а может быть, и союзных правителях». Сталин не разрешил РСФСР, в отличие от остальных союзных республик, обзавестись даже собственным гимном.
Главой «ленинградцев» считался Жданов. Незадолго до своей смерти он, по свидетельству Хрущева, как-то посетовал: «Знаете, Российская Федерация… такая несчастная, в каком она положении!.. Надо создать Российское бюро ЦК ВКП(б)». То есть некий аналог республиканского ЦК. Что за этим стояло? Одни аппаратчики, возможно, искренне стремились хотя бы к некоторой независимости собственно России от союзных органов, другие мечтали о новых местах у кормушки.
Не только мечты, но и жизни тех и других были безжалостно растоптаны: «Сталин в конце своей жизни предпринял очередную кровавую акцию, известную как „ленинградское дело“, по которому в 1950 году будут расстреляны Н. А. Вознесенский, А. А. Кузнецов, М. И. Родионов, другие высокопосталенные чиновники, связанные с умершим к тому времени Ждановым… Спровоцировав, таким образом, в грозные предвоенные и военные годы рост русского самосознания и прагматично использовав его в том числе и в интересах сохранения собственной власти, Сталин из страха перед возможной перспективой выхода этого самосознания за рамки дозволенного безжалостно его растоптал».
Если во время и после войны наблюдался рост национального самосознания всех народов СССР, то советских евреев это поветрие тем более не могло миновать. Трагедия, пережитая советским и европейским еврейством, не могла не вызвать инстинктивного стремления к сплочению у большинства оставшихся в живых. Большой дополнительный импульс национальному сознанию дала развертывавшаяся в эти годы борьба за создание еврейского государства в Палестине. Эти настроения подогревались той большой ролью, которую Советский Союз сыграл в признании в ООН права еврейского народа на создание своего государства в Палестине, а затем в поставках ему оружия. Наиболее активные стремились помочь этой борьбе или даже принять в ней участие.
Даже Голда Меир признавалась в своих воспоминаниях: «Теперь я не сомневаюсь, что для Советов основным было изгнание Англии с Ближнего Востока. Но осенью 1947 года, когда происходили дебаты в Объединенных нациях, мне казалось, что советский блок поддерживает нас еще и потому, что русские сами оплатили свою победу страшной ценой и потому, глубоко сочувствуя евреям, так тяжко пострадавшим от нацистов, понимают, что они заслужили свое государство». Ну да, больше всех сочувствовал евреям товарищ Сталин…
Но, если государственная деятельница была столь наивной, стоит ли удивляться тому, что простые евреи, видя такое «сочувственное» отношение своей страны к молодому еврейскому государству, осаждали ЕАК с просьбой помочь им отправиться в Палестину на помощь соплеменникам. Другие призывали организовать сбор денег на закупку вооружений для армии Израиля. Понятное дело [83, стр. 405], «эти призывы остались без ответа». Но зато «в ЕАК все они наряду с устными обращениями тщательно регистрировались, а затем вместе с адресами и телефонами заявителей передавались властям. Впоследствии эти материалы помогли госбезопасности в проведении арестов так называемых еврейских националистов и использовались как доказательства их вины».
Эти материалы впоследствии были использованы не только против тех, кто обращался в ЕАК, но и против самого ЕАК. Комитет этот, даже вопреки своей воле, превратился в своего рода представительство советских евреев в стране – другого-то не было. Уже это одно приводило в негодование власти и самого товарища Сталина: комитет создавался исключительно для втирания очков загранице и вытягивания оттуда денежек во время войны. ЕАК не раз собирались закрыть, начиная уже с 1944 года, но каждый раз по разным соображениям, в основном внешнего порядка, откладывали. Но наступил момент, когда внешние соображения почти перестали играть роль. Отношения с бывшими союзниками к концу лета 1948 года были испорчены – хуже все равно уже почти некуда. К этому времени относится и начало ухудшения отношений СССР с Израилем.
А в самом СССР поведение евреев становилось нестерпимым, судите сами [83, стр. 405-407]: «Советские евреи пребывали в эйфории от создания Государства Израиль. Своего пика эти настроения достигли в первые недели осени 1948 года, что было связано с прибытием 3 сентября в Москву первого дипломатического представителя Израиля в лице Голды Мейерсон (с 1956 г. – Г. Меир)… Уже 11 сентября, то есть в первую субботу своего пребывания в советской столице, Меир посетила хоральную синагогу… В московской синагоге Меир потом бывала неоднократно, и каждый ее визит туда сопровождался значительным наплывом ликующего еврейства. Массовым столпотворением был отмечен и приезд израильского посланника 16 сентября в Московский еврейский театр. Эти наглядные выплески еврейского национализма, разумеется, обратили на себя внимание Сталина, который мириться с подобной самодеятельностью, конечно, не собирался».
А затем произошло и вовсе немыслимое [90, стр. 114-118]: «4 октября 1948 года Голда Меир с группой израильских дипломатов приехала в еврейскую синагогу в Москве по случаю празднования еврейского Нового года. Ее возле синагоги приветствовала огромная демонстрация евреев, насчитывавшая по некоторым подсчетам около 10 тысяч, а по заявлению самой Голды Меир – до 50 тысяч человек. Через неделю, 13 октября 1948 года, Голда Меир снова посетила синагогу по случаю еврейского праздника Йом Кипур, и массовая еврейская демонстрация снова повторилась… В тот день главный раввин С. М. Шлифер так прочувствованно произнес молитву „На следующий год – в Иерусалиме“, что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Эта сакральная фраза, превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице „Метрополь“».
Но вот какие странности отмечает Медведев в связи с этими экстраординарными событиями (стр. 118-119): «Об этой многотысячной демонстрации евреев через весь центр Москвы… в советских газетах не было никаких сообщений. Иностранная пресса, особенно пресса Израиля, была полна сенсационными репортажами. Московские еврейские демонстрации вызвали ликование в сионистских кругах в США. В Москве в советское время ни до октября 1948 года, ни после никаких стихийных демонстраций по любому поводу больше не было. Интересно отметить, что московские службы правопорядка, и прежде всего милиция, отсутствовали в районе манифестаций». И далее автор говорит, что о гораздо менее значительных событиях МВД СССР направляло рапорты Сталину, а также министру иностранных дел Молотову и ответственному в Политбюро за работу МВД Берии. Но о еврейских демонстрациях в Москве никто никому не рапортовал.
Автор делает вывод (стр. 119-120): «Из этого непонятного молчания и прессы и московской милиции по поводу событий в Москве… можно сделать бесспорный вывод о том, что ни для Сталина, ни для Молотова, ни для Берии массовые еврейские демонстрации в Москве, выражавшие солидарность с Израилем и его послом, не были неожиданными. Это, в свою очередь, говорит о том, что эти демонстрации были, по-видимому, организованы самими властями. Для Сталина, а возможно и для МГБ, решивших ликвидировать ЕАК и арестовать активистов этой уже ненужной еврейской организации, был необходим какой-то убедительный повод для такой расправы. Демонстрации в Москве 4 и 13 октября обеспечили этот повод».
Верно это предположение или нет, сказать трудно. Есть тенденция, даже в Израиле, вину за этот «повод» возлагать на Голду Меир. Г. Мордель пишет [126], что она прибыла послом в СССР, «будучи совершенно неподготовленной к такого рода миссии… После приезда Голды Меир среди евреев – участников войны началось движение с подачей заявлений о готовности выехать в Израиль для войны против арабов – наймитов империализма». Ну, конечно, люди помнили, что советские добровольцы воевали против Франко в Испании. Они забыли, что в СССР куда и когда направлять «добровольцев», определяет лично товарищ Сталин.
Но продолжим цитирование: «Многие евреи поплатились за эти заявления годами ГУЛАГа. Израильское посольство так и не поняло, что происходит вокруг, и не сделало элементарный в таких случаях шаг: не объявило, что … не уполномочено призывать евреев переезжать в Израиль. По свидетельству Майского и Молотова, когда Сталину доложили о митинге у синагоги, он в обычной для него сдержанной манере сказал: „Умные люди прислали сюда глупую женщину“». Но вот что сообщает Костырченко о том «умном человеке», который послал Голду в СССР [83, стр. 419]: «8 декабря 1951 г. премьер-министр Бен-Гурион в ноте правительства Израиля МИД СССР заявил, что „возвращение евреев на их историческую родину является центральной задачей Государства Израиль“, которое „призывает Советский Союз разрешить выезд тем евреям, которые желают эмигрировать“». Ответ пришел лишь через 4 месяца и гласил, что «этот вопрос касается граждан СССР и является, таким образом, внутренним делом Советского Союза».
Конечно, и Голда Меир, и Бен-Гурион должны были знать, с кем имеют дело. Тот еще союзничек был товарищ Сталин! Испытывал он к своим еврейским подданным недоверие и неприязнь, переходящую в ненависть, но отпускать, тем не менее, не хотел!
Костырченко отмечает [83, стр. 414]: «Не всех евреев захлестнула волна восторженных эмоций. Близкая к аппаратным структурам ЦК интеллектуальная элита, и прежде всего хорошо информированная верхушка ЕАК, отлично представляла себе, какие в данном случае могут последовать кары. После демонстраций у синагоги Фефер сказал жене: „Этого нам никогда не простят“». Фефер сменил убитого Михоэлса на посту председателя ЕАК, и понимал, что хотя ЕАК отношения к демонстрациям не имел, власти отыграются прежде всего на нем.
20 ноября 1948 года было вынесено решение Бюро Совмина СССР о закрытии ЕАК: «Как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Решение это от имени Политбюро было утверждено Сталиным с указанием: «Пока никого не арестовывать».
В МГБ СССР подготовка к расправе с ЕАК шла давно. Тщательно, на предмет поиска любых сведений, которые можно было обернуть компроматом на ЕАК, анализировались его документы. Еще в конце 1947 – начале 1948 года были произведены аресты ряда бывших сотрудником Совинформбюро, из которых выжимали, в том числе и под пытками, показания против их бывшего начальника Лозовского, которого, видимо, уже тогда предполагалось представить вдохновителем антисоветской деятельности ЕАК. 26 марта 1948 года Абакумов представил в Совет министров СССР и ЦК ВКП(б) записку, из которой следовало, что руководители ЕАК работали на американскую разведку еще со времени визита Михоэлса и Фефера в США в 1943 году, что они направляли деятельность еварейских националистических групп в СССР и т. д. В декабре 1948 года начались аресты членов президиума ЕАК, а суд над 15 обвиняемыми по этому делу открылся только 8 мая 1952 года. Более трех лет обвиняемые провели в застенках Лубянки, один из них успел умереть.
