ВСТРЕЧА

 Глава лирическая, с элементами поэзии

Наступила самая немая сцена из всех многочисленных немых сцен, наступавших сегодня. Тут, пожалуй, понадобится перо Пушкина, чтобы описать постигшее меня потрясение и чувства, овладевшие мной. Перед глазами всё размылось, как в тумане — это, конечно, банально сказано, но это было буквально так. В голове стоял сплошной гул, а что говорил расплывчатый Егор Антонович, я не слышал. Он говорил словно из какого-то другого мира. Я видел, как плавно спустился с крыльца Пущин и так же плавно, как в замедленном кино, подошёл к нам. Но что он говорил — я тоже не слышал.

Что же это выходит, все наши мытарства в 19-м веке, все наши неудачи — оттого только, что мы перепутали год смерти Пушкина? Да как перепутали — на двадцать лет! Вместо тридцать седьмого почему-то решили, что он погиб в семнадцатом! Но почему, собственно, мы так решили?

Когда первое потрясение от шока миновало, я стал вспоминать — ну да, Виталька ещё очень логически объяснил, почему Пушкин погиб именно в 1817-м году! Что-то там связанное с Отечественной войной, с восстанием декабристов. Но я-то, я-то! Как я мог упустить из виду год рождения Пушкина!? Я ведь тоже хорошо помнил, что родился он в 1799-м году! Одним словом, досадно мне было так, что аж плакать хотелось!

Виталька — он пришёл в себя раньше, чем я — объяснил мне, что Пущин вернулся ни с чем — Пушкина в комнате не оказалось. Егор Антонович, сжалившись, по-моему, над нами, поспешил сказать:

— Александр может быть только в двух местах: или в гусарской казарме, или у Карамзиных. Но я полагаю, что скорее у Карамзиных. С тех пор, как Николай Михайлович поселился в Китайской Деревне, Александр только там и пропадает, — и директор хитро, с каким-то ему одному понятным значением, подмигнул нам.

Китайская Деревня... Я припомнил, что на экскурсии нас водили туда. Она была совсем недалеко отсюда, в Александровском парке. Это были жёлтые, как игрушечки, домики, с красными и синими крышами, загнутыми по краям кверху, на китайский манер, отчего деревенька и получила своё название — Китайская. А Николай Михайлович — это, значит, Карамзин... Что ж, ничего удивительного, если начинающий поэт днями пропадает у известного писателя — и чего это директор подмигивал нам?...

Мы, как могли, поблагодарили любезного Егора Антоновича и Пущина и направились к Китайской Деревне. Дни ещё, к счастью, были длинными и, хотя пошёл уже девятый час, солнце, словно воздушный шарик, до сих пор висело над деревьями, не спеша опускаться. Но нам надо было поспешить, если мы хотели закруглиться сегодня. Не ночевать же, в самом деле, под открытым небом или в Машине Времени!

До Китайской Деревни мы, однако, не дошли, и нам, увы, не пришлось познакомиться с Карамзиным. Сейчас расскажу, почему так получилось.

Поначалу шли мы молча, каждый по-своему переживал случившееся, нашу досадную ошибку. В Петербурге, значит, на Мойке, жил дядя Пушкина, который, как оказалось, тоже был стихотворцем. Теперь я смутно припомнил, что где-то уже читал об этом, — а может, Надежда Викторовна рассказывала? — что у Пушкина дядя тоже был поэтом.

— Послушай! — воскликнул я, потому что ко мне закралось одно любопытное подозрение. — Уж не возвращающегося ли от племянника Василия Львовича встретили мы по выезде из Петербурга?

Виталька хмуро глянул на меня, подумал, хмыкнул.

— Может быть, — бросил он. Мысль об этой занятной встрече ни на йоту не улучшила его настроение.

Потом, слово за слово, мы принялись выяснять: а кто, собственно, виноват в ошибке? По Витальке выходило, что я, поскольку это я стал вычислять дату гибели Пушкина относительно восстания декабристов.

— Если бы ты не сбил меня с толку своим декабристским восстанием, мне бы не пришло в голову увязывать его с Наполеоновской войной, — говорил он. — Я бы просто взял дату рождения Александра Сергеевича, прибавил к ней тридцать семь лет и получил 1837-й год!

Нет, вы представляете, как умело он всё перекрутил!?

— Так это ж ты убеждал меня, что восстание декабристов было в 1815-м году! — возмущённо воскликнул я. — Да, я ошибся, но всё-таки на десять, а не двадцать лет! Если бы не ты, мы бы, по крайней мере, попали в 1826-й год, а в это время Пушкин был уже очень известен, и мы бы не колесили весь день, как дурачки, по Петербургу. Вот так! Историю надо лучше знать!

Тут Виталька, в свою очередь, аж задохнулся от возмущения. Не знаю, пришли бы мы к какому-нибудь согласию в этом вопросе или нет, но вдруг в конце липовой аллеи, по которой мы шли, появилась чья-то тонкая фигурка. Мы разом смолкли и замерли от неожиданности. Мне показалось, что даже сердце моё остановилось и ухнуло куда-то вниз. Пока можно было наверняка сказать лишь, что навстречу нам идёт подросток, но я почему-то сразу понял: это Пушкин. Вот так, несколько неожиданно, свершилась эта долгожданная встреча.

Пушкин шёл, рассеянно грызя хворостинку, глядя себе под ноги. Кажется, он был полностью поглощён своими мыслями. Интересно, какими? Может быть, искал какую-то рифму? Меня вдруг позабавила мысль, что я мог бы ему подсказать рифму или даже целую строчку, если, конечно, в данный момент он сочинял одно из известных мне стихотворений.

Мы, представлявшие Александра Сергеевича по портрету в нашем учебнике, совершенно не были готовы видеть его семнадцатилетним подростком, тонким, как хворостинка, которую он грыз. Одним словом, самым обыкновенным мальчишкой. Как мы... И взгляд был не портретно серьёзный, а с примесью озорства, словно сидел в нём какой-то бесёнок. Но, всё-таки, взгляд был его, пушкинский, это я видел, и ещё — его знаменитые кудри. Сомнений быть не могло — это Пушкин.

— Кажется, он собирается улизнуть, не обратив на нас никакого внимания, — шепнул мне Виталька и сделал было движение навстречу Александру, но вдруг остановился в нерешительности. Я понял его сомнения: он не знал, как к нему обратиться. Конечно, сейчас Пушкин — обычный мальчишка, один из воспитанников Царскосельского лицея, но — жуткое дело! — мы-то ведь знали, кем он станет, поэтому называть его просто Александром язык не поворачивался. Величать же семнадцатилетнего подростка по имени-отчеству тоже как-то нелепо... Пушкин, между тем, прошёл, не останавливаясь, мимо нас.

— Молодой человек, э-э-э... можно вас на минутку? — я поспешил прийти Витальке на помощь и брякнул первое, что пришло в голову. А то ведь действительно — уйдёт!

Александр резко остановился и повернулся к нам, удивлённо подняв брови. Надо было говорить, объясниться, но я вдруг совсем растерялся. Виталька тоже молчал, как воды в рот набрав. Мы ведь совсем не продумали, что же мы ему скажем! Ну что, вот так взять и выложить: «Здрасьте, мы из будущего!»?

—Мы только что были в Лицее, и Егор Антонович подсказал нам, где мы можем найти тебя... вас..,— заговорил, наконец, Виталька, причём, так тяжело и медленно, словно он отвечал урок по русской литературе. Пушкин смотрел на нас, продолжая грызть хворостинку, и взгляд его, казалось, говорил: «ну и что с того?»

Пока Виталька мучился со своими путаными предложениями, я попытался мыслить логически. В чём проблема? — спросил я себя. Нам надо объяснить Пушкину, кто мы такие, откуда взялись, причём так, чтобы он поверил нам, сколь фантастическим не выглядел бы наш рассказ. А значит — нам нужны доказательства. Вот жалко, не догадались мы прихватить с собой какую-нибудь его книжку, а ещё лучше — собрание сочинений. У нас дома как раз есть трёхтомник. Представляете, даём мы ему книгу, он открывает её, а там написано: «А.С.Пушкин. Том первый». И портрет, на котором ему лет тридцать. Хотел бы я посмотреть на его лицо в этот момент! Вообще, трёхтомник надо было захватить с собой в любом случае: подарили б мы его сейчас Пушкину, и ему не пришлось бы тратить драгоценное время на сочинение написанного. Представляете, сколько новых произведений он смог бы написать?! Ах, как досадно, что мы об этом не подумали... И главное — как теперь доказать, что мы из будущего и прилетели сюда на Машине Времени?!

Стоп! Ну да: Машина Времени! Это ли не лучшее доказательство?! И даже не надо будет демонстрировать Александру её главное предназначение — путешествие во времени, вполне достаточно просто подняться в воздух и сделать круг над Царским Селом. Одно это должно показаться Пушкину немыслимой фантастикой: ведь в 1816-м году до изобретения вертолёта ещё о-ё-ёй, сколько лет должно пройти! Целый век, наверное. После такой демонстрации Пушкин поймёт, что мы из будущего, и доверие нашим словам будет полное!

— Послушай, Александр, — сказал я, бесцеремонно перебив Витальку на полуслове, — вот ты нас совершенно не знаешь, а нам про тебя известно очень многое.

И после такого, как мне казалось, интригующего начала, я сделал паузу, выжидающе глядя на Пушкина. Тот, однако, не оценил сказанного. Он вообще, по-моему, нисколько не чувствовал важность происходящего. Он спокойно догрыз хворостинку и принялся за свои ногти. Это ж надо — будущий великий поэт грызёт ногти!

— Мы приехали издалека специально, чтобы... поговорить с тобой,— продолжил я.

— Вы из Москвы? — спросил вдруг Пушкин.

— Нет, живём мы, в общем-то, в Петербурге, но...

В глазах Александра промелькнула бесовская искорка.

— ...Но наш Петербург — совсем не тот Петербург, который ты знаешь,— таинственно закончил я, но и это не возымело на Пушкина аж никакого действия. Ну, ладно же, обозлился я, а всё-таки я тебя сейчас пройму! И, подумав чуть-чуть, — что же я помню наизусть из Пушкина? — я безо всякого предисловия выпалил ему:

— Мой дядя самых честных правил,

когда не в шутку занемог,

он уважать себя заставил

и лучше выдумать — не мог!!!

Закончил я почти криком и с восторгом и в упоении посмотрел на Пушкина. Что-то такое вспыхнуло в его глазах. Жаль, я не помнил дальнейших строчек.

— Складно написано, — сказал Александр и даже перестал грызть ногти.

— Ещё бы! Просто здорово! — воскликнул я, страшно гордый, как будто это я, а не он, сочинил такие классные стихи.

— Кто это написал?

— А как ты думаешь? Ну-ка, Виталька, ты у нас крупный знаток Пуш..., ну, в общем, этого поэта, давай, выдай что-нибудь, и пусть он попробует, отгадает!

Мой друг посопел и не придумал ничего лучшего, как ещё раз блеснуть тем самым, знаменитым письмом Татьяны к Онегину, блестящим знанием которого он уже поразил однажды воображение Надежды Викторовны. Первую строфу, правда, он прочёл без запинки:

— Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу ещё сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

меня презреньем наказать.

Выпалив это на одном дыхании, Виталька замолк и выпучился на меня. Щёки его надулись, как у хомяка, но это не помогло — больше он не смог вспомнить ни единой строчки. «Эх,— подумал я, — слабак!»

— Хорошие стихи, — заключил Пушкин, — но, я полагаю, вы приехали издалека не для того, чтобы познакомить меня с новинками поэзии?

И опять в глазах его сверкнул бесёнок.

— Да это же... твои стихи, — сказал я.

Александр замер. Видно, он размышлял: воспринимать моё заявление как шутку или как бред сумасшедшего. А на меня вдруг нашло — вдохновение, что ли? — захотелось блеснуть перед будущим великим поэтом, и я лихорадочно стал вспоминать что-нибудь из него. И — случилось чудо! Мне вдруг вспомнилось одно стихотворение, которое я учил ещё месяц назад, которое тогда я, кстати, толком так и не выучил. Теперь же оно зазвучало во мне, как музыка, губы мои сами раскрылись, и я заговорил, и строчки полились одна за другой, и я ни разу даже не запнулся, словно некий невидимый старик Хоттабыч зашептал их мне на ухо:

— Недавно тёмною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезёю,

Я видел — дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь,

Она с волнением глядела

На тёмный под холмами путь.

«Я здесь!» — шепнули торопливо.

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо...

Луна покрылась темнотой.

«Счастливец! — молвил я с тоскою, —

Тебя веселье ждёт одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

Я прочёл это стихотворение и аж задохнулся, так оно меня пробрало. До самых косточек. Представляете, месяц назад я весь вечер зубрил эти строчки, тупо глядя в книгу (Надежда Викторовна задала нам выучить любое стихотворение Пушкина не по программе, я выбрал это, потому что оно короткое), и ничего не понял, а теперь вот прочёл и словно окунулся в эту ночь, и увидел бледную луну, и окно, в окне — девичий профиль, и крадущийся в темноте силуэт. Мне показалось, что в окне — она, та самая таинственная незнакомка, промелькнувшая сегодня передо мной... как мимолётное виденье... И я вздохнул с той же, наверное, тоской, как и герой этого стихотворения.

Я поднял глаза и, сквозь всё ещё дрожавшую передо мной призрачную пелену ночи, наткнулся на огненный — иначе не скажешь — взгляд Пушкина. Жуткое дело! Он весь переменился, рассеянности как не бывало, он смотрел на меня во все глаза, словно пытался проникнуть в мои мысли.

— Откуда вы знаете это стихотворение?— хрипло спросил он.

— Как — откуда.., — растерялся я. — Из книги... Я учил его наизусть по русской литературе.

— Вам его Данзас прочёл или Кюхля? — словно не услышав мой ответ, продолжал расспрашивать Пушкин.

Я совсем растерялся.

— Какой Данзас, какой Кю-ю...?

— Да нет, не могли они со слуха выучить его на память, — задумчиво покачал головой Александр, рассуждая сам с собой.

— Послушай, — подступил я к нему, — объясни, в чём дело, почему так взволновало тебя это стихотворение? У нас его можно прочесть в любом издании Пушкина!

Я тут же прикусил язык... Вот, чёрт, проговорился!

— Кого?! — изумлённо спросил Александр.

Отступать было поздно.

— В любом издании твоих стихов!

— Мне кажется, вам пора объясниться, — очень серьёзно сказал Пушкин и пояснил, почему на сей раз он не принял мои слова ни за шутку, ни за бред сумасшедшего. — Эти стихи я сочинил два дня назад. Вчера, правда, я читал их Кюхле и Данзасу. Но вы, конечно, не могли услышать их от моих друзей: во-первых, потому, что они сами слышали их только раз и навряд ли вот так сразу запомнили, а, во-вторых, и это самое главное, — сегодня утром я несколько изменил концовку стихотворения, и вы — прочли этот окончательный вариант, который, кроме меня, не знает ещё никто!

И Пушкин с каким-то мистическим ужасом посмотрел на нас.

Я же — не знаю, что со мной творилось. Я чувствовал, во мне поднимается какая-то волна, что-то защемило внутри, мне  вдруг захотелось подойти к Александру, обнять его, как товарища, сказать ему что-то хорошее, что он пишет классные стихи... Нет, действительно, это чёрт знает что такое: я думал, он эти стихи — про деву у окна — написал лет в тридцать, а он, оказывается, в семнадцать лет такое вот сочинил! Да мне и в сто лет так здорово не написать!

И ещё я подумал: вот же как бывает — столько лет Надежда Викторовна пыталась научить нас любить литературу и, в том числе, стихи, но, что касается меня — все её старания пропали зря. Я вообще никогда не понимал стихи, особенно про любовь. А одна лишь встреча с Пушкиным всё перевернула во мне! И я решил: обязательно, когда вернёмся, возьму трёхтомник Пушкина и прочту от корки до корки. Мне теперь было просто до ужаса интересно прочесть всё, что написал — вернее, напишет — этот юноша, с которым мы сейчас так запросто разговариваем.

Однако, наш, так сказать, поэтический вечер действительно затянулся. Александр был прав: пришла пора объясниться. Мы только попросили его потерпеть ещё немножко и пойти с нами.

— Мы должны кое-что показать тебе, — сказал я, — иначе ты не поверишь ни единому слову нашего рассказа, настолько он невероятен.

Пушкин молча кивнул. Видно было, что он заинтригован происходящим. И мы пошли — мимо Лицея, мимо Екатерининского дворца — к полянке, на которой оставили Машину Времени.

Художник Руслан РАПОПОРТ