Вадим ЗАЙДМАН

АРБУЗНАЯ ИСТОРИЯ

Ужасно глупая и нелепая история получилась. Хотя – удивительно – он не очень-то переживает. Нет, неприятно, конечно, – дома начнутся расспросы, как да почему, да за что, а если потом и письма придут, то вообще по головке не погладят. Это так. Но вместе с тем Костя чувствовал, что не предстоящее объяснение с родителями, а затем проработка в школе, тревожат его больше всего, а то, найдёт ли он, увидит ли перед отъездом Катю... Если он не увидит её сейчас, уже не увидит никогда – он ведь не знает, ни где она учится, ни где живёт. Боязнь никогда с ней не встретиться тушила все остальные неприятности, казавшиеся Косте преходящими и незначительными, хотя в другой ситуации отчисление из лагеря было бы для него потрясением.

До нынешнего лета Костя никогда всерьёз не задумывался о девочках. То есть, он, конечно, знал теоретически, что когда-нибудь, став взрослым, он должен будет полюбить девушку, жениться на ней и т.д. и т.п. Но это будущее представлялось двенадцатилетнему мальчику таким же далёким, каким человечеству кажутся времена, в которые станут возможны путешествия к иным галактикам.

И вдруг в Костиной жизни появилась Катя. Однажды вечером, на танцах, когда играла медленная музыка, она сама подошла к Косте и пригласила его. Костя был польщён – как же, его пригласила девочка, значит, он что-то из себя представляет. Они вышли на танцевальный пятачок, он обнял её за талию. Ладони мальчика почти не касались её платья, но и не отпускали его – Косте казалось, он держит в руках хрусталь, который при неловком движении упадёт и разобьётся. Костя украдкой поглядывал на девочку и чувствовал, что она ему нравится, и с удивлением и даже с испугом вдруг понял, что ему хочется, чтобы танец продолжался ещё долго-долго...

Когда музыка всё-таки смолкла, Костя проводил девочку до скамейки. Уйти сразу было бы неприличным – такой предлог он нашёл для себя – поэтому он сел рядом и они проболтали до следующего медленного танца. Ну, а там Костя уже просто не мог не пригласить Катю.

Вечер этот прошёл сумбурно, он застал Костю, не имевшего большого опыта общения с девочками, врасплох, потому мальчик робел, хотя и провёл с Катей весь вечер до конца. Всё же, когда танцы закончились, Костя почувствовал, как спало напряжение, державшее его весь вечер.

Ночью он долго не мог уснуть, радостно-тревожно размышляя о том новом, что так неожиданно вошло в его жизнь. Мысли теснились в голове, налезая одна на другую, словно мазки красок на абстрактных картинах, которые он видел как-то в музее. Так же, как тогда он не понял смысла этих картин, сейчас он не мог разобраться в чувствах, нахлынувших на него...

Тем не менее, все последующие вечера Костя проводил с Катей. А вчера после тихого часа вздумал он к своему несчастью – а впрочем, может и к счастью? – повести Катю на баштан, полакомиться арбузами. Костя уже знал, где находится бахчевое поле, бегали с ребятами на прошлой неделе. И всё бы ничего, обошлось, если бы не торжественная линейка в этот день...

До баштана было рукой подать: перелез через забор, миновал селение – это минут пять, не больше – там и колхозные поля начинаются. Солнце клонилось к закату, баштан был пустынен, словно вечернее море, и только арбузы одиноко покачивались на нём буями. Костя выбрал два самых больших арбуза, сорвал и поволок в посадку – тут, среди деревьев, его с Катей, если и появится кто на поле, при всём желании не увидит.

Мальчик достал из кармана перочинный ножик, раскрыл его и вонзил лезвие в выпуклое брюхо арбуза. Арбуз словно ждал – тут же звонко треснул по всей окружности. Две половинки горели алым пламенем. Ещё одно прикосновение ножика – и Костя подал Кате огромный, истекающий соком, кусок. Другой такой же отрезал себе.

Они ели, захлёбываясь, арбуз, озорно глядели друг на друга, на лица, обагрённые соком, стекавшим по подбородкам на шеи, и кое-как, небрежно утирались, а у Кости затекло даже под рубашку...

Однако и дармовые арбузы бесконечно есть не будешь. Они не смогли прикончить и первый – оставшаяся утлая лодчонка его, нетронутая и поблекшая, истекая последними соками, покачивалась в траве, когда у ребят почти одновременно вырвался усталый и сытый вздох.

– Всё, не могу больше, – Костя, учащённо дыша, упал на спину в траву. Небо над деревьями, казалось ему, тоже истекает красным, и только после того, как он поморгал, нехотя стала возвращаться синева.

– Я тоже, всё, – Катя аккуратно легла рядом.

Ножик беспомощно валялся в траве возле нетронутого арбуза.

– Как хорошо, – сказала Катя, – я бы лежала так до-олго, никуда не уходила.

– Скоро линейка, – с досадой произнёс Костя.

Катя вздохнула.

– Давай завтра опять придём сюда. А?

– Ага, – Костя кивнул. – Конечно.

Они помолчали.

– Костя, – Катя приподнялась на локте и немного нерешительно, но задиристо взглянула на мальчика, – ты целовался когда-нибудь?

У Кости внутри всё оборвалось, по телу пробежали мурашки, он боялся пошевельнуться, взглянуть на Катю. В голове его возник пожар мыслей и чувств, Костя не знал, как себя вести, что сказать. Наконец, усилием воли заставил себя взглянуть на девочку и еле заметно отрицательно мотнул головой.

– Хочешь, сейчас поцелуемся? – заговорщически произнесла Катя, склоняясь над Костей.

Ощущая томительный, безграничный – так, что сердце вовсю колотилось, – но сладостный ужас, Костя увидел, как против воли рука его, не ведая, что творит, обняла девочку за шею, притянула к лицу, и губы его коснулись Катиных губ. Тут же мальчик отпрянул, словно обожжённый ими, широко раскрытыми немигающими глазами глядя в такие близкие огромные Катины глаза.

– Дурачок, – бледно улыбнулась девочка, сама подрагивая. – Видишь, ничего страшного.

Весь дрожа, Костя припал к её губам, чувствуя, как тело его начинает гореть. Поцелуй был сладкий, как арбуз – и в прямом, и в переносном смысле. Сердце мальчика разрывалось от ликования: он и не предполагал, что это так здорово – целоваться. Катька молодец, смелая, первым на такое он бы никогда не решился.

– Знаешь, Кать, – счастливо выдохнул он, оторвавшись, наконец, от её губ, – с тобой интересней, чем со всеми мальчишками.

– Ещё бы! – хохотнула Катя, но Костя видел, что ей приятно это слышать. Осмелев и почти не чувствуя теперь, после шокового действия происшедшего, внутренней скованности, он сказал:

– Когда мы вырастем, то обязательно поженимся, правда?

Катя хитро улыбнулась.

– А если тебе понравится другая?

Мальчик испуганно замотал головой. Катя засмеялась, обняла его и поцеловала.

– Конечно, поженимся... Только когда это ещё будет, так долго ждать.., – вздохнула она.

– Но мы и теперь будем всё время встречаться, правда? – серьёзно сказал Костя. – А родителям ничего говорить не будем, да? Они взрослые, они нас не поймут...

Катя кивнула.

– Это будет наша тайна...

Они долго лежали и молча смотрели друг на друга, и, может быть, размышляли о будущей супружеской жизни. Тишина была такая, что забывалась близость села, шумного пионерского лагеря – будто они были отрезаны от мира, находились на необитаемом острове. И только подчёркивавшее тишину стрекотание кузнечика, будто тиканье секундомера, напоминало, что время, к сожалению, не остановилось...

– Кость, – Катя осторожно тронула мальчика за плечо. – Нам, наверное, пора на линейку.

– Эх, чёрт... А если не пойдём?

– Ты что, ты же горнист, влетит тебе...

Костя вздохнул и нехотя поднялся с земли, отряхивая с себя прилипшие листья и траву.

– Завтра обязательно придём сюда, – сказал он.

Все последующие события стали расплатой за краткий миг счастья на баштане. Лагерь был почти готов к построению на торжественную линейку – многие отряды, выбеленные известью одинаковых рубашек, стояли в ожидании.

Надо было спешить. Костя наскоро ополоснул лицо, побежал в корпус, переоделся в белую рубашку и синие шорты, затем заскочил в красный уголок, схватил горн и через минуту был у размалёванной трибуны: мальчики и девочки в пионерских галстуках нежно держат над собой голубей. Кажется, он явился как раз вовремя – второй горнист и оба барабанщика были тут, и старшая пионервожатая

Ольга Александровна сердито высматривала его.

– Наконец-то, Краснов! На такие важные мероприятия, как сегодня, надо приходить заранее, – недовольно заметила она, – и не потому, что мне так хочется, а чтоб ты сам мог ощутить торжественность момента.

Костя согласно кивнул, лишь бы отстала. На трибуне уже стояли гости – два молодых человека в костюмах, дедушка в лёгкой летней одежде и соломенной шляпе, какая-то пожилая дама... Их занимал начальник лагеря Пётр Леонидыч, грузный и седой, хотя и было ему сорок лет.

– Пётр Леонидыч, будем начинать? – крикнула Ольга Александровна.

Начальник махнул рукой.

– Так, давайте. Чтоб перед гостями в грязь не ударили, – благословила ребят вожатая и сама поднялась на трибуну, где был установлен микрофон.

Радостно загремели барабаны, Костя поднёс к губам горн и тот сипло заголосил так, что слышно было, наверное, в селе. Один за другим, неумело чеканя шаг, потянулись на линейку отряды, с 1-го по 12-й. Как в прошлые годы Костя мечтал стать горнистом! И вот — сбылась его мечта. На открытии лагеря, на первой торжественной линейке, когда он стоял возле трибуны и дул в горн так, что губы потом два дня болели, а все взгляды, казалось, устремлены на него, его слепящую белизной рубашку, и истекающий золотом горн, и все ему завидуют – в эти минуты Костя был страшно горд и дрожал от счастья. А вот сейчас этого радостного чувства не было. Наоборот, мальчик ощущал раздражение, ему казалось невероятно скучным предстоявшее мероприятие, он даже начинал немножко ненавидеть недавно ещё столь желанный горн и уж безо всякого вдохновения дул в него.

Он выискивал глазами в 5-м отряде Катю, мечтая поскорее очутиться с ней – как только окончится эта дурацкая линейка. И кому взбрело в голову проводить её сегодня!

Костя чувствовал, что за последние дни, а особенно за сегодняшний день, он сильно изменился. Повзрослел, что ли... Торжественные мероприятия, линейки, горны, барабаны, маршировки казались ему теперь красивыми, блестящими, но бессмысленными... Неожиданно для себя Костя вдруг сравнил всё это с арбузом — корка, арбузная корка. Всего две недели назад Костя мог бы сравнить подобное мероприятие и свою роль в нём, как горниста, с содержимым арбуза, теперь же содержимым, даже серединкой его, самой сладкой частью, казалась мальчику Катя, а торжественная линейка – не более чем корка, которую выбрасывают, съев мякоть.

– Дорогие ребята, – радостно заверещала в микрофон Ольга Александровна, как только все отряды тремя сторонами прямоугольника замкнулись на трибуне, являвшейся четвёртой, недостающей стороной, и горны с барабанами смолкли, – все вы знаете, какое большое, огромной политической важности событие произошло в нашей стране: в Москве открылся XII-й Всемирный фестиваль молодёжи и студентов, призванный ещё теснее сплотить всю прогрессивную молодёжь земного шара в её борьбе против мирового империализма. Этому событию посвящена наша торжественная линейка. У нас в пионерлагере тоже откроется свой маленький фестиваль, в котором примут участие все желающие. Этим мероприятием мы продемонстрируем свою солидарность с молодёжью, собравшейся сегодня в Москве из многих стран. Мы тоже внесём в дело мира наш скромный вклад.

Костя скучающе опёр горн о колено и зевнул – и тут же испуганно оглянулся: не дай бог его зевок заметит Ольга Александровна! Та, однако, захлёбываясь собственными фразами, точно, как Костя с Катей захлёбывались арбузом, продолжала свою пламенную речь, наполненную – в чём она ни на минуту не сомневалась – невероятной важности смыслом. Ольге Александровне было лет тридцать, Костя знал, что она работала секретарём комитета комсомола в том же институте, в котором учился их вожатый, Сергей Анатольевич, а вот теперь, на лето, устроилась в лагерь для воспитания в должном духе подрастающего поколения. Мощь идеологического интеллекта Ольги Александровны была так велика, что всю полноту власти в лагере она, по сути, взяла в свои руки – ей боялся перечить даже Пётр Леонидыч. Но страстная идейность старшей пионервожатой старила её, она выглядела много старше своих лет. Косте даже стало жалко её – он вдруг подумал о том, что она никогда в жизни не испытывала тех чувств, какие владели им сегодня, да и не могла, наверное, и представить себе, что такие чувства существуют в природе.

Наконец, Ольга Александровна выдохлась, и настало время подъёма фестивального флага. Из массы пионеров вызваны были четверо самых достойных. Сначала они обошли всю линейку, держа флаг на вытянутых вверх руках – точно, как на настоящем фестивале – остановились у флагштока и, привязав флаг к проволоке, медленно стали поднимать его в небо. Косте опять пришлось дуть в горн. Барабанщики старались вовсю, выбивая мелкую дробь.

Фу-х! Костя опустил горн на колено... и вдруг почувствовал лёгкое беспокойство, и тревожно оглянулся вокруг. Вот олух, набил живот арбузом и думал, это ему так просто с рук сойдёт, не удосужился даже в туалет заскочить... Арбуз — штука коварная, прихватит, как аппендицит, а линейка, судя по всему, так скоро не кончится, Ольга разошлась на час, не меньше...

– А сейчас, дорогие ребята, слово предоставляется начальнику лагеря Петру Леонидовичу!

Пётр Леонидыч – умница – был сух и краток. Он поздравил ребят с открытием фестиваля, пожелал успехов и отошёл от микрофона. Затем на трибуну, опасливо поглядывая на взрослых, вскарабкались мальчик и девочка из 10-го отряда. Как из-под земли возник музрук с баяном, и малыши фальшиво защебетали:

– Дети разных народов

мы мечтою о мире живём.

В эти грозные годы

мы за счастье бороться идём...

Потребность отлучиться у Кости возрастала всё больше. Внешне, однако, ему пока удавалось сохранять спокойствие. Чтобы отвлечься, Костя мысленно попытался представить, как эти двое первоклашек, насупив лица, идут бороться за счастье, а вокруг гремит гром и сверкают молнии – грозные годы все же... Но, едва представив эту умилительную картинку, не выдержал, прыснул со смеху, и тут же его хватила испарина – чуть не брызнуло, едва удержался...

– Слово имеет второй секретарь обкома комсомола товарищ Панасенко Игорь Иванович.

Чтобы больше не смеяться, поскольку выяснилось, что это чревато, Костя попытался настроиться на серьезный лад, а для этого стал слушать, о чём же это толкует юным пионерам товарищ Панасенко. Он вдруг с удивлением обнаружил почти совершенную одинаковость его речи и речи Ольги Александровны; разве что товарищ Панасенко отметил, что пионеры – это будущие комсомольцы, а самые достойные комсомольцы – будущие коммунисты. Таким образом, выводил товарищ Панасенко, у коммунистов подрастает надёжная смена, а, стало быть, судьба страны будет в верных руках.

У Кости теплилась надежда, что на этом речи закончатся, но нет – не за красивые же глаза пригласили сюда дедушку, уже не раз вытиравшего платком пот со лба – волновался, бедняга, перед выступлением.

– А сейчас, ребята, у меня для вас сюрприз, – Ольга Александровна вся цвела.. – У нас в гостях участник I фестиваля молодёжи и студентов в Праге, участник III фестиваля в Берлине – Павел Антонович Филимонов. Попросим Павла Антоновича поделиться своими впечатлениями об этих фестивалях, рассказать о незабываемых встречах с самыми разными и интересными людьми.

Пионеры захлопали в ладоши, Павел Антонович подошёл к микрофону, кашлянул и начал свой неспешный рассказ. Увидев, что дедушка пустился в воспоминания, Костя понял – это надолго. Он еле слышно застонал, закусив губу. Он почти не вслушивался в речь ветерана фестивалей, с ужасом думая о самых худших последствиях своего истуканского стояния перед трибуной. И вот в момент, когда Павел Антонович рассказывал, как молодёжь на берлинском фестивале гневно осуждала американских империалистов, развязавших войну против свободолюбивого корейского народа, Костю совсем сильно прихватило, действительно, как при аппендиците. Незанятая рука мальчика инстинктивно рванулась к ширинке – он тут же с ужасом отдёрнул руку и сунул её в карман, через него пытаясь хоть как-то унять свои страдания. На минуту-другую ему это удалось, полегчало, но потом всё возобновилось с прежней силой. Костя переминался с ноги на ногу, тёр одно колено о другое, до боли вдавливал в колено горн, втягивал в себя живот – почти не помогало. Господи, а ведь придётся ещё выдувать марш в конце линейки! Косте стало казаться, что на его судорожные движения уже обращают внимание, на него смотрит весь лагерь! Так тебе и надо – зло подумал Костя – сам мечтал стоять тут, у всех на виду. Мальчик на миг только представил себе, что он не дотерпел, и самое худшее произошло, вот здесь, посреди линейки – такого позора Костя не перенёс бы. Ладно бы, первоклашка из 12-го отряда, семь лет, куда ни шло. Но ведь ему – тринадцатый год! А Катя, Катя?! Она будет для него навсегда потеряна. Невыносимо!

 Аплодисменты! Павел Антонович, выразив надежду, что среди присутствующих пионеров есть будущие участники фестивалей молодёжи, отошёл в сторону. Костя с мольбой, как на мадонну, взирал на Ольгу Александровну.

– А теперь, дети, настала пора поблагодарить наших гостей и вручить им цветы и скромные подарки.

Десятка два пионеров вырвались из строя и побежали к трибуне с букетами и свёртками в руках.

Костя топнул с досады ногой и пустил-таки струйку – он почувствовал, как она предательски поползла по голой ноге, перевалила через колено и, обмелев, застыла на подходе к носку. Мальчик до крови закусил губу, он терял контроль над собой, мысли его метались в поисках выхода. Костя понял, ещё минута, ещё полминуты – и хлынет наружу. Сам того не замечая, он попятился назад, упёрся спиной в трибуну, пошёл вбок.

– Краснов, ты что? – перегнулась через перила Ольга Александровна. – Сейчас марш будешь играть!

– Я сейчас, Оль... лександр.., – лепетал Костя, – мигом вернусь...

– Краснов, что с тобой?! Ты срываешь мероприятие! Стань немедленно на место! Ты куда?! Вернись!

Костя не слышал её. Безнадёжно махнув рукой, он бросился бежать, уже ни на что не обращая внимания. Обогнув трибуну и промчавшись с десяток метров, он вдруг остановился, поняв, что до туалета не добежит, и никуда не добежит – вокруг открытое пространство. Костя метнулся назад, к задней стенке трибуны, отшвырнув в сторону горн и на ходу расстёгивая ширинку непослушными пальцами. Он успел в самый последний момент: горячая струя под большим напором обдала трибуну и стала остервенело бить в траву, производя шум – казалось Косте, – подобный барабанному бою. Но – слава богу, хоть теперь повезло! – в тот же миг ударили в барабаны, заиграл второй горнист... Костя опасливо поглядывал вверх – стена трибуны скрывала стоявших на ней только по плечи, и стоило, скажем, Ольге Александровне лишь оглянуться и... Костя инстинктивно старался пригнуться пониже, хотя это не могло скрыть его от взора пионервожатой, если бы та действительно оглянулась. А что произойдёт после того, как она увидит, что он делает у этого амвона, с которого она каждое утро и каждый вечер читает свои проповеди, и представить было страшно. Но Ольга Александровна, увлечённая происходящим перед трибуной, не обернулась. Никто другой тоже не обернулся.

Окончив своё дело, Костя застегнул шорты и обессиленно опустился на колени. Он не знал, как теперь быть и затравленно озирался по сторонам. Ольга Александровна не простит ему. Что он скажет? Не называть же истинную причину... Эх, пропащий он человек, не оправдаться ему...

Костя увидел, что первые отряды уже выходили, маршируя, с линейки. Он вскочил, подхватил горн и бросился бежать к корпусу – спрятаться, не показываться сегодня на улице, может, к утру вожатая перегорит, поостынет...

Не перегорела. На следующий день сразу после завтрака Ольга Александровна собрала в красном уголке всех вожатых и воспитателей, кого нашла, и устроила заседание. Все расположились за длинным, покрытым красной материей, столом, перпендикулярным столу вожатой. Костя сидел впереди, прямо перед Ольгой Александровной, недвижно глядя в стол. За спиной вожатой на стене висел портрет Генерального секретаря, что призвано было создать строгую и ответственную обстановку, и Ольга Александровна в течение заседания несколько раз оглядывалась на него, как бы спрашивая, достаточно ли принципиальную позицию она заняла.

– На повестке дня, товарищи, один вопрос: безобразная выходка пионера 5-го отряда Константина Краснова. Фактическая сторона дела заключается в следующем. Вчера во время торжественной линейки Краснов, находясь на ответственном и почётном посту горниста, по невыясненным причинам покинул своё место у трибуны, чем опозорил нас перед гостями и едва не сорвал мероприятие, – Ольга Александровна уничтожающе взглянула на Костю, довольная заданным ею тоном. – Давайте послушаем Краснова. Что ты нам можешь сказать по этому поводу?

Костя потерянно молчал.

– Может быть, ты хотя бы встанешь, когда с тобой разговаривают? – возмутилась вожатая.

Костя поднялся и брякнул первое, что пришло ему в голову:

– Я плохо себя чувствовал... Болела голова...

Ольга Александровна усмехнулась.

– У тебя вдруг заболела голова, и ты не мог пять минут подождать до конца линейки? Не ври, Краснов. А почему же ты не обратился в медпункт?

Костя молчал.

– Ты будешь говорить правду, Краснов? Нас интересует только правда! Слушай, Краснов, а может... ты был того... пьян? То-то, я заметила, ты прибежал на линейку сильно возбуждённый. Вот и голова потому разболелась... А, Краснов? Ну, так и будем играть в молчанку?... Что ж, тогда садись. По-моему, всё ясно, товарищи, – Ольга Александровна торжествующе обвела взглядом присутствующих. – Кто-нибудь хочет высказаться?

– Оля, а может, ему просто.., – Сергей Анатольевич, вожатый 5-го отряда, подошёл к Ольге Александровне и прошептал ей что-то на ухо.

– Ерунда! – отмахнулась та. – Что он, мальчик маленький, пять минут не мог потерпеть?

Костя понял, что Сергей Анатольевич назвал ей истинную причину вчерашнего ЧП, и почувствовал, как покраснел.

– Да что тут долго разговаривать! – воскликнула воспитательница младшего отряда. – Гнать его в шею из лагеря! Страна создала ему все условия для отдыха, каких нет у простых детей в капиталистических государствах, а он наплевал ей в душу!

Ольга Александровна одобрительно посмотрела на воспитательницу и повернулась к Косте:

– Значит, тебе больше нечего сказать в своё оправдание?

Мальчик молчал, съёжившись под строгими взглядами, направленными на него с разных сторон, словно лучи прожекторов. Ольга Александровна выдержала паузу и заключила:

– Я думаю, мы должны охарактеризовать проступок Краснова не просто как хулиганство, а как хулиганство политическое, если хотите – политическую провокацию. Ну, я не знаю, это же сознательное вредительство... В присутствии столь высоких гостей вот так вот взять и уйти в самый ответственный момент!

– Оля, ну какое сознательное вредительство, – хмыкнул Сергей Анатольевич. – Ему же только двенадцать лет...

Ольга Александровна метнула негодующий взгляд в сторону вожатого и опасливо оглянулась на Генерального секретаря, словно испугалась, что тот мог услышать прозвучавшую сейчас крамолу.

– Именно потому мы с ним ещё так мягко разговариваем, – тряхнув коротко подстриженными волосами, сказала она. – Краснов покинул торжественную линейку, а какие мысли толкнули его на это? А ты уверен, Сергей, что если сейчас мы не дадим происшедшему должную оценку, завтра Краснов не покинет, например, строй Советской Армии?

– Ну... куда ты хватила!

«Знала бы ты, как я поливал твой идеологический храм», – озорно подумал вдруг Костя и улыбнулся.

– Я бы скорее простила Краснову, если бы он, скажем, разбил окно в корпусе. Даже наверняка бы простила, потому что это нормально для мальчика в его возрасте разбить окно. Но когда дело касается политической незрелости, непростительной для любого возраста, – мы должны быть принципиальными. И потом – что я скажу товарищу Панасенко из обкома комсомола, если он спросит, какие меры приняты по данному факту? Одним словом, я считаю так. Краснов, несомненно, должен быть отчислен из лагеря, а письма с копиями решения мы направим в школу и на производство родителям. По-моему, это ещё довольно мягкое наказание. Давайте так решим и на этом закончим. В двенадцать часов Пётр Леонидович собирается в город, вот Краснов с ним и поедет, – Ольга Александровна взглянула на часы. – В твоём распоряжении, Краснов, чуть больше часа. Можешь идти собирать вещи. И мой тебе совет — подумай крепко, через два года тебе вступать в комсомол, будешь ли ты достоин звания комсомольца?

Костя мрачно взглянул на неподкупную Ольгу Александровну и пошёл к двери. В комнате зашумели, вожатые и воспитатели тоже потянулись к выходу, на свежий воздух, разминаясь на ходу.

У корпуса Костю нагнал Сергей Анатольевич и сочувственно положил мальчику руку на плечо.

– Что поделаешь, Костя, когда дело касается политической бдительности... Ты, Костя, собирайся, мне, может, удастся, по крайней мере, убедить её не писать письма.

Костя благодарно взглянул на вожатого, кивнул и пошёл в корпус. Там было пусто, как вчера на баштане. Костя зашёл в свою хмурую комнату, выглянул в окно, выходившее на спортплощадку – конечно, пацаны гоняли мяч... Мальчик вздохнул и достал из-под кровати небольшой чемоданчик, раскрыл его... и опустошённо опустился на кровать. Вещи... Какие могут быть вещи? У него так мало времени осталось, надо идти искать Катю. Успеет ли, найдёт ли он её? Мало ли где она может быть сейчас с девчонками, ничего не подозревая...

Скрипнула дверь, Костя вскочил – Катя!

– Катя! – рванулся он к ней, но тут же остановился. А ей что он скажет?

Катя подошла к нему.

– Меня отчислили из лагеря, через час уезжаю, – промямлил Костя, больше всего боясь, что девочка начнёт расспрашивать его.

– Хочешь, я тоже уеду с тобой?

Костя вспыхнул и поднял глаза на Катю. По её тактичному молчанию он вдруг понял, что она, наверное, обо всём догадалась – она ведь тоже ела арбуз, почему бы ей было не догадаться?

– Ты что, Кать, – ответил он, – хочешь, чтоб и у тебя были неприятности? Начнут письма писать: проявила солидарность с политически незрелым элементом. Да и зачем? Всё равно через неделю смена кончается.

Катя погладила его по голове.

– Ты не бойся, Костя, – я буду с тобой. Вот мой телефон, – она сунула ему в руку бумажку, – и дай мне свой, я тебе сразу позвоню, как приеду.

Мальчик записал Кате телефон.

– Правда, Костя, не переживай, я тебя не покину... Ну, не будь ты таким хмурым!

– Ага, – только и сказал Костя, глотая комок в горле, и обнял девочку. Так они стояли, обнявшись, несколько минут, совсем забыв, что в комнату может кто-то войти, и Костя опять был счастлив, и, казалось, счастье это продлится всю жизнь.

У ног их лежал распахнутый чемодан.

Художник Любовь Першакова