Столь долгое затягивание дела объяснялось, в частности, тем, что эти годы вместили Ленинградское дело (см. выше), а также дело самого МГБ, на котором у нас нет возможности подробно остановиться. Коротко его суть в том, что подполковник следственной части по особо важным делам М. Д. Рюмин, которому грозили крупные неприятности за сокрытие своего «непролетарского» происхождения и другие прегрешения, спасая свою шкуру, направил Маленкову, а затем и Сталину донос на Абакумова, якобы утаившего от руководства страны «террористические замыслы» сионистов. В итоге Абакумов и его ближайшие подручные сами оказались за решеткой.
Чтобы читатель мог почувствовать атмосферу тех лет в стране и степень параноидальности, до которой дошло сознание Сталина, приведу рассказ Костырченко [83, стр. 407] о том, как вождь реагировал на пожар, случившийся в сентябре 1948 года на теплоходе «Победа», перевозившем из Одессы в Батуми прибывших из США армянских репатриантов: «13 сентября по настоянию Сталина, убежденного в том, что за всем этим стоят „американские разведчики, которые произвели диверсию…“, было принято постановление политбюро следующего содержания: „1). Обязать МГБ взять под учет и надзор всех переселенцев-армян, приехавших из Америки на теплоходе „Победа". 2). Обязать МГБ немедленно направить в Армению специальную группу ответственных чекистов... поручить этой группе немедленно арестовывать подозрительных лиц и во всяком случае никого из переселенцев не допускать в Баку, чтобы они не могли поджечь нефтепромыслы. 3). МГБ направить в Баку специального уполномоченного, чтобы вместе с местными чекистами вылавливать англо-американских диверсантов на нефтяных промыслах...“ И т. д.»
Во главе огромной страны стоял обладавший неограниченной властью самый настоящий параноик, которому везде мерещились шпионы, диверсанты и террористы. МГБ во главе с Абакумовым многое сделало для укрепления в сознании вождя его параноидальных страхов. Теперь они сами поплатились за это.
Но была еще одна причина, почему следствие по делу ЕАК, при всех пыточных стараниях чекистов, столь надолго затянулось: дело не клеилось, обвинения рассыпались при первом прикосновении. Дело рассматривалось Военной коллегией Верховного Суда СССР под председательством генерал-лейтенанта юстиции А. А. Чепцова. Но обвинение было настолько шито белыми нитками, что Чепцов, опытный профессионал, возмутился и стал обращаться по этому поводу в самые разные инстанции. Медведев считает [90, стр. 125], что он при этом «пытался получить в партийных инстанциях разрешение на смягчение приговора». Пожалуй, более правдоподобно объяснение Костырченко, который считает [83, стр. 472-473], что Чепцов прозорливо стремился избежать ответственности за неправосудный приговор в будущем, что ему и удалось.
Все, к кому Чепцов обращался, указывали на Маленкова как на человека, который может решить вопрос. А когда Чепцов изложил Маленкову свои сомнения, тот «не без истеричности в голосе подытожил» [83, стр. 472]: «Что же, вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение политбюро!».
Таково было советское «правосудие», таким был «независимый» советский суд. Суд выполнил решение политбюро: 13 обвиняемым был вынесен смертный приговор. Один, как мы говорили, успел умереть до суда. Лину Штерн, первую в СССР женщину-академика, учитывая ее широкую международную известность, приговорили к лишению свободы сроком на 3,5 года с последующей пятилетней ссылкой. В 1955 году все были реабилитированы «за отсутствием состава преступления». Реальное значение это имело, естественно, только для Лины Штерн…
Членами ЕАК расправа не ограничилась (стр. 507): «Трагическая гибель этих людей – это только видимая часть айсберга антиеврейских репрессий, имевших место в СССР. Менее известную, как бы подводную часть, составляло множество других дел, сфабрикованных МГБ в связи с разгромом ЕАК. По таким „дочерним“ делам было репрессировано в общей сложности 110 человек, из них 10 были расстреляны, 89 – приговорены к различным срокам заключения (от 25 до 5 лет), 1 – сослан, 5 – умерли в ходе следствия...»
Выше мы рассказали о «ленинградском деле», имевшем место примерно одновременно с «делом ЕАК». Шафаревич в связи с этим высказал [44, стр. 173] следующие соображения. «Аресты и расстрелы по „ленинградскому делу“ параллельны таким же репрессиям по делу Еврейского антифашистского комитета. Последнее часто приводится как несомненное доказательство и самое яркое проявление сталинского антисемитизма. С тем же основанием „ленинградское дело“ можно было бы считать примером сталинской русофобии. На самом деле в обоих случаях национальные чувства, использованные во время войны, должны были быть заторможены, когда война окончилась».
Насчет того, что Сталин использовал во время войны национальные чувства что русских, что евреев, – справедливо. А дальше – шалите, господин борец с русофобией, – сходство становится весьма относительным. Национальные чувства русских диктатор действительно стремился затормозить, или, как пишет Костырченко, не дать им «выйти за рамки дозволенного», а национальные чувства евреев он изничтожал на корню, чтобы и следа не осталось. «Ленинградское дело» повлекло масштабные репрессии в отношении русских людей, но они были ограничены Ленинградом и небольшим числом чиновников, выходцев из него. Русской культуры дело это вообще не затронуло.
Иное дело – еврейская культура (стр. 474-475): «Разгром ЕАК в конце 1948 года положил начало организованному сверху искоренению всего еврейского в стране: культуры, литературы, общественных организаций, других национальных институций. Произошло радикальное усиление государственного антисемитизма… Сталин решил запустить механизм форсированной ассимиляции, то есть начать процесс насильственной и потому особенно мучительной и отнюдь не бескровной, как мы успели убедиться, национальной стерилизации. Основной удар был нанесен по национальной элите еврейства, хранившей и развивавшей свою духовность, культуру, самобытность (т. е. то, что, собственно, и делало абстрактного человека евреем…)
Сигналом к началу генерального наступления сталинизма на еврейскую культуру стало закрытое письмо, отправленное ЦК ВКП(б) 3 января 1949 г. партийным обкомам, крайкомам и ЦК союзных республик, в котором те информировались о закрытии ЕАК и решении советского правительства арестовать связанных с ним и уличенных в шпионаже лиц. После этого гонения на еврейскую культуру стали, подобно кругам на воде, стремительно расходиться из Москвы по другим городам и регионам страны. В Ленинграде, Прибалтике, Закавказье, Белоруссии, Молдавии, Средней Азии, Казахстане, на Украине ликвидировались еврейские культурные и научные учреждения, шли повальные аресты всех, кто был с ними связан».
А как любят борцы с русофобией расписывать, какие бесчувственные эти евреи к чужой беде. Нет, господа русские патриоты, более бесчувственных к чужим страданиям, чем вы, и на свете нет.
Костырченко еще раньше (стр. 337) обратил внимание на «изощренное лицемерие и коварство» сталинского режима в отношении евреев: «Если одних он уничтожал за их приверженность национально-религиозной традиции, родной культуре и языку, то других – а это были в значительной мере ассимилированные евреи – преследовал как раз за обратное: за стремление отказаться от своего национального лица и раствориться „в мировом всечеловеческом единстве народов“, квалифицируя это как практику космополитизма».
Впрочем, для расправ с евреями годились и другие предлоги. Так [83, стр. 479-480], писатель С. Д. Персов во время войны «собрал богатый материал о евреях-героях, начиная с рядовых бойцов, сражавшихся в партизанских отрядах, и кончая крупными военачальниками и руководителями оборонной промышленности. Потом подготовленные на его основе биографические очерки (в том числе о сыне раввина, авиаконструкторе С. А. Лавочкине, директоре артиллерийского завода в пермской Мотовилихе А. И. Быховском) были направлены в США». Естественно, тогда они прошли военную цензуру и никаких возражений не вызвали. Напротив, они свидетельствовали о патриотизме советских евреев, а значит, об их довольстве жизнью в СССР. В 1946-1947 годах он подготовил серию очерков «Евреи завода Сталина в Москве» и т. п. «Все эти и другие отправленные в Америку материалы квалифицировались потом следствием как закодированная шпионская информация об оборонно-промышленном потенциале Советского Союза».
Примерно то же самое произошло с журналисткой М. С. Айзенштадт (Железновой). Обоим им 22 ноября 1950 года на закрытом заседании военной коллегии Верховного суда СССР под председательством нашего знакомца Чепцова были вынесены смертные приговоры. «Одновременно с Персовым и Айзенштадт-Железновой за передачу американцам „секретов“ о советских евреях поплатился жизнью и главный редактор ЕАК Н. Я. Левин… По злой иронии судьбы, 26 января 1956 г. все тому же председателю военной коллегии Чепцову пришлось отменить свой же приговор пятилетней давности по „делу“ Левина „за отсутствием состава преступления“».
Еврей в СССР в те годы не был застрахован от преследований даже в случае самого тесного сотрудничества с властями. На это счет мы имеем показания человека, которого невозможно заподозрить в клевете на советскую власть – В. Кожинова [2, т. 2, стр. 283]: «Из деятелей ЕАК, приговоренных в 1952 году к смертной казни, почти каждый третий был сотрудником НКВД-МГБ». Сотрудниками – в данном случае означает осведомителями, стукачами. Но продолжим цитату: «Казненные члены ЕАК были, конечно же, всецело „советскими“ людьми. В частности, они сами готовы были обличать любых „предателей“».
Названного выше закрытого письма ЦК ВКП(б) от 3 января 1949 года Сталину показалось мало, и 21 июня 1950 г. он подписал [83, стр. 513] секретное постановление политбюро «О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в Министерстве автомобильной и тракторной промышленности». Что отличало это постановление от всех предыдущих, так это «положение, обязывавшее министров ежегодно представлять в ЦК отчеты о работе с кадрами как в центральных аппаратах управления, так и в подчиненных им организациях. А в эти отчеты, уже в соответствии с дополнительными устными разъяснениями сверху, должны были наряду с прочим в обязательном порядке заноситься количественные сведения о работающих и уволенных евреях».
И вот что это означало (стр. 626): «Этой секретной директивой власти по сути впервые, хотя и в завуалированной форме, объявляли о введении в повседневную практику целенаправленных и систематических кадровых чисток и тем самым легитимировали антисемитизм как государственную политику. После этого процесс кадрового остракизма евреев из управленческой сферы принял универсальный характер. Их изгоняли отовсюду, начиная с „оборонки“ и кончая легкой и пищевой промышленностью».
Костырченко приводит (стр. 514) таблицу, из которой видно, как за 7 лет (с 1.1.45 г. до 1.1.52 г.) изменился процент евреев на различных уровнях управленческого аппарата в экономике, партийных и общественных организациях. Как правило, налицо уменьшение в 3-5 раз.
Иоахим Риббентроп уже давно был повешен по приговору Нюрнбергского трибунала, а Сталин с нарастающим усердием выполнял данное ему в 1939 году обещание избавиться от еврейских кадров в аппарате, как только подрастут «свои».
Нечего и говорить, что грандиозная чистка охватила «идеологические» сферы – литературу и искусство. Меня, как и в случае описанной в предыдущей главе чистки военного периода, больше всего восхитило происходившее в музыкальных коллективах. Вот, например, Агитпроп, обследовав ситуацию в Союзе советских композиторов, с возмущением докладывал Суслову (стр. 549), «что среди членов этой творческой организации „на втором месте стоят лица не основной национальности Союза ССР, а именно: русских – 435, евреев –239, армян – 89…“ И такая же картина была по региональным отделениям Союза, например, по Москве: «174 русских, 116 евреев, 16 армян…»
Стали проверять Московскую консерваторию – та же ужасающая картина (стр. 550): «Было установлено, что на декабрь 1950 года контингент обучавшихся там студентов имел следующую национальную структуру: 67,2% русских, 15,0 – евреев, 5,3 – армян, 6,3% представителей других национальностей». Я, кстати, еще по данным ревизии военного времени обратил внимание на такой факт: как правило, третьими после русских и евреев шли армяне. Это наводит на размышления…
Но продолжим цитирование: «В то же время констатировалось, что „наиболее засоренными одной национальностью“ являются классы отделения скрипки, где преподавали профессора А. И. Ямпольский и Л. М. Цейтлин. Но наиболее „вопиющим“ было названо то обстоятельство, что евреи захватили абсолютное лидерство в составе первых скрипок молодежного симфонического оркестра консерватории. Они же оказались пользователями примерно двух третей уникальных инструментов старых итальянских мастеров (Страдивари, Амати, Гварнери) из государственной коллекции». Ну, неужели нельзя было места в оркестре, а также инструменты старых мастеров распределять на месткоме, с учетом национального и социального происхождения студентов?! И вот что еще интересно: а отделения гармошки и балалайки проверяли? Там национальный состав наверняка был более здоровый.
Такая же картина была в других музыкальных учреждениях. И это после того, как всего несколькими годами ранее в них уже была проведена основательная чистка от национально-чуждого элемента! Опять наползли!
И еще одно примечательное явление отметил Костырченко (стр. 552): несмотря на титанические усилия, предпринимаемые партией и Агитпропом для выправления положения, «в партийные и государственные органы продолжал идти поток грубых антисемитских писем. И власть, намеренно разнуздавшая в обществе темные средневековые страсти, воспринимала их как справедливый глас народа». Как это знакомо! То же самое происходит в нынешней России в самых разных областях. Это метод управления обществом, типичный для тоталитарных и авторитарных режимов: сначала правители разжигают страсти толпы, затем оправдывают свои действия, ссылаясь на «глас народа».
Костырченко приводит примеры того, как чиновники Агитпропа реагировали на самые мерзкие «письма трудящихся». В частности, по доносу о «засоренности кадров» в Музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных они отчитались перед начальством таким большим достижением (стр. 552) как «отправкой на пенсию Е. Ф. Гнесиной, основателя и бессменного руководителя (начиная с 1895 г.) этого музыкального учебного заведения».
Можно отметить одно различие с кампанией чистки музыкальных учреждений во время войны: тогда выдающиеся русские музыканты, среди которых были Шостакович и Прокофьев, смогли отчасти защитить искусство и своих еврейских коллег. Теперь же они не смели защитить самих себя и вынуждены были даже подвергнуть себя публичному самобичеванию (стр. 543). Вождь, чьи музыкальные вкусы были сформированы, вероятно, в духовной семинарии конца Х1Х века, смел указывать композиторам мирового уровня, какая музыка «нужна народу». И те каялись и благодарили!
Из музыки «вычищали» не только живых музыкантов. Буровский рассказал [4, т. 2, стр. 289] «историю с „вычищением“ Мендельсона из истории музыки: „в 1950 году портрет Мендельсона вынесли из Большого зала Московской консерватории“». Как говорится в известном анекдоте, вы, наверно, будете смеяться, но «несколькими годами раньше, в 1942 году, бюст все того же злополучного Мендельсона извлекали из Венской оперы». Кто извлекал, догадаться нетрудно. До чего все же тоталитарные режимы схожи друг с другом!
Костырченко обстоятельно прослеживает, как шло вычищение от «еврейского засилья» всех отраслей науки и образования. Мы очень кратко остановимся только на ситуации в физике. Выше уже рассказывалось, как «патриотам» удалось одержать верх над «антипатриотами» во главе с П. Л. Капицей на физфаке МГУ. Вся эта борьба с «антипатриотами» в физике опять же напомнила мне о том, как во времена нацистского рейха один из видных физиков выпустил солидный труд под названием «Немецкая физика». Там «немецкая физика» противопоставлялась «еврейской физике» Эйнштейна, Бора и др. И в Союзе происходило буквально то же самое.
Костырченко пишет (стр. 603) об этих борцах с «реакционным эйнштейнианством», что «за их разглагольствованиями» скрывался «панический страх приверженцев классической физики (в духе русской школы А. Г. Столетова и П. Н. Лебедева) перед мало известными им ядерной физикой и другими новыми бурно развивающимися научными направлениями». Дело было даже не в том, что новые направления в физике были им мало известны – они не в силах были их постигнуть, и боялись собственного несоответствия новому уровню науки. Этот страх собственной неконкурентоспособности лежит в основе всех «патриотических» кампаний где бы то ни было.
Борьба за чистоту «русской физики» шла широким фронтом (стр. 608-609): в июне 1952 года член-корреспондент АН СССР А. А. Максимов опубликовал в одной из газет статью «Против реакционного эйнштейнианства в физике». «В ней объявлялись нелепостью основные положения теории относительности, сформулированной А. Эйнштейном еще в 1905 году, и утверждалось, что „лагерь идеализма через Эйнштейна, Бора и Гейзенберга стал направлять развитие физики в тупик“. С подобными нападками на величайшее научное открытие века Максимов в компании с такими учеными, как А. К. Тимирязев, выступал еще начиная с 1920-х годов. Но тогда их „антиэйнштейнианство“ воспринималось как частное научное мнение, и не более. Теперь же Максимов и те, кто за ним стоял, явно стремились придать своей точке зрения статус государственно-политической установки и, используя жупелы „реакционного эйнштейнианства“ и „физического идеализма“, пытались, подобно Лысенко в биологии, учинить такой же погром в физике… 16 января 1953 г. Ю. Жданов уже открыто использовал трибуну „Правды“, опубликовав в ней собственную статью с разоблачением „эйнштейнианства“».
А статья «Против невежественной критики современных физических теорий» академика В. А. Фока, одного из третируемых Максимовым «физических идеалистов», почти полгода не могла быть опубликована. Только благодаря сплоченным усилиям ведущих физиков страны, прежде всего участников «атомного проекта», и особенно позиции руководителя этого проекта Берии, которому разъяснили, что без учета законов теории относительности и квантовой механики создание атомной бомбы невозможно, статья Фока, наконец, была опубликована в январском номере 1953 года журнала «Вопросы философии».
Костырченко заключает: «Таким образом, благодаря прагматическим интересам обеспечения оборонной мощи державы в физике, в отличие, скажем, от биологии, здравый смысл возобладал еще при жизни диктатора. Правда, в затылок ему уже дышала смерть, да и силы его были на исходе». Остается добавить, что физике тоже не всей повезло. Те ее факультеты и кафедры, которые не были непосредственно связаны с оборонным комплексом, подверглись погрому, как и остальные отрасли науки.
Костырченко рассказывает также о чистке евреев, работавших в промышленности. Картина, в общем, обычная: пока в них была нужда, их терпели и даже продвигали. Когда же острая нужда отпала, их стали выбрасывать с их постов, а то и из жизни. Приводимые историком данные показывают (стр. 610), что во время войны значительно возросло число евреев, занятых на руководящих постах в военной промышленности. К концу войны из 60 директоров военных заводов евреями были 9 (15%), из 57 главных инженеров – 17 (30%), из 16 руководителей КБ и НИИ – 4 (25%). После окончания войны, особенно в 1949-1950 годах многие из них были смещены со своих постов. Их пытался защитить министр вооружений Д. Ф. Устинов, заинтересованный в сохранении кадров специалистов в отрасли, но далеко не всегда это ему удавалось. Еще более массовым чисткам от евреев подверглись предприятия Минавиапрома, как и аппарат самого министерства.
А в феврале 1950 года на автозаводе имени Сталина в Москве была обнаружена организованная группа еврейских националистов. Кстати, первым ее обнаружил Н. С. Хрущев, незадолго до того назначенный секретарем ЦК и первым секретарем МК ВКП(б). Доложил об опасной находке Сталину, и карусель завертелась. А вся националистическая деятельность заключалась в том (стр. 619-620), что с некоторого времени «они стали совершать коллективные походы в театр Михоэлса, а когда тот погиб, делегировали на его похороны своих представителей». И еще они посмели в мае 1948 года «направить ЕАК приветственную телеграмму по случаю образования Израиля».
Как писала Анна Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Славные наши чекисты с не меньшим правом могли заявить: «Когда б вы знали, из какого сора растут заговоры!». Вот и в этом случае им, бедолагам, пришлось потрудиться – ну там, кого попугать, кого попытать – и очередной «заговор» был состряпан. «Только непосредственно на заводе, не считая непроизводственных подразделений, взяли под стражу 48 человек, в том числе 42 еврея». Десять человек были расстреляны, большинство остальных получили максимальные сроки заключения – до 25 лет.
Это и была сталинская насильственная ассимиляция, а еще точнее – национальная стерилизация целого народа в действии. Еврей должен был полностью отрешиться от своего языка и культуры, то есть, по сути, забыть о своем происхождении.
Костырченко отмечает (стр. 624) еще один характерный штрих антисемитской кампании: «Поощряемые иницировавшимися сверху гонениями на евреев и желавшие поживиться за счет последних мелкие и средние чиновники, предвкушавшие появление множества престижных и высокооплачиваемых вакансий, сделали немало для ужесточения чистки на предприятиях автостроения. От них потоком шли наверх подметные письма с заведомой клеветой и дезинформацией». Историк приводит впечатляющие примеры этой «патриотической» деятельности.
Далее было «дело КМК», которое Костырченко назвал еще (стр. 626-628) «Последним сталинским расстрелом». Еще в 1942-1943 году в Сталинске (с 1961 г. – Новокузнецк) евреями-беженцами из Польши на квартире некоего И. Б. Рапопорта была организована нелегальная синагога. После войны эти евреи уехали, но синагога кое-как продолжала существовать. Многие руководители-евреи, работавшие на КМК, хотя сами в ней не участвовали, но, по многовековому еврейскому обычаю, передавали синагоге денежные пожертвования, которые шли на вспомоществование нуждавшимся евреям, в основном ссыльным или заключенным. Естественно, дело в сентябре 1952 года рассматривала военная коллегия Верховного суда СССР. Четверо обвиняемых за столь опасную антигосударственную деятельность были приговорены к расстрелу, трое получили по 25 лет лагерей, престарелому хозяину квартиры, использовавшейся в качестве синагоги, Рапопорту, милостиво дали всего 10 лет.
Мораль: любое проявление национальной солидарности евреев в СССР является государственным преступлением.
Но наиболее ярко черты разлагающегося сталинского режима проявились в «деле врачей». Разлагался как личность вождь – разлагался сформированный им и державшийся на его единоличной власти режим. Я давно заметил одну закономерность: если в молодые и зрелые годы у человека проявляются резко выраженные отрицательные черты характера, к старости они часто переходят в болезнь. Костырченко прослеживает (стр. 704-705), как возникшая в молодые годы, возможно, на почве межпартийной борьбы, неприязнь Сталина к евреям с возрастом перерастала во все более кондовую ненависть к ним. В итоге, считает историк (стр. 693), это привело к «психологической деградации дряхлевшего Сталина, выражавшейся в параноическом изменении личности на почве юдофобии». И еще определеннее (стр. 694): «Личная юдофобия,.. превратившаяся в настоящую болезнь».
Но источником сталинской паранойи была не только юдофобия (стр. 655): «Кто многим страшен, тот и сам многих опасается». Сталин опасался даже собственных соратников, ибо знал, что они знают, как он обошелся со многими их предшественниками. Дочь Сталина вспоминала о состоянии отца в последние годы жизни (там же): «Он был душевно опустошен, забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования». И еще мнение: «Крупный и серьезный аналитик истории большевизма Б. И. Николаевский… допускал „возможность ненормальности Сталина в 1952-1953 годах“».
Надо думать, тут работал не только страх преследования, но и просто страх смерти. Страх этот присущ всем людям. Но, мне кажется, большие тираны подвержены ему особенно. Тиран не может понять: как так, он, которому покоряется пол мира, должен умереть как простой смертный? Какая несправедливость! И как же мир без него? Неверно думать, что тираны просто упиваются властью. Я не знаю, как там было с каким-нибудь Нероном в каком-то затертом древнем веке. Но Сталин, Гитлер, Муссолини, председатель Мао были уверены, что служат счастью человечества, в крайнем случае – счастью своего народа. У тиранов вырабатывается представление о сверхценности их жизни. Костырченко рассказывает (стр. 656-657), как на заседании бюро президиума ЦК 1 декабря 1952 года Сталин, ознакомив соратников с полученным из МГБ «документом», разоблачающим «заговор» по умерщвлению Жданова, произнес: «Вы слепцы, котята, что же будет без меня – погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов». Но раз жизнь вождя сверхценна, значит, для ее сохранения все средства хороши.
Конкретное «дело врачей» возникло как будто случайно, но в атмосфере конца 40-х – начала 50-х нечто подобное не могло не произойти (стр. 629): «„Дело врачей“ вошло в историю не только как одна из многочисленных преступных провокаций Сталина, но и как символ разоблачающейся агонии созданного им диктаторского режима… Это был апогей тотальной послевоенной чистки, которая имела значительный антиеврейский крен… Именно эта кадровая лихорадка, поразившая начиная с 1949 года практически все медицинские учреждения страны… и породила „дело врачей“». Большая чистка была проведена и во 2-м Московском медицинском институте им. Сталина. Среди других был под надуманным предлогом уволен профессор Я. Г. Этингер. А 18 ноября 1950 года он был арестован. С этой даты и можно вести начало отсчета «дела врачей».
Первоначально профессору вменялся в вину, как обычно, еврейский буржуазный национализм. Поскольку он упирался, знакомый уже нам подполковник Рюмин водворил его в сырую камеру, в которую к тому же нагнетался холод. Профессор оказался слаб здоровьем и 2 марта скончался. Однако, Рюмин успел выжать из него целый ряд имен его «единомышленников» по буржуазному национализму. Будь у Этингера другой следователь, получилось бы стандартное дело группы еврейских националистов. Но Рюмин был человеком авантюристического склада и не лишенным фантазии. Поскольку Этингер привлекался в качестве консультанта в Кремлевскую больницу, Рюмин увидел в этом «золотую жилу» и выдавил из профессора еще признание, что он намеренно назначал умершему в 1945 году секретарю ЦК Щербакову неправильное лечение.
Однако, преданный как пес Сталину, но малообразованный и лишенный полета фантазии Абакумов, привыкший пользоваться наезженной колеей борьбы с «буржуазным национализмом», не хотел усложнять дело и отверг «находку» Рюмина, чем и подписал себе смертный приговор. Как так: вырисовывается вредительский заговор врачей по умерщвлению руководителей государства, а министр безопасности их покрывает! В итоге Рюмин стал заместителем министра (при новом министре МГБ Игнатьеве), и тут уж он развернулся во всю: надо же было подтвердить существование злодейского заговора! Вскоре «выяснилось», что злодеи умертвили не одного Щербакова, но еще и Жданова, Георгия Димитрова, Мориса Тореза.
Не иначе уже и к главному вождю подбираются! На беду оказалось, что в лечении Жданова действительно были допущены серьезные ошибки, которые, к тому же, из корпоративной солидарности затем скрывались (именно на эти ошибки вполне справедливо указывала врач Тимашук). Костырченко по этому поводу пишет (стр. 639): «Воистину в уродливо организованном обществе порокам подвержены все его звенья, и здравоохранение, пусть даже элитарное, не составляло исключения из этого правила. В знаменитой „Кремлевке“, как и повсюду, наличествовала созданная „органами“ атмосфера всеобщей слежки и доносительства, витал мертвящий дух чиновной иерархичности, корпоративности, круговой поруки».
Когда лечивший Сталина профессор В. Н. Виноградов 19 января 1952 года, обнаружив значительное ухудшение здоровья пациента, порекомендовал ему временно отказаться от активной деятельности, вождь увидел в этом (стр. 636) «замаскированную попытку враждебных сил отстранить его от верховной власти. Ведь во все времена и у всех народов дряхлевшие тираны, постоянно трепеща за свою жизнь, склонны были видеть в пользовавших их врачах отравителей… Сталин не только отстранил от себя старого профессора, но с этого времени вообще стал избегать контактов с профессиональными медиками». Можно думать, это ускорило кончину диктатора.
Костырченко продолжает: «Подозрительность к лейб-медикам, которая прежде лишь изредка тревожила быстро деградировавший мозг диктатора, таким образом, превратилась в постоянный и неизбывный страх. Он не только разочаровался в возможностях современной ему медицины, более того, в нем стала расти уверенность в том, что истинными виновниками его нездоровья являются пользующие его врачи. В конце концов болезненной фантазией Сталина был сотворен, как некий гомункулус, заговор врачей, который стал в его воображении стремительно разрастаться в стоглавую гидру».
Но дело внутренними врагами не могло ограничиться (стр. 655): «Сутками никого не принимая на своей „ближней“ даче, диктатор изводил себя мрачными картинами воображаемой им глобальной террористической акции по его физическому уничтожению. Вдохновители и организаторы террора – конечно же, империалистические разведки, которые завербовали для осуществления своих замыслов националистически настроенных евреев, проникших во все жизненно важные сферы общества, в том числе и в медицинские учреждения, обслуживающие высший эшелон руководства. Подчинив своему влиянию и кое-кого из наиболее авторитетных русских врачей, в основном выходцев из буржуазных слоев, западные спецслужбы приступили к уничтожению видных партийных и государственных деятелей, подбираясь все ближе к нему, главе государства».
Круг арестованных врачей все ширился, 4 ноября 1952 года был арестован и профессор Виноградов. Уже и фантазии Рюмина не хватало на тот «международный террористический заговор», который вызрел в мозгу вождя. 14 ноября Рюмин снят с должности и уволен из МГБ, а руководителем следствия назначен С. А. Гоглидзе, протеже Берии, и (стр. 649) дело по воле Сталина приобретает свой окончательный вид, как «шпионско-террористический антигосударственный заговор, сколоченный якобы в СССР западными спецслужбами, завербовавшими кремлевских врачей».
Костырченко задается вопросом (стр. 654): «Верил ли сам Сталин во все эти бредни?» И отвечает: «Думается, что скорее да, чем нет». Действительно, он так долго упражнялся в сочинении разнообразных «заговоров», что с возрастом в «твердеющем» мозгу из ранее сочиненных схем мог сложиться образ «реального» заговора. Во всяком случае, как отмечает историк (стр. 647), «на излете жизни ум диктатора стал все больше тяготеть к привычным схемам „большого террора“ конца 30-х годов».
А мне вот что еще интересно: представления вождя о «заговоре», его страхи, о которых пишет Коротченко, складывались, в основном, из тех «признаний» арестованных, о которых ему докладывало МГБ. Но он сам давал «органам» добро на применение к задержанным «физических методов воздействия», то есть пыток. Неужели этому «гению человечества» ни разу не пришла в голову простая мысль о том, что под пытками человек покажет все что угодно? Считаю, что в этом большая вина перед русским народом и другими народами империи царских жандармов: если бы они хоть разок примели к революционеру Кобе «методы физического воздействия», возможно, это уберегло бы великого вождя от слепого доверия к докладам своих живодеров.
В событиях «дела» первых двух месяцев 1953 года, предшествовавших смерти Сталина, много противоречивого, даже загадочного и до сих не проясненного. По решению Бюро Президиума ЦК КПСС 13 января 1953 года в центральных газетах было опубликовано сообщение ТАСС под заголовком «Арест группы врачей-вредителей».
В сообщении говорилось [90, стр. 185-188]: «Некоторое время тому назад органами Государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Далее перечислялись фамилии врачей-убийц, из девяти шесть – типично еврейские. Утверждалось, что преступники признались, что они намеренно умертвили А. А. Жданова и сократили жизнь А. С. Щербакову. Также они «старались подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны,.. однако арест расстроил их злодейские планы».
Кожинов использует любую зацепку, чтобы попытаться опровергнуть «измышления» об антисемитизме любимого вождя. Вот и в связи с этим делом он пишет [2, т. 2, стр. 291]: «Ведущей фигурой „заговорщиков“-врачей был личный врач Сталина – русский В. Н. Виноградов, и, между прочим, по этому „делу“ было арестовано меньше евреев, чем русских». Лучше бы он не привлекал внимание к этой стороне дела, ибо сразу же возникает вопрос: если евреев было арестовано меньше, почему в сообщении ТАСС их названо больше? Ответ находим у Костырченко: он подтверждает (стр. 661), что среди арестованных по делу «большинство составляли русские», но, говорит он, «по ходу следствия дело приобретало все более очевидный антисемитский характер». Он тут допустил одну неточность: дело не приобретало антисемитский характер, ему этот характер намеренно придавали.
Это подтверждает следующий абзац сообщения ТАСС, являющийся в нем центральным: «Большинство участников террористической группы были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией „Джойнт“, созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву „об истреблении руководящих кадров СССР“ из США от организации „Джойнт“ через врача в Москве Шимелиовича и изветсного еврейского буржуазного националиста Михоэлса». Не случайно Кожинов не привел текст сообщения.
Далее в нем шло: «Другие участники террористической группы (Виноградов В. Н., Коган М. Б., Егоров П. И.) оказались давнишними агентами английской разведки». Понятно, привязывать двух русских врачей к «Джойнту» было бы странно, их и «отдали» английской разведке, приплюсовав к ним одного еврея. Да и вообще, оставить в стороне Англию, которую Сталин издавна считал главным врагом, было нельзя. Заканчивалось сообщение обещанием: «Следствие будет закончено в ближайшее время».
К этому обещанию мы еще вернемся, а сейчас надо сказать, что одновременно с сообщением ТАСС «Правда» и «Известия» печатали передовые статьи на ту же тему, а на следующий день истерия на тему «подлых убийц в белых халатах» охватила советскую печать «от Москвы до самых до окраин». О том, чем это отозвалось в провинции, пишет Г. Аронсон [102, стр. 168]: «Дело врачей вызвало разлив антисемитской пропаганды по всей советской провинции. В некоторых городах Украины произошли расстрелы арестованных евреев-чиновников. „Украинская Правда“ в Киеве писала: „Глубокую ненависть вызывают в народе все эти Каганы и Ярошевские, Гринштейны, Персисы, Капланы и Поляковы“. В минской газете „Советская Белоруссия“ от конца января 1953 года появились статьи о преступлениях евреев – главным образом врачей. Был приведен длинный список имен женщин-врачей: д-р Ася Эпштейн, д-р Циша Нисневич, д-р Регина Блок, д-р Конторович, д-р Слободская, д-р Капаш, д-р Дора Паперно. Шпиономания охватила затем и Литву. Аресты евреев начались и в Ленинграде». Можно представить, в каком состоянии шли на работу врачи-евреи.
Теперь вернемся к обещанию «закончить следствие в ближайшее время». Костырченко и Медведев согласно пишут, что это обещание было абсолютно невыполнимо. Поскольку обвиняемых допрашивали «с пристрастием», они называли новые и новые имена [83, стр. 660]: «По Москве прокатилась новая волна арестов, и в результате число медиков, обитавших в камерах на Лубянке, постоянно увеличивалось». То же самое [90, стр. 189]: «В начале января 1953 года следствие по „делу врачей“ по существу только начиналось. Наибольшее число арестов приходилось на январь и февраль».
Словом, впечатление такое, что левая рука не знает, что делает правая. Дальше – больше. Уже примерно через неделю после публикации сообщения ТАСС Сталин поручил секретарю ЦК и главе Агитпропа Михайлову подготовить проект письма, в котором [83, стр. 679] «впервые с начала пропагандистской кампании четко проводилась дифференциация между „еврейскими буржуазными националистами“, именуемыми отщепенцами и выродками, и честными „еврейскими тружениками“». Затем в редакцию «Правды» стали приглашать знаменитых людей еврейского происхождения, предлагая им подписать письмо. Не все, но большинство приглашенных (около 40 человек) письмо подписали, и оно якобы должно было быть опубликованным в «Правде» 2 февраля. Но [90, стр. 204]: «2 февраля в редакционных кабинетах „Правды“ царила полная растерянность: тщательно подготовленное письмо было запрещено печатать».
Костырченко объясняет происшедшее тем [83, стр. 678], что Сталину «конечно же, докладывали о негативной реакции Запада на инспирированную им шумиху в связи с „делом врачей“, а также о нарастании антисемитского психоза и паники среди еврейского населения внутри страны. Осознав под действием этой информации, что подобное развитие событий чревато непредсказуемыми последствиями, Сталин, который всегда стремился сохранить для истории свое „прогрессивное“ лицо, решился на отступной маневр» – вроде его статьи «Головокружение от успехов» 1930 года. Но (стр. 681) подготовленный Михайловым «текст Сталину не понравился», ибо он сохранял тот же резкий тон, что отличал сообщение ТАСС от 13 января, а это «не способствовало искомой цели: затушить скандальную ажитацию вокруг „дела врачей“ в стране и в мире». В целом с этими оценками согласен и Медведев [90, стр. 204-205].
При всем уважении к обоим авторам, должен сказать, что эти их выводы плохо согласуются с тем, что они сами пишут. Так, Костырченко пишет (стр. 663): «Предавая всеобщей гласности „дело врачей“, Сталин преследовал главным образом цель инициировать подготовку общественного мнения к будущему публичному процессу». Что же, давая санкцию на публикацию сообщения ТАСС 13 января, он ожидал позитивной реакции Запада на него, а также восторгов еврейского населения внутри страны? А всего через какую-то неделю убедился в обратном?
Но идем дальше. Вождь поручил подготовить другой, значительно смягченный текст письма известному своим «либерализмом» главному редактору «Правды» Шепилову, и тот его к 20 февраля подготовил. Костырченко считает (стр. 682): «Поскольку из послания был изъят призыв „беспощадного наказания преступников“, можно заключить, что Сталин отказался от намерения провести публичный процесс по „делу врачей“. Если бы Сталин вскоре не умер, то скорей всего имело бы место действо, аналогичное тайной расправе над руководством Еврейского антифашистского комитета». И Медведев с ним согласен [90, стр. 208-209]: «Костырченко вполне прав в том, что текст письма в „Правду“ стал в варианте Шепилова настолько умеренным, что его публикация означало бы полное прекращение антисемитской кампании в прессе».
Все это более чем странно. Если Сталин где-то около 20 января «решился на отступной маневр», почему, как пишет Костырченко (стр. 660), «МГБ в январе-начале февраля значительно активизировало „оперативно-следственные мероприятия“ по „делу врачей“», почему «по Москве прокатилась новая волна арестов»? И совсем непонятно, почему «Правда», где должно было быть опубликовано письмо-обращение «знаменитых» евреев и где оно готовилось, продолжала изо дня в день наращивать антисемитскую истерию?
Медведев сам сообщает [90. стр. 210-211], что весь февраль «ни одна политическая передовая „Правды“ не выходит без ссылки на „бдительность“ и „врагов народа“. Поздно вечером 28 февраля выходит „Правда“ на 1 марта, в которой напечатано постановление ЦК о женском празднике – дне 8 марта, – но и там тоже меньше всего говорится о празднике, а больше всего о „шпионах“, „убийцах“, скрытых „врагах народа“, „буржуазных националистах"». Что же это выходит: Сталин «решился на отступной маневр», но ждал, когда в «Правде» будет опубликовано письмо-обращение «знаменитых» евреев, в котором эти евреи объяснят ему, Сталину, и заодно всей КПСС, что надо различать «трудящихся евреев», составляющих огромное большинство еврейского народа, от кучки «буржуазных националистов, пошедших на службу к иностранным разведкам»? И уже тогда, после этого вразумления-поучения со стороны евреев, Сталин и партия дадут отмашку: прекратить антисемитскую истерию в прессе! М-да, что-то не очень похоже на Сталина…
Так что объяснение Костырченко и Медведевым противоречивых действий советских властей в январе-феврале 1953 года не представляется убедительным. Собственного объяснения этому феномену я предложить не могу, разве что следующее (и тоже не очень убедительное): больной Сталин терял свою решительность и начал метаться, ища выход из созданного им самим тупика. Сталин по неизвестным причинам не решился публиковать и последний вариант письма, что может быть результатом тех же метаний.
Завязанный им гордиев узел разрубила смерть [90, стр. 211]: 2 марта «„Правда“ вдруг прекращает печатать всякие материалы о „врагах народа“». Он еще был жив, но его преемникам стало ясно, что ему уже не подняться, а им начинать свое правление с наследством в виде «дела врачей» было явно не с руки. Еще какое-то время шестеренки «дела» по инерции продолжали крутиться, кого-то даже еще арестовывали. А 4 апреля было опубликовано «Сообщение Министерства внутренних дел СССР», которое потрясло страну не менее, чем сообщение ТАСС от 13 января. В сообщении МВД говорилось, что 15 обвиняемых по «делу врачей» «были арестованы без каких-либо законных оснований», что их показания «получены путем применения незаконных приемов следствия» и т. д.
В действительности по главному «делу» проходили не 15, а 37 человек, все они были реабилитированы и освобождены в начале апреля. Но кроме собственно «дела врачей» многие арестованные в связи с ним проходили по ряду «дочерних» дел, в основном как «буржуазные националисты». По некоторым из них люди были освобождены лишь в конце 1953 года и даже в 1954 году.
До сих пор не утихают споры по поводу того, должен ли был послевоенный антисемитский шабаш в СССР закончиться, как в свое время в Германии, депортацией евреев в концлагеря. Буровский пишет по этому поводу [4, т. 2, стр. 290-291]: «Достоверной информации об этих планах очень мало, но косвенной полно. Как будто вопрос о выселении евреев решался в феврале 1953 года на заседании Президиума ВКП(б). В Еврейской автономной области в бассейне Амура строились бараки для переселенцев, чему тоже есть живые свидетели. Уже подготовлена была брошюра Д. И. Чеснокова „Почему необходимо было выселить евреев из промышленных районов страны“. Найти эту брошюру мне не удалось. Но двое свидетелей рассказывали, что они своими глазами ее видели». Буровский приводит из одного источника слова, якобы сказанные Сталиным в этой связи: «Нужно, чтобы при их выселении в подворотнях происходили расправы» и «Доехать до места должны не больше половины».
Михаил Зорин, живший тогда в Риге, в журнале «Лехаим» рассказал [127] о том, что в декабре 1952 года ему позвонил друг их семьи Карл Мартынович Граузин, член ЦК компартии Латвии, начальник политотдела Прибалтийской железной дороги, и предупредил о готовящейся депортации. Уже когда опасность миновала, он говорил: «Я вас очень жалел и не все рассказывал. Когда я был на совещании в ЦК партии, начальник политотдела Московской окружной дороги сообщил мне, что вагоны, в которых возили пленных немцев, так промыли дезинфекцией, что пробыть в вагоне 5-10 минут опасно для здоровья – кружится голова, болят и слезятся глаза, душит кашель, начинается рвота. И в этих вагонах собирались везти евреев. Нам с Харьей было вас жаль до боли».
Я был в то время уже взрослым человеком. Сам я ничего такого не зафиксировал, но евреи-земляки по Запорожью рассказывали, что какие-то люди якобы тогда ходили по квартирам и составляли списки еврейских семей. Странно: те, кому надо было, не могли получить такие списки в ЖЭКах?
Костырченко [83, стр. 671-678] и Ж. Медведев [90, стр. 273-277] отрицают существование планов депортации евреев: никаких документов в их подтверждение не найдено; кроме того, они были трудноосуществимы и принесли бы большой вред. Мне пришлось обсуждать эту тему с живущим ныне в Германии российским историком Самсоном Мадиевским, который участвовал в проходившей здесь конференции по этой теме. В конференции принимали участие Костырченко, а также другие российские историки (причем русские по национальности), настаивающие на том, что депортация готовилась. Мадиевский пришел к выводу, что оппоненты Костырченко оперируют фальшивыми источниками.
Но что делать с рассказом М. Зорина? Он подкупает деталями, которые трудно выдумать. Что-то все же, видимо, было. В подобных ситуациях возможны своеобразные аберрации. Возьмем сообщение Буровского о том, что «в Еврейской автономной области в бассейне Амура строились бараки для переселенцев». Выше мы писали о том, что бараки там действительно были – для осужденных в кампании борьбы с космополитизмом и пр. Немного фантазии, и пара десятков бараков может превратиться во многие сотни для якобы планируемой депортации евреев. Какие-то разговоры на эту тему в советских верхах, возможно, в то время имели место, но до конкретных планов дело, очевидно, не дошло, а слухи эти разговоры породили.
Остается еще коснуться вопроса, как оценивают описанные события наши друзья. Кара-Мурза пишет [1, стр. 22]: «Довольно темное „дело врачей“ было использовано в еврейской среде для создания сильнейшего психоза». Ну и психи – эти евреи! Ну, посадили кого-то из них, ну, подержали пару лет в тюрьме, ну, попытали немного, с кем не случается. А они раздули из этой ерунды вселенский скандал! А вот еще (стр. 40): „Дело Бейлиса“ 1913 г. и „дело врачей“ 1953 г. (оба дела без единой жертвы со стороны евреев) ставятся на одну доску с уничтожением 6 миллионов евреев нацистами». Я не знаю, кто там «ставит на одну доску», но зачем же так нагло врать? Хорошо известно, что двое из арестованных по этому делу – профессора Я. Г. Этингер и М. Б. Коган – не дожили до освобождения, умерев в тюрьме от пыток. Но остальных – а их только по «главному» «делу врачей» проходило 37 человек – от расстрельного приговора спасла смерть Сталина.
А на чей счет отнести смерть врача С. Е. Карпай, о которой Костырченко сообщает [83, стр. 635]: «В течение нескольких месяцев отказываясь подписывать сфальсифицированные признания во вредительстве, эта сильная духом женщина затянула следствие, и тем самым отодвинула на более поздний срок аресты других врачей, что помогло им потом выжить. Однако такое поведение ей дорого обошлось: пытки пребыванием в сырой и холодной камере подорвали ее здоровье и привели к заболеванию астмой, которая свела в могилу эту еще не старую женщину спустя два года после освобождения из тюрьмы». Скольким еще фигурантам дела арест и пытки сократили жизнь? По рассказам, были случаи, когда простые остававшиеся на воле врачи-евреи в это время кончали жизнь самоубийством. Кстати, «дело врачей» стоило жизни и некоторым неевреям: бывало тогда, что люди боялись обращаться к врачам и из-за этого гибли…
Но что же это Кара-Мурза скромно умалчивает о других «еврейских» делах того времени: по делу ЕАК было расстреляно 13 человек, по «дочернему» к нему делу – еще 10 человек, по «делу ЗИСа» – тоже 10 человек, по «делу КМК» – четверо. Расстреляли даже (стр. 456) троих 18-летних ребят – все трое евреи, – которые посмели создать «Союз борьбы за дело революции». И это все «дела» московские, а судили евреев и в провинции. Сотни получили тюремно-лагерные сроки – по 10, по 25 лет. Костырченко перечисляет [83, стр. 480] некоторых из тех, кто умер во время следствия или отбытия наказания. И, как правило, убитые и осужденные составляли цвет советского еврейства…
И вообще, считает Кара-Мурза [1, стр. 42], никакого антисемитизма ни в СССР, ни даже в царской России сроду не было, все – выдумки неких идеологов (конечно, из евреев), которые «создали два почти взаимоисключающих мифа – о глубинном антисемитизме царской России и одновременно о государственном антисемитизме в СССР».
Наш самый большой друг Буровский так оценивает возможные планы депортации евреев [4, т. 2, стр. 291]: «Ничего не было бы уникального в массовой высылке евреев – после высылок чеченцев, крымских татар, карачаевцев, после массовых депортаций эстонцев, поляков, литовцев, латышей, после геноцида поволжских немцев. Ничего такого, что не происходило бы в годы еврейского правления Россией или в сталинские полтора десятилетия. Евреи бы всего-навсего разделили судьбу многих других…».
В общем, в депортации евреев на фоне истории СССР действительно «ничего уникального» не было бы. Но можно ли одними преступлениями оправдывать другие? И все же большинство депортаций имело место во время войны, а тут – в мирное время, как говорится, на ровном месте… Буровский прозрачно намекает на вину евреев в депортациях других народов. Но ко всем этим преступлениям евреи имели такое же отношение, как и все народы СССР. Его попыткам списать некоторые из этих преступлений на мифические «годы еврейского правления Россией» оценка была дана в предыдущих главах. Но он продолжает гнуть свою подлую линию: говоря о «сталинских полтора десятилетиях», внушает читателям, что «годы еврейского правления Россией» длились до 1938 года.
Или вот он попутно затрагивает еще один вопрос: «Судя по всему, смерть Сталина прервала эти приготовления» (к депортации евреев). «Насколько вероятна версия отравления Сталина ближайшими подельщиками, насколько реально, что диктатора „убрала“ группа влиятельных евреев – об этом очень трудно судить. Ведь достоверной информации нет». На слухах, недостоверной информации, предположениях, в основном, построены все труды этого «историка». Вот и здесь: «планы» депортации держатся исключительно на слухах, и он на эти слухи наворачивает еще предположение о том, что Сталина убрала «группа влиятельных евреев», чтобы предотвратить депортацию. В советские времена, пародируя чиновников определенного сорта, говорили: «точно не знаю, но по всей вероятности наврядли». Очень похоже на манеру нашего друга-историка…
Не было в Москве в 1953 году «групп влиятельных евреев», тем более таких, которые имели бы подходы к сталинской охране. А вот «группа влиятельных грузинов» была. Ж. Медведев пишет [90, стр. 144]: «На большинстве этих постов с 1939 года оказались кавказцы, близкие друзья Берии». Объяснять, о каких постах речь, думаю, не надо. Достаточно сказать, что пост заместителя министра ГБ (при слабом министре Игнатьеве) занимал протеже Берии Гоглидзе.
Если кто-то поспособствовал Сталину уйти в мир иной, то это мог быть только Берия. И у него был для этого более чем серьезный резон [2, т. 2, стр. 198]: «В 1951-1952 годах развертывалось следствие по так называемому мегрельскому делу, которое представляло грозную опасность для самого Берии, принадлежавшего к мегрелам». Берии даже не обязательно было подсыпать вождю отраву – достаточно было в критический момент лишить его медицинской помощи. Но так хочется еще какую-то тень бросить на евреев…
И Солженицын по поводу смерти Сталина пишет [5, том 2, стр. 410]: «Уже который раз именно евреи – подтолкнули застывшую историю вперед», явно тоже намекая на то, что это евреи поспособствовали вождю отправиться на тот свет. Даже после Холокоста эти юдо-озабоченные не могут избавиться от представления о всемогуществе евреев…
Буровский, как мы уже знаем, радовался еще тому [4, т. 2, стр. 389], что «При Сталине, как бы к нему ни относиться, направление людоедства резко изменилось, теперь под нож шел совершенно другой контингент». Но что значит «как бы к нему ни относиться»? По-моему, возможен только один вариант: относиться с сыновней благодарностью. И даже не так важно, что в те же годы по одному только «ленинградскому делу» «под нож» (под расстрел и в лагеря) пошло не менее двух тысяч русских людей, главное – что «под нож» пошли в массовом порядке евреи!
Но, что самое интересное, Буровский буквально повторяет вывод примитивнейшего Кара-Мурзы – о том, что в России антисемитизма вообще не было, а был миф о нем. У него даже целая глава – причем последняя, так сказать, итоговая – так и называется: «Миф об антисемитизме». Эпиграфом к ней идет изречение известного антисемита Генри Форда «Я так и не понял – что же такое антисемитизм?» И начинается глава с утверждения: «В послевоенной России антисемитизма, можно сказать, и не было». Что да, то да: сказать можно. Выходит, все описанное в данной главе происходило не в Советской России, а где-то в Антарктиде или на Марсе. Разбирать этот бред – слишком много чести…
Русский почвенник Кожинов, как мы уже знаем, «потоньше» этих дуроломов. Начинает он, правда, тоже с утверждений типа того, что у Сталина антисемитизма и в одном глазу не было. Но затем несколько смягчается: ну, может, с конца 1948 года маленько появилось, но виноват был, в общем, не он, и т. д. Некоторые приемы его самоотверженной защиты вождя мы по ходу данной главы рассмотрели. Но стоит рассмотреть и некоторые другие, типично «кожиновские».
Вот он пытается доказать [2, т. 2, стр. 291- 293] тезис о «смягчении „политического климата“ в послевоенные годы». Министр МГБ Абакумов, этот сталинский пес и костолом, по чьим распоряжениям из арестованных по делу ЕАК, делу врачей и другим зверскими пытками выбивались «нужные» показания (о чем он докладывал «хозяину»), под его пером становится «либералом». Особо отмечу: нахваливая Костырченко, Кожинов начисто игнорирует приводимые им важнейшие данные, в частности, и о деятельности Абакумова: Костырченко ясно говорит, что весь «либерализм» Абакумова – от его необразованности, из которой и вытекает стремление вести дела против «врагов народа» по раз и навсегда отработанной простейшей схеме. А Кожинов представляет это так, что «Абакумов был против фальсифицированных дел», и пытается все свалить на Рюмина. Но Костырченко исчерпывающим образом показывает, что все антиеврейские «дела» были сфальсифицированы с самого начала, до Рюмина, и главным фальсификатором был как раз Абакумов.
Но свалить все на Рюмина даже у такого «искусноведа» как Кожинов не получается, ему приходится как бы даже с изумлением признать, что и после увольнения Рюмина из МГБ «„дела“ Абакумова и врачей не были закрыты, допросы и даже аресты продолжались…» Более того, он выдавливает из себя: «Из этого естественно сделать вывод, что в сознании Сталина к тому времени произошли очень значительные отклонения от нормы, почему и стала возможной „деятельность“ Рюмина». Но и выдавив из себя это признание, он ищет извиняющие вождя обстоятельства. Вот он объясняет, почему «Сталин в 1951 году поверил доносу Рюмина». Виноватыми оказываются кто и что угодно: и конфронтация СССР и США, и шедшая в то время война в Корее, и выражаемая Израилем поддержка США в этой войне, и т. д. и т. п. Как будто речь идет о стихийных бедствиях, а не о событиях, к которым сам вождь хорошенько приложил руку.
Кожинов почти никогда не прибегает к прямой неправде, его метод – полуправда: сообщив о той части факта или события, которая укладывается в его версию, он умалчивает о другой части, которая этой версии противоречит. Вот он сообщает [2, т. 2, стр. 270]: «Из 10 членов Политбюро 5 оказались еврейскими родственниками (Молотов, Маленков, Ворошилов, Хрущев, Андреев), один – евреем (Каганович), один «полуевреем» (Берия)». Не постеснялся для большей убедительности и весьма сомнительный (по его собственному признанию) слух насчет происхождения Берии приплести. И затем патетически восклицает: «И разве не является в свете этого полностью абсурдной версия об „антисемитизме“ Иосифа Виссарионовича?» (а вы заметили: как никто другой из современных авторов он частенько почтительно величает вождя по имени-отчеству).
О другой стороне дела лукавый почвенник умалчивает. О ней рассказывает Костырченко. О Молотове и его жене Жемчужиной [83, стр. 448-450]: в 1949 году «по приказу Сталина супруги разошлись». Предварительно жену ошельмовали, обвинив ее в связях с ЕАК и для надежности еще и в служебных преступлениях, а чтобы еще и унизить обоих супругов, вынудили одного из ее бывших подчиненных дать показания, что она склонила его к сожительству. Ее исключили из партии (за что на заседании политбюро голосовал и Молотов), судили и отправили в ссылку в Казахстан.
Но тут хоть были, пусть и фальшивые, обвинения. Что касается другого соратника (стр. 445), то «в начале 1949 года Сталин потребовал от Маленкова порвать с еврейской родней» – без всякого повода, «и по воле вождя брак дочери царедворца был расторгнут». Дочь Маленкова была замужем за сыном его друга-еврея. Вот так запросто сломал вождь семью, и соратник даже не пикнул. У Хрущева сын был женат на еврейке, но он погиб на войне, так что вождю ничего предпринимать не пришлось. А Ворошилов и Андреев были сами женаты на еврейках, но оба были к концу 40-х годов малозначительными личностями, и Сталин их не стал трогать.
Таким образом, вся эта коллизия с «еврейскими родственниками членов Политбюро» при внимательном рассмотрении может только лишний раз подтвердить антисемитизм Сталина. Кожинов был хорошо знаком с трудом Костырченко, но только что приведенные детали его «почему-то» не заинтересовали. Точно так же дело обстоит с ситуацией в семье самого вождя. Известно, что старший сын Сталина Яков был женат на еврейке, а дочь Светлана в 16-17 лет (в 1942-1943 годах) имела роман с кинорежиссером и сценаристом Алексеем Каплером, который по такому случаю заработал 5-летнюю ссылку в Воркуту. А в 1944 году Светлана вышла замуж, и опять за еврея – Григория Морозова. В своих воспоминаниях дочь Сталина писала, что и в первом случае [83, стр. 375], и во втором [90, стр. 37] отец высказывал ей недовольство тем, что ее избранники – евреи. Кожинов, описывая этот период ее жизни [2, т. 2, стр. 271-273], о Каплере и не вспоминает (не вписывается в концепцию!), а брак с Морозовым трактует как доказательство отсутствия у вождя неприязни к евреям.
Попутно хотел бы отметить такой момент. Что это русских вождей, а также их детей тянуло вступать в брак с «лицами еврейской национальности»? Число, например, татар в стране, да и в Москве было больше, чем евреев, а вот поди ж ты…
Чтобы доказать «чистоту» Сталина в «еврейском вопросе», Кожинов расписывает (стр. 288-289), сколько евреев в 1949 – 1952 годах получили Сталинские премии, но «почему-то» за все 4 года вместе. А Костырченко пишет (стр. 547): «Несмотря на то, что Сталинские премии призваны были в том числе и пропагандировать успехи „прогрессивной“ сталинской национальной политики, тем не менее усиливавшийся с каждым годом шовинистический настрой в стране не мог не повлиять на механизм награждения этими премиями». И не поленился историк, нашел данные по годам, и оказалось, «что если в 1948 году среди лауреатов этой премии доля евреев колебалась в пределах от 15 до 18 % (в разных отраслях), то к 1952 году она сократилась приблизительно до 6,5%». Учитывая, что евреи составляли в то время 0,9% населения страны, 6,5% среди лауреатов – это тоже немало, но резкое, в 2,5-3 раза, сокращение всего за несколько лет о чем-то говорит.
Понимая, что его попытки доказать, что никаких особых притеснений евреев в СССР не было, не слишком убедительны, Кожинов заходит с другой стороны, объявляя (стр. 287), что после войны «имела место „зеркальная“ ситуация: некоторые евреи в США объявляются агентами СССР, а затем некоторые евреи в СССР – агентами США». И еще (стр. 277): «Начатая в 1946 году в США кампания против „антиамериканизма“… во многом была направлена против людей еврейского происхождения, в частности, отставленный от ответственных постов „отец атомной бомбы“ Оппенгеймер и казненные супруги Розенберг были евреями» (слово «еврейского» выделено Кожиновым).
Внешне очень правдоподобно, а по сути здесь имеются даже не «две большие разницы», а гораздо больше. Что все послевоенные (1947-1953 годы) кампании в СССР, кроме «ленинградского дела», имели почти исключительно противоеврейскую направленность, со всей ясностью следует из вышеизложенного. А что кампания маккартизма в США «была направлена против людей еврейского происхождения» – очевидная ложь. Никто по национальному признаку людей в этой кампании не выбирал, евреи просто чаще других давали поводы, а иногда и явные причины заподозрить их в том, что определялось как «антиамериканская деятельность».
Почему именно евреи? Начну несколько издалека. Попалась мне в здешней русской газете заметка [128] о, вероятно, первом послевоенном перебежчике, бывшем шифровальщике советского посольства в Оттаве Игоре Гузенко. Это сейчас на доме, где он жил в этом городе, установлена мемориальная доска. А тогда, в сентябре 1945 года, он, убедившись в несомненном и огромном превосходстве западного образа жизни над советским, решил разоблачить козни советской разведки против бывших союзников. Когда он со 109 «совершенно секретными» шифровками явился к редактору одной из местных газет, тот «впал в полную прострацию… отпихнул опасные бумаги и залепетал, что Канада вообще и он в частности чрезвычайно нежно относятся к мистеру Сталину, и он ни в коем случае не желает ни слышать, ни тем более публиковать о нем ничего плохого». С большим трудом «предателю» удалось передать куда надо свои бумаги, которые «представляли собой переписку резидента ГРУ с иностранными агентами, внедренными в атомную отрасль Северной Америки. В результате оказались арестованными 11 человек, в числе которых был даже член канадского парламента».
Имена этих 11 в заметке не приводятся, но я почти уверен, что среди них было и несколько еврейских. Если доверчивый Запад был тогда очарован СССР и мистером Сталиным, то тем более это относилось к евреям. Они считали Сталина спасителем евреев от нацистской чумы. А через пару лет, как уже говорилось, СССР сыграл решающую роль в создании государства Израиль. Кожинов приводит [2, т. 2, стр. 277] такое свидетельство: «Многие израильтяне боготворили Сталина… Даже после доклада Хрущева на ХХ съезде портреты Сталина продолжали украшать многие государственные учреждения, не говоря уже о кибуцах». Несомненно, эти настроения захватили многих евреев США и других западных стран. А среди них было немало тех, кто так или иначе был причастен к атомным проектам США и Англии. Что советская атомная бомба была создана в сжатые сроки благодаря успехам советской разведки, ныне не секрет.
Чтобы подтвердить преследования в США «людей еврейского происхождения», Кожинов указал на казненных супругов Розенберг и удаленного с ответственных постов Оппенгеймера. Ныне высказываются сомнения в справедливости обвинений против Розенбергов. Насколько эти сомнения справедливы, судить трудно. Обратимся к «отцу атомной бомбы» Роберту Оппенгеймеру. В книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы» генерал-лейтенант НКВД Судоплатов пишет (цитирую по [129]): «Жена известного скульптора Коненкова, наш проверенный агент,.. сблизилась с крупнейшими физиками Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне…» К глубокому сожалению, приходится признать, что не только Оппенгеймер, но и великий Эйнштейн, чьей любовницей была Маргарита Коненкова, использовались в своих целях советской разведкой.
Так что Оппенгеймер был удален с высоких постов не напрасно и отнюдь не за свое еврейское происхождение. А какие стратегические секреты, даже при большом желании, могли сообщить любой разведке Михоэлс или, скажем, приговоренные к расстрелу работники «ЗИСа»? По всем «антиеврейским» делам в СССР обвинения в работе на иностранные разведки носили крайне расплывчатый характер, не зря даже председатель военной коллегии Верховного суда СССР Чепцов взбунтовался. А мыслимо ли было в США такое, чтобы председатель столь высокого суда вынужден был вынести обвиняемым расстрельные приговоры вопреки собственному убеждению? Мыслимы ли были там обвинения в еврейском, да каком угодно другом национализме?
Между прочим, среди ученых, занимавших в СССР позиции, подобный той, которую занимал в США Оппенгеймер, то есть разработчиков атомного оружия, было немало евреев. Ни одного из них не обвинили в выдаче секретов врагу. Понятно, их берегли, зачем же растрачивать по надуманным обвинениям нужных людей – для острастки отыгрывались на не очень нужных.
Кампания борьбы с «антиамериканизмом» в США затронула только тех – евреев или неевреев, – кому предъявлялись конкретные обвинения, остальные могли нормально жить и работать. А в какой атмосфере жили в те годы все советские евреи, можно судить по сообщению Костырченко, который пишет [83, стр. 687], что после публикации «Сообщения Министерства внутренних дел» от 4 апреля 1953 года, в котором сообщалось о невиновности «убийц в белых халатах», «2 млн. 250 тыс. советских евреев, которые после смерти Сталина пребывали в смятении, не ведая, как будут развиваться события дальше, смогли перевести дух». Нужно только добавить, что и все последние годы жизни Сталина советские евреи жили в не меньшем смятении.
Кожинов сам приводит [2, т. 2, стр. 287] высказывание Сталина на заседании Президиума ЦК КПСС 1 декабря 1952 года: «Любой еврей-националист – это агент американской разведки». И тут же дает пример: «Актер Государственного еврейского театра В. Л. Зускин был удостоен звания Народного артиста РСФСР, ордена Трудового Красного Знамени и Сталинской премии 1-й степени (в 1946 году), но 24 декабря 1948 года его арестовали как „еврея-националиста“, и, значит, агента США». А чтобы попасть в евреи-националисты и, значит, под суд, достаточно было хоть краешком прикоснуться к еврейской культуре или, не дай Бог, к религии. Это исчерпывающим образом показал Костырченко на примере «дела ЗИСа», «дела КМК» и пр.
Костырченко приводит (стр. 368) выдержку из тома «Большой советской энциклопедии, подписанного к печати 12 сентября 1952 года (то есть в то самое «благословенное» время): «…Евреи не составляют нации… Ленинско-сталинская национальная политика привела к тому, что „еврейского вопроса“ в СССР не существует… В СССР и странах народной демократии евреи особенно быстро ассимилируются народами, в среде которых они живут». Вот это и было целью «ленинско-сталинской национальной политики» в отношении евреев: полная ассимиляция. Она и без того шла, но вождю казалось, что недостаточно быстро, и он ее насильственно ускорял, железом и кровью выкорчевывая остатки еврейской культуры, языка, религии. Это была уже не ассимиляция, а культурный геноцид, или, по меткому выражению Костырченко, – национальная стерилизация.
Он описывает еще (стр. 505) беспримерно наглое лицемерие Сталина в этой области: «25 ноября 1948 г., то есть через 5 дней после закрытия ЕАК и начала развертывания массированного наступления на еврейскую культуру в СССР, политбюро утвердило директиву советской делегации на Генеральной Ассамблее ООН, в которой предписывалось добиваться включения в международную конвенцию о борьбе с геноцидом статьи о национально-культурном геноциде. Интерпретируя оный как деяния, направленные на „запрещение какой-либо национальной, расовой (религиозной) группе пользоваться национальным языком в повседневной жизни или в школах, запрещения печатания и распространения изданий на языке такой группы“» и т. д. То есть перечислялись все притеснения, которым в СССР подвергались еврейский язык и культура.
Во что должны были превратиться национально-кастрированные евреи? В русских? Не позволялось. Многие ассимилированные евреи и ощущали себя русскими, но в паспорте у них все равно стояло «еврей», и за попытки скрыть свое еврейство жестко наказывали. Костырченко рассказывает (стр. 520) об одном заместителе министра, который за сокрытие своего еврейства был снят с должности как «не заслуживающий доверия». Другому крупному чиновнику не помогло объяснение, что, «поскольку он принял православие еще до революции, то в соответствии с порядком, существовавшим в Российской империи, считал себя русским как бы на законном основании». А в СССР он снова стал евреем и не имел права это скрывать. Точно то же самое имело место в нацистской Германии.
Костырченко так оценивает ситуацию: «Если при царе евреи, чтобы избежать гонений, могли перейти в лоно государственной религии или эмигрировать из страны, то при Сталине они лишились этих возможностей. Создалась поистине тупиковая и парадоксальная ситуация. Множеству евреев, искренне уверовавших в сталинскую пропаганду объективной „прогрессивности“ ассимиляции и в результате обрусевших, режим отказывал в формальном праве слиться с тем народом, с языком и культурой которого они полностью сроднились».
Но, если евреи перестали считать себя евреями, а в русские их не пускали, то кем они должны были себя ощущать? Правильно, гражданами мира, этакими «всечеловеками». Караул, так они же космополиты! Ату их!
Не хочу, чтобы это выглядело, будто я рисую картину тотального преследования евреев в СССР. Нет, если ты был, скажем, слесарем или продавцом в газетном киоске и при этом готов был забыть, что ты еврей, то есть особенно не якшаться с другими евреями (чтобы не получилась «группа националистов»), не интересоваться своей культурой, порвать все связи с родственниками за границей и т. д., ты мог жить относительно спокойно. Но, если ты хоть что-то собой представлял, занимал какой-то пост, соприкасался со сферой идеологии (достаточно было быть школьным учителем) – ты уже становился предметом внимания властей.
Главный удар сталинской карательной машины пришелся как раз по ассимилированным евреям. Их, правда, в большинстве случаев не арестовывали, не судили, а всего лишь «вычищали» – сотнями, тысячами снимали со своих постов, изгоняли из творческих союзов, переставали печатать, если они были писателями или журналистами и т. д. Хорошо еще, если им удавалось достаточно быстро устроиться на более скромную работу, бывало, что оставались без средств к существованию.
Им не предъявляли никаких обвинений, потому что единственной их виной было то, что они по происхождению евреи. Но режим, как мы уже видели, был в высшей степени лицемерным: широко применяя практику государственного антисемитизма, он продолжал официально рядиться в тогу интернационализма. Поэтому проведение в жизнь секретной сталинской директивы от 21 июня 1950 года, которая венчала политику государственного антисемитизма в СССР, сопровождалось определенными церемониями [83, стр. 626]: «Превратившись в фактическое основание для увольнения евреев, „пятый пункт“ тем не менее, как и прежде, формально не мог быть открыто использован в качестве такового. Администрации категорически запрещалось ссылаться на него и тем более на соответствующие указания свыше; ей следовало мотивировать свои действия такими, например, благовидными предлогами, как наличие родственников за границей, невыполнение функциональных обязанностей, действительные или мнимые злоупотребления и т. п.»
Возвращаясь к навязанному нам Кожиновым сравнению положения евреев в СССР и США в послевоенные годы, зададимся вопросом: можно ли представить себе в США что-либо подобное советским массовым чисткам евреев без предъявления каждому обоснованного обвинения? Они сразу же побежали бы в суд, к адвокатам. Вот почвенник описывает [2, т. 2, стр. 277], по его же словам, «выразительный эпизод»: «В Вашингтоне собрались девятнадцать человек, вызванных в Комиссию палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности… Тринадцать из девятнадцати – евреи… Их интересы представляют шесть адвокатов… Адвокат Крам призывал Дэвида возглавить Комитет в защиту обвиняемых в „антиамериканской“ деятельности».
Эпизод действительно более чем выразительный – если сравнивать его с советскими реалиями. Во-первых, обвиняемые «собрались», а не были доставлены под конвоем. Во-вторых – «Комитет в защиту обвиняемых». Кто посмел бы в СССР даже заикнуться о создании подобно Комитета? А главное – адвокаты. Какие адвокаты в СССР по «политическим» делам? Вот как проходил суд по делу ЕАК [90, стр. 125]: «Суд был закрытый и без права обвиняемых на защиту и апелляции. Возможно, что первоначально готовился сценарий для открытого суда. Но от этой идеи отказались, так как следствие не смогло получить никаких доказательств „шпионской“ или даже антисоветской деятельности арестованных». Ну, нет доказательств – суд сделали закрытым – и все дела…
Тут, надо сказать, еврейские „дела“ не были исключением [90, стр. 195-199]: с 1934 года в СССР существовали еще Особые Совещания (ОСО) – «внесудебные органы, имеющие полномочия для вынесения быстрых приговоров заочно, по документам вины, представленным только следствием…В одно заседание это совещание рассматривало от 200 до 400 дел». Как осуждать за это сталинский режим, если ему приходилось бороться с полчищами врагов? Разве напасешься на них нормальных судов, да подай им еще адвокатов. Не до «буржуазных нежностей» было. Через эти ОСО после войны прошли многие тысячи националистов и «социально враждебных элементов» из западных областей Украины, Прибалтики, Бессарабии, словом, «освобожденных» районов.
Кампанию маккартизма в США не зря окрестили «охотой на ведьм». Это была реакция на сталинскую агрессивную политику в мире, на проникновение сталинских агентов во все поры западного, поначалу весьма наивного и благодушного, общества, и, как это в подобных случаях бывает, эта кампания копировала некоторые черты сталинских кампаний. Но до чего же это была бледная копия! Во всяком случае, она ни в коем случае не была специфически антиеврейской. За пределами того ограниченного круга евреев, которым, справедливо или нет, инкриминировалась „антиамериканская“ деятельность, 5 миллионов американских евреев чувствовали себя вполне уверенно [83, стр. 399]: «Около 20% американского среднего и крупного бизнеса находились в руках представителей этой национальности», и никакой маккартизм эти позиции не поколебал.
В СССР, конечно, никакого бизнеса в то время не было, но позиции, которые евреи занимали в экономических структурах, в науке и других областях жизни, в послевоенные годы оказались сильно ослаблены.
Настойчивые потуги Кожинова представить дело так [2, т. 2, стр. 277, 287], что в США «гонения на евреев», как он это называет, начались раньше, чем в СССР, просто абсурдны: кампания борьбы с «антиамериканизмом» в США приходится на 1946-1953 годы, а реальные гонения на евреев в СССР, как показано в предыдущей главе, начались еще во время войны и даже раньше.
И еще он, полусоглашаясь (стр. 285) с тем, что в послевоенные годы произошел «закат еврейской литературы в СССР», пытается нам внушить, что «если вдуматься, „повинен“ в этом не СССР, а… Израиль, отвергнувший язык идиш ради модернизированного древнего иврита». Ловок, однако, был почвенник, не зря я посчитал его родоначальником новой профессии – искусноведов. Любое случайное совпадение норовит обернуть в пользу своего подзащитного. Действительно, в Израиле в качестве средства консолидации собравшегося разношерстного народа (например, евреям из арабских стран язык идиш был совершенно чужд) выбрали иврит. Но в СССР (и до этого в России) литература на идиш развивалась, когда государства Израиль еще и в помине не было. Почему же это теперь выбор Израиля в пользу иврита оказал такое катастрофическое влияние на идишистскую литературу в СССР? И, кстати, почему бы это идишистским литераторам не перейти вслед за Израилем на иврит? Наверняка многие из старшего поколения его знали. Да вот беда: иврит в СССР был для его носителя еще более «смертельным» языком, чем идиш.
И что еще я не могу понять: как можно рассыпаться в похвалах коллеге – «первоклассный историк Г. В. Костырченко» (стр. 210), «тогдашняя борьба с „антипатриотизмом“ (то есть в первую очередь с евреями) тщательно и объективно проанализированы в трактате Г. В. Костырченко» (стр. 260) и т. д. – и начисто проигнорировать (именно проигнорировать, а не опровергнуть) его выводы? Выше мы приводили заключение Костырченко об окончательном удушении еврейской культуры в последние годы сталинского правления, о том, что он назвал «национальной стерилизацией». Дело было не только в том, что закрывались еврейские театры, издательства и т. п. Евреям опасно стало прикасаться к национальной культуре.
Некто Я. Лещинский, живший в США, еще в 1943 году в своей книге писал [83, стр. 275]: «Фашисты истребляют евреев физически, а Советы – духовно». Десятилетие спустя это было тем более справедливо, с тем уточнением, что и физическими методами Советы тоже не брезговали.
Итак, можем резюмировать: в последние годы сталинского правления российская культурно-историческая матрица с ее шовинизмом и, особенно, антисемитизмом была не только восстановлена, но и многократно превзойдена. Нажим на евреев с целью их ассимиляции был неизмеримо усилен, но, в отличие от царского времени, ассимиляция ни в коей мере не избавляла евреев от преследований